И вот дело сделано, и на его неокрепшие плечи лег тяжелейший груз — убийство родственника. Куда бы он ни взглянул, перед его глазами стояла незабываемая картина — обращенное к нему лицо истекавшего кровью герцога, в его глазах упрек и жалость к нему, дофину. О, эти глаза человека, за минуту до смерти понявшего, что его заманили в ловушку!.. Шарль никогда не забудет их выражения… Он еще прочел в них презрение к себе.

Заговорщики попытались оправдаться. Дюшатель заявил, что встретил герцога Бургундского со всеми знаками дружеского внимания, но тот пренебрег дружелюбием дофина, набросился на него с оскорблениями и даже попытался обнажить оружие.

На это сторонники убитого возражали, что по условиям договора герцог не имел оружия, а потому дофин — убийца. Все равно, не сдавались заговорщики, он набросился на дофина, не помня себя от ярости, и это послужило причиной его смерти.

Лживость обеих версий доказали двое придворных из окружения Шарля, они подтвердили, что видели своими глазами, как у герцога забрали оружие. Они признались, что против него был составлен настоящий заговор и они стыдятся своего косвенного участия в таком грязном деле и готовы умереть, чтобы только не быть причисленными к убийцам беззащитного человека. Они прокляли непосредственных исполнителей и, хотели того или нет, нанесли непоправимый удар по чести наследника престола.

Страна осуждала коварное убийство.

Что касается английского короля Генриха V, то он, конечно, воспользовался создавшимся положением, чтобы еще больше укрепить свои позиции.

Франция понесла большую утрату, заявлял он: герцог Бургундский оставался честным и благородным рыцарем… и вот его не стало…

В душе Генрих не мог не радоваться смерти герцога, ибо благодаря этому продвинулся еще ближе к своей заветной цели — управлять Францией: ведь теперь у него на пути не стоял самый сильный и смелый противник, способный помешать его стремлениям.

Сын убитого, Филипп, ныне ставший герцогом Бургундским, пребывал в большом горе, что не мешало ему пылать ненавистью и жаждой мести по отношению к дофину и ко всем его сторонникам, которых он решил окончательно разбить и уничтожить. Для этого он готов немедленно пойти на союз с Англией и с оружием в руках сражаться на ее стороне против Франции и арманьяков.

Представляю себе радость короля Генриха — день его окончательного триумфа приближался.

Мой брат Шарль, отягощенный отчаянием и угрызениями совести, и вместе с ним вся партия арманьяков были, казалось, обречены. Со смертью герцога бургундцы не стали слабее, на что так рассчитывали заговорщики, а, наоборот, воспряли духом и при поддержке англичан объявили членам Орлеанского дома настоящую войну.

У дофина и его сторонников не осталось иного выхода, как пойти на примирение с англичанами и принять все их условия.

Король Генрих окончательно победил. Королевский дом Франции оказался на грани падения.


Мы с матерью отправились в Труа, где двадцатого мая 1421 года состоялось мое формальное обручение с королем Англии.

Несмотря ни на что, я испытывала чувство облегчения от того, что это наконец произошло: помимо всего, теперь я смогу быть вдали от ужасного затянувшегося конфликта, поразившего мою несчастную отчизну. Что касается самого Генриха, то я уже не чувствовала к нему после нашей недолгой встречи в Понтуазе никакой неприязни, даже была готова довериться ему.

Он ожидал нас в городской церкви. С ним прибыли два его брата, герцоги Кларенс и Глостер, а также огромный отряд лучников — больше тысячи человек. Этим он как бы хотел показать всем сомневающимся, что явился победителем, с которым нужно считаться, а иначе последствия будут весьма плачевными.

У меня перед глазами мгновение, когда он вошел в церковь, где уже находились мы с матерью. Похожий на бога войны в своих сверкающих доспехах, в шлеме, украшенном лисьим хвостом и драгоценностями, он был великолепен.

Подойдя ко мне, он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, осветившей тихим светом его лик воина. Его яркие карие глаза нестерпимо блестели. Я глядела в них, и у меня голова