Линн Остин - Тайники души

– Он сжег дом вашего отца?!

– Конечно сжег! Фрэнк хотел посадить там персики, а дом ему мешал! Уверяю тебя, лапочка, клянусь – Фрэнк Уайатт устроил поджог! Конечно, он всех убедил, что это не так. С тех пор мне пришлось жить в коттедже.

Тетя рассказывала семейную историю, о которой мне было неизвестно, и я не была уверена, что хочу все это знать.

Едва познакомившись со свекром, я стала его бояться. Затем начала ненавидеть, обвиняя в смерти Сэма. Фрэнк всегда уверял, что тетя Батти сумасшедшая. Теперь я не знала, кому верить.

– Сама подумай! – продолжала тетя. – Меня бы не удивило, если бы выяснилось, что крыша моего коттеджа обвалилась именно по вине Фрэнка!

– Тетя, но он же умер в прошлом году! Как он мог…

– Ты его совсем не знаешь, лапочка! Может быть, он подпилил стропила и просто ждал, пока навалит побольше снега!

Я тяжело вздохнула. У меня было куда больше вопросов, чем ответов. Как мне разобраться во всем этом беспорядке? Я открыла последнюю страницу альбома и обнаружила последнее изображение Мэтью. На вид ему было около восемнадцати лет, он стоял возле Сэма. За братьями виднелась свежая надпись: «Плодовые сады Уайатта. Фрэнк Уайатт и сыновья». Я осторожно вытащила фотографию и протянула ее тете Батти.

– Мне очень нужно найти Мэтью, тетя. Вы не знаете, что с ним могло случиться?

Тетушка не ответила. Было заметно, что ее мысли витают где-то очень далеко в прошлом.

В тишине я услышала, как за поместьем проехал поезд. Жалобный свист паровоза напомнил мне о тех днях, когда я так отчаянно тосковала по дому. Я объехала всю страну на поездах, жадно всматриваясь в огни домов, мелькавших в окнах, и мечтая однажды обрести собственный дом. Такой, как этот.

Десять лет назад я решила стать хозяйкой Садов Уайатта, не зная о секретах и страданиях этой семьи. Я не была готова к тому, с чем мне пришлось столкнуться.

Но теперь у меня трое детей и я готова за них умереть. Я должна придумать, как прокормить их и сохранить дом, принадлежащий им по праву. Необходимо доказать, что Мэтью Уайатт мертв!

– Пожалуйста, тетя Батти, если вам известно что-либо о Мэтью, расскажите мне, прошу вас!

Женщина нахмурилась.

– Если ты хочешь понять, что произошло с Мэтью, то сперва нужно узнать историю Лидии, моей сестры.

– Расскажите мне все, что, по вашему мнению, окажется полезным. Я не могу потерять поместье! Я хочу оставить его детям. Это их дом, мой дом!

Тетя резко взглянула на меня, на ее лице промелькнуло сердитое выражение.

– Ты уверена, что хочешь и дальше здесь жить? Цена окажется непомерно высокой!

– Знаю! Банк требует у меня пятьсот долларов, и если я их не выплачу в течение девяноста дней, то все потеряю!

Тетя отвернулась.

– Нет, гораздо дороже! Это уже стоило жизни людям, которых я любила…

Моя сестра Лидия была первой красавицей в Дир Спрингсе. Я же была довольно невзрачной. Лидия могла часами любоваться своим отражением в зеркале, а я всегда отворачивалась, проходя мимо него и ненавидя свой облик. У меня было круглое невыразительное лицо, посередине которого торчал нос, похожий на клюв. Фигура же… м-да… со временем, конечно, немного изменилась, но и к двадцати годам я оставалась довольно полной и в то же время плоскогрудой, как школьница.

Ко всему прочему, я еще и сутулилась, и мать ворчала на меня, говоря, что если я не буду держать спину прямо, то обязательно заработаю искривление позвоночника.

Но все ее предостережения не значили ровно ничего по сравнению с насмешками одноклассников, которые громом звенели у меня в ушах: «Бетти-толстушка!» Да, я была толстой и приземистой.

Мои волосы, доходившие до плеч, не были каштановыми, как у Лидии, или темно-рыжими, или цвета красного дерева, или другого чарующего оттенка, как у героинь моих любимых романов. Они были тускло-серыми, мышиного цвета. Да еще и вились непослушными прядями, отчего моя голова была похожа на неостриженный куст.

Глаза под густыми нависшими бровями не были такими темными и загадочными, как у Лидии. У сестры они сверкали, как бархат с бронзовым отливом.

