Мать, напротив, выглядела радостно-возбужденной, как всегда, чрезмерно чувственной, соблазнительной, хотя полнота все больше овладевала ее гибким телом. Я начинала понимать, что превалировало в ее жизни именно состояние возбуждения, независимо от причины, которая его вызывала — будь то любовная страсть, желание властвовать или попытка перехитрить противника. От всего этого она испытывала чувственное наслаждение, сладострастное возбуждение.

Именно здесь, на борту баркаса, я поняла, что пора моего детства завершилась. Я вступила во взрослый мир.

Мы сошли на берег и приблизились к королевскому шатру. Здесь я сразу увидела Генриха. Во всяком случае, на него первого я обратила внимание.

Он был высок и строен. От него исходила жизненная сила. Запомнилось сразу его привлекательное, чуть удлиненное лицо, прямой нос. Я уделяла особое внимание именно этой части, когда смотрела на людей — наверное, потому, что помнила о своем собственном не слишком коротком носе. Лицо Генриха выглядело свежим и загорелым, как у людей, много времени проводящих на воздухе. Темно-русыми волосами играл легкий ветерок, глаза карие, очень яркие и, как мне показалось, ласковые, что сразу вызвало у меня чувство облегчения. Позднее я убедилась, что их выражение могло в одно мгновение измениться, они загорались неистовым блеском, сверкали от гнева.

Облегчение почувствовала я и от того, что в его ответном взгляде не уловила разочарования, а, как мне показалось, они радостно блеснули.

Он поклонился моим родителям, потом взял мою руку и поцеловал.

Во время беседы с членами Королевского совета он сидел напротив меня, я то и дело ловила его игривый взгляд и опускала тогда глаза, что каждый раз вызывало у него легкую улыбку. Я же все уверенней ощущала себя.

Однако, несмотря на явное одобрение — если не прямое восхищение, — которое читалось в его глазах, он не снижал требований, предъявленных моим родителям.

После первого дня переговоров моя мать сказала:

— Дадим ему время на раздумье. Я вижу, он все больше влюбляется в нашу принцессу. Надеюсь, это в конце концов умерит его аппетит…

Я видела, что король Генрих несколько раздражен упорством моих родителей и их советников, но он тоже не отступал. Мне нравилась его настойчивость только потому, что давала возможность лишний раз увидеть его во время очередной встречи.

Одновременно с переговорами английские войска продолжали продвигаться по Нормандии, и наша расколотая внутренними дрязгами армия не могла оказывать им почти никакого сопротивления.


Явившись однажды утром для следующей встречи, король Генрих обнаружил, что шатры французского короля убраны; нет ни его самого, ни советников, на месте остался лишь герцог Бургундский с небольшим отрядом.

В страшном гневе король Генрих воскликнул:

— Герцог, передайте вашему королю, что, если он не отдаст мне свою дочь на моих условиях, мы выгоним его из Франции!

На что герцог Бургундский спокойно ответил:

— Сир, вы можете попытаться это сделать, но, полагаю, прежде чем добьетесь успеха, устанете и, быть может, даже пожалеете, что упорствуете…

В общем, переговоры были снова прерваны, хотя моя мать и не теряла надежды. Она говорила, что достаточно хорошо знает мужчин и потому убеждена: королю Генриху я запала в душу, и он не успокоится, пока не добьется моей руки. Он не из тех, кто останавливается на полпути.


Не знаю, думал ли обо мне Генрих, но у меня он не выходил из головы. Наконец он стал для меня живым человеком, а не миражом. И пускай я видела его не так долго и почти не говорила с ним, этого оказалось достаточно для меня, чтобы понять: на самом деле он совсем не тот, кого обрисовала мне Изабелла.

Я часто раздумывала о своей жизни уже после того, как покинула монастырь в Пуасси. Радостных минут мне выпало не много. Главное, что определяло мое состояние, — это страх перед матерью. Я не могла смотреть на нее без дрожи, она повинна в смерти моего брата Луи: она отравила его. Или, вернее, это сделали по ее распоряжению. С такими же признаками болезни умирает мой второй брат Жан. Может, и его смерть — дело рук моей матери. Что же касается Шарля… Я знала, мать презирает его, но надеялась: он-то уж будет в безопасности, ибо других сыновей у нее нет и не будет.

Состояние отца тоже составляло причину моих постоянных страхов и волнений… Все чаще я мечтала жить вдали от всего беспокойного и страшного, что окружало меня с детства. Мысли о Генрихе как о муже, о человеке, который избавит меня от душевной тяжести, от вечных страхов, помогали мне справиться с безрадостным существованием. Думала о себе как о женщине, о супруге, о матери его детей… Как о королеве Англии… И я желала иметь детей…

Дни летели быстро. Положение в стране не улучшалось. Враждующие кланы мириться не хотели. Я молилась, чтобы у английского короля окончательно не иссякло терпение, чтобы он не прервал навсегда столь затянувшиеся переговоры. Я больше не боялась его. Я хотела выйти замуж, покинуть мою несчастную страну, чтобы из-за ее границ попытаться хоть чем-то помочь ей, облегчить ее участь.

Мне исполнилось восемнадцать. Сбудутся ли мои надежды?


В этот период развала произошло событие, потрясшее всю Францию настолько сильно, что, казалось, на какое-то время отодвинулись другие беды и невзгоды.

Мой отец слабел и даже в благополучные для своего здоровья отрезки времени не мог уже управлять страной. Поэтому его наследник Шарль начинал, помимо собственного желания, заниматься государственными делами. Хотя он по-прежнему находился под влиянием партии арманьяков, однако не оставлял надежды примирить оба враждующих лагеря, без этого невозможно продолжать править раздираемым на части королевством.

Обосновался он со своими советниками и сторонниками в Бурже. Шарль вырос серьезным юношей, но по-прежнему чересчур меланхоличный, почти всегда находился в подавленном настроении. Думаю, больше всего его тогда мучило сомнение, является ли он законным наследником престола или зачат нашей матерью во грехе. Это казалось вполне вероятным, если знать, какую бурную жизнь долгое время она вела, да и сейчас ведет. Слава Богу, подобные сомнения в отношении моего собственного происхождения меня не посещали: стоило мне только взглянуть на свой нос — точь-в-точь как у отца, — и все опасения тотчас исчезали.

Шарль хорошо понимал, как я уже упоминала, что, не будь междуусобной вражды, Франция никогда не пала бы так низко, и он хотел поскорее восстановить мир в стране, для чего пригласил к себе герцога Бургундского.

До сих пор хочу думать… хочу верить, что главная вина за случившееся лежит не на нем — на его дурных советниках. Не могу смириться с мыслью, что мой брат мог сам замыслить то, что произошло потом в его присутствии… И уж если он действительно знал о том, что должно было свершиться, то наверняка свято верил, что другого пути нет и только так можно спасти Францию.

Итак, герцога Бургундского позвали к наследнику вместе обсудить, как примирить бургундцев и арманьяков, соперников. Встреча намечена была в Монтюро, куда оба согласились прибыть без оружия, дабы тем самым продемонстрировать мирные намерения.

Полагаю, герцог, как старший по возрасту и более умудренный, не вполне доверял юному наследнику, зная, что тот целиком под влиянием мстительных арманьяков. Однако он принял предлагаемые условия, и встреча состоялась.

Некоторые из приближенных герцога предупреждали его о возможной опасности, умоляли не быть чрезмерно доверчивым, но тот, поразмыслив, отверг их подозрения.

— Мой долг согласиться на это предложение, — говорил он. — Если мы сумеем добиться примирения, то немедленно совместно выступим против англичан. Ради такой возможности стоит рискнуть.

В сентябрьский день, памятный французам как черный, герцог Бургундский отправился на эту встречу.

Его почтительно приветствовал один из придворных принца Шарля, человек по имени Дюшатель, он выказал герцогу глубочайшее уважение и заверил, как обрадован наследник престола возможностью увидеться с герцогом для переговоров по столь важному делу. Наступило время, говорил Дюшатель, положить конец вражде и совместно выступить на борьбу с английскими захватчиками, вместо того чтобы убивать друг друга.

Начало казалось многообещающим, но когда герцог вознамерился в сопровождении Дюшателя отправиться в покои к наследнику, один из прибывших с ним оруженосцев бросился вдруг на колени и стал умолять герцога отказаться от встречи.

— Вас предадут, господин. Непременно предадут! Чую, у этих людей именно это на уме…

Герцог повернулся к Дюшателю.

— Слышите, месье? Быть может, неспроста мои люди боятся вероломства?

— Они не правы, — заверил его Дюшатель. — Клянусь вам, ваше высочество! Дофин любит вас. Ведь вы его ближайший родственник. Единственная цель его — покончить с распрями и объединить страну.

Герцог склонил голову в знак понимания.

— Хочу верить вашему слову. Поклянитесь именем Бога, что никто не замышляет убить меня.

— Мой добрый и благородный господин, — отвечал Дюшатель, — скорее я умру, чем совершу предательство по отношению к вам. Даю слово, что и наш дофин питает к вам лишь хорошие чувства.

— Тогда проведите меня к нему, — сказал герцог.

Войдя к дофину, он снял головной убор и, опустившись на колено, приветствовал юношу. Шарля тронуло это проявление любезности, он поднял его с колен и попросил снова покрыть голову.

А затем, резко сменив тон, мой брат принялся осыпать герцога упреками: дескать, тот совершенно не думает о благополучии Франции, а потворствует лишь собственному настроению и низменным чувствам своих сторонников… Шарль обвинил герцога в том, что тот забыл о своем долге перед страной и троном.

Герцогу Бургундскому не понравился тон, которым дофин с ним разговаривал. Шарль еще слишком молод, чтобы ему указывать, и герцог надменно ответил, что поступал и поступает так, как считает нужным, и не намерен выслушивать упреки и выговоры.

Мой брат Шарль, увы, не научился еще искусству дипломатии. Отповедь герцога разозлила его, и он уже по-мальчишески горячился, кричал.

Думаю, втайне он боялся этого самого могущественного и богатого человека на востоке Франции.

В таком тоне их разговор не мог долго продолжаться. Дюшатель из соседней комнаты все слышал. Вбежав к ним с криком: «Время настало!» — он нанес безоружному герцогу удар секирой.

Не знаю, успел ли герцог в тот момент вспомнить, как двенадцать лет назад руками своих сторонников устроил нападение на герцога Орлеанского и убил его — тоже почти беззащитного — на темной улице Парижа.

Несомненно, чувство мести не затухало в сердцах родственников и сподвижников убитого, предоставился случай, и оно вырвалось наружу. Произошло убийство импульсивно или задумано заранее, я так никогда и не узнала…

Герцог Бургундский упал, к нему подбежали еще несколько человек с обнаженными мечами. Каждый из них нанес удар поверженному беззащитному врагу.

Герцог Орлеанский был отомщен.

Воины, сопровождавшие герцога Бургундского, ждали его в другом помещении и ничего не знали о случившемся. Когда им сообщили о смерти их предводителя, они не смогли расправиться с убийцами и даже оказать сопротивление, так как их тоже в Монтюро обезоружили. Сторонники арманьяков выставили оруженосцев из замка под торжествующие и презрительные выкрики.

Тело герцога Бургундского хотели бросить в реку, но мой брат пришел в себя после всего случившегося и, почувствовав сильнейшие угрызения совести, велел похоронить убитого по христианскому обычаю. Труп обрядили в одежду нищего и отвезли в церковь Божьей Матери в Монтюро, где отпели и зарыли.

Таким оказался конец Жана Бесстрашного, великого герцога Бургундского. На его место заступил сын, герцог Филипп, муж моей сестры Мишель.

Я не могла себе представить, какие муки она испытывала, какие чувства обуревали ее, когда она услышала, что убийцей отца ее любимого мужа стал также любимый ею наш брат Шарль, чье имя с тех пор стали связывать с гибелью ее свекра.

Что касается меня, то после всего происшедшего мне еще сильнее захотелось уехать подальше от всех этих раздоров, предательств и смертоубийств.


Без сомнения, убийство герцога непременно вызовет волнение по всей стране. Так оно и произошло. Междуусобица не только разорила страну, но и привела к ее распаду. Герцог Бургундский был, по сути, независимым государем как в своем герцогстве, так и почти во всех восточных землях Франции.

Уже на следующий день на улицах Парижа стали собираться толпы людей с требованием назвать имена убийц и наказать их.

Брат был в смятении. Он-то ведь хотел лишь одного — любым способом остановить противостояние двух родовитых домов, и его уверяли, что наилучшее решение — смерть главного виновника, зачинщика розни, герцога Бургундского. Сторонникам этого варианта не стоило большого труда убедить малоопытного юношу в своей правоте.