Мои глаза нельзя было назвать даже интересными: они не напоминали цветом лесной орех, или карамель, или сандаловое дерево. Они были мутно-карие, цвета грязи.

Неудивительно, что все, что мне было известно о любви и романтике, я почерпнула из книг. Также немудрено, что ни один молодой человек не искал моего расположения, пока Фрэнк Уайатт не начал за мной ухаживать.

Лидия же привлекала молодых людей, как цветущее дерево пчел. Сестра была лишь на полтора года младше меня, но с той поры, как ей исполнилось четырнадцать, ее фигура приобрела волнующие изгибы.

Я бы наверняка возненавидела ее, не будь она моей лучшей подругой. Мы были близки, как только могут быть близки сестры, вынужденные искать душевное тепло и утешение друг у друга и не получающие поддержки у своих вечно угрюмых, приземленных родителей.

Они решительно отказывались жалеть и обнимать нас, опасаясь, что мы вырастем избалованными неженками.

– Детям необходимы порядок и дисциплина! – всегда говорила моя мать. – И никаких телячьих нежностей!

Типичным ответом на все наши боли и раны было: «Хватит ныть!»

Отец женился на матери, школьной директрисе, когда ей было уже тридцать пять и она прослыла старой девой. Отец был вдовцом сорока двух лет, потерявшим первую жену и двух сыновей во время эпидемии холеры. Поэтому он надеялся, что в новом браке у него появится еще один сын – наследник его земли. Он был жестоко разочарован, став отцом двух дочерей. После рождения Лидии (моя сестра шла вперед ногами, и роды были тяжелые) мать выставила отца из спальни, прозрачно намекнув, что детей у них больше не будет.

Нежность и сочувствие мы с Лидией находили только друг у друга.

– Я буду твоим ангелом-хранителем, Бэтси, – сказала мне однажды сестра, – а ты – моим!

Когда нам было восемь с половиной и семь лет соответственно, мы торжественно поклялись в этом и скрепили обещание, скрестив мизинцы.

И ни разу друг друга не подвели!

Поэтому в час невзгоды я обратилась за поддержкой к Лидии. Я как раз окончила восемь классов, и отец сообщил мне о том, каким он видит мое будущее.

В тот день я, как обычно, читала, сидя в кресле-качалке на веранде. Отец приказал мне явиться в гостиную. Это была холодная бесцветная комната с потертыми ковриками на полу и тоскливыми картинами на голых отштукатуренных стенах. Здесь было зябко даже летом.

Мы жили в эпоху декоративных викторианских оборок: отделанные бахромой диваны, набитые конским волосом, покрытые шелковыми гобеленами и парчой; застекленные шкафы, наполненные красивыми безделушками; стеганые обои; связанные крючком салфетки и скатерти.

Но наш дом был таким же неприветливым и холодным, как и мои унылые родители. У нас не было граммофона, стереопроектора или проекционного фонаря, не говоря уже о пианино или даже клавесине.

Лишь бой часов, стоявших на камине и отмечавших течение времени, сопровождал наши вечера, когда мы сидели на простой мебели, от которой отказались другие.

Именно в эту комнату пригласил меня отец в тот теплый день. Звук его голоса, вещавшего о моем будущем, напоминал похоронный звон.

– Я принял решение: следующей осенью ты продолжишь обучение, – провозгласил он. – Затем станешь школьной учительницей, как твоя мать.

– Но я не хочу быть учительницей! – закричала я. Мое буйное, но наивное воображение рисовало мне картины жизни в Нью-Йорке, где я стану репортером, как мой кумир – Нелли Блай[11].

Я представила себя запертой в комнате с двумя дюжинами тупоголовых крестьянских детей и от ужаса впервые набралась смелости открыто запротестовать.

– Отец, пожалуйста, не заставляйте меня быть учительницей! Я хочу стать журналисткой и писать для газеты «Нью-Йорк уорлд», как Нелли Блай!

– Об этом не может быть и речи! Это неподходящая профессия для молодой особы, а Нью-Йорк – неподходящее место для жизни! Ты станешь учительницей.

Разговор был окончен. Было бессмысленно спорить. С таким же успехом я могла пожелать взлететь. Он был моим отцом, и я должна была ему повиноваться.

Отцы были богами в своих домах, определяя, как должна жить семья, когда нужно вставать и ложиться, с кем встречаться, а с кем нет, что думать, как себя вести и что чувствовать.

Если бы я попыталась определить свою судьбу, это было бы то же самое, как если бы корова попробовала выпросить другое время дойки. Бросить вызов отцу было чем-то совершенно немыслимым. Той ночью весь свой ужас и отчаяние я выплакала на плече у Лидии.

– Не плачь, Бэтси. Стать учительницей – это честь! – пыталась она меня успокоить. – Разве ты не рассказывала мне о том, что и Нелли Блай преподавала?

– Ну да… ее отец умер, и у Нелли совсем не было денег.

– Вот видишь! Ты все равно сможешь стать журналисткой, как и твоя героиня!

– Значит, еще не все по-потеряно? – всхлипнула я, затем взяла платок, предложенный сестрой, и вытерла нос.

Мы были в нашей спальне на чердаке, где делились секретами, лежа на двуспальной кровати. Обстановка состояла из старого шифоньера да поломанного серванта, в котором поселились мыши.

Мы поставили кровать посередине чердака, между двух окон, чтобы любоваться звездами и ночным небом. Впрочем, зимой тонкие стекла промерзали насквозь и ничего не было видно.

Давным-давно мы с Лидией научились очень аккуратно садиться в кровати по утрам, когда вставали, чтобы ненароком не удариться головой о нависающий скошенный потолок. Зимой в комнате был ледник, а летом, наоборот, – дикая жара. Солнце накаляло крышу, которая была прямо над нами. Той жаркой летней ночью мы лежали рядом, одетые лишь в хлопковые ночные сорочки, и руками, мокрыми от пота, крепко обнимали друг друга.

– Конечно, нет! – воскликнула Лидия. – Отец знает, что ты одна унаследовала ум в этой семье, именно поэтому так печется о продолжении твоего образования. Посмотри на меня, я такая бестолковая, что и восьми классов не окончу. Я гожусь лишь на то, чтобы быть женой и матерью. По крайней мере, быть учительницей – это почетно!

– Чепуха! Почему тогда все учительницы – старые девы?

– Ты не будешь старой девой, Бэтси! – сказала сестра, откидывая назад непослушную прядь моих волос. – Ты обязательно встретишь своего единственного!

– Не хочу я никакого единственного! Я хочу быть журналисткой, такой же бесстрашной, как Нелли Блай! Хочу разоблачать несправедливость и порок и менять мир, совсем как она!

Мне было четырнадцать, когда Нелли Блай исполнилось двадцать три и она притворилась сумасшедшей, чтобы попасть в женский приют для умалишенных и провести там журналистское расследование. Ее статья позволила ей получить работу в «Нью-Йорк уорлд» – так началась ее карьера отважной журналистки.

Я обожала читать ее разоблачительные статьи! Нелли прикидывалась желающей продать ребенка незамужней женщиной, исследуя мир торговцев детьми, вором, чтобы увидеть изнутри нью-йоркскую тюрьму, и так далее.

В том возрасте, когда большинство женщин были лишь послушным орудием в руках мужей, Нелли была независимой девушкой, бросившей вызов мужскому миру. Она доказала, что ничем не хуже сильной половины человечества, а может быть, даже и лучше!

Но мою мечту стать такой же храброй журналисткой придется немного отложить.

Той осенью, как и велел отец, я продолжила обучение, готовясь стать учительницей. Я училась второй год, когда Нелли Блай пережила одно из самых ярких событий в своей жизни. Девушка совершила кругосветное путешествие, решив побить рекорд героя романа Жюля Верна «Вокруг света за восемьдесят дней». На протяжении двух с половиной месяцев весь мир, затаив дыхание, следил за ее приключениями. Через семьдесят два дня, шесть часов, одиннадцать минут и четырнадцать секунд Нелли возвратилась в Нью-Йорк! Она стала одной из известнейших женщин планеты. Я хотела во всем походить на нее!

Мой любимый преподаватель, мистер Герман, знал, как я восхищаюсь Нелли, и всегда отдавал мне свой экземпляр «Нью-Йорк уорлд», как только заканчивал его читать. Я собирала вырезки статей Нелли и исписала множество тетрадей своими воображаемыми приключениями. Если я не писала, то читала, поглощая одну книгу за другой. Мистер Герман не успевал мне их давать.

– Ты моя лучшая ученица, Бетти, – сказал он мне как-то раз, когда я возвращала недавно прочтенную «Гордость и предубеждение», – но я сомневаюсь, сможешь ли ты учить? Честно говоря, ты такая маленькая и так тихо разговариваешь. Боюсь, твои ученики примут тебя за свою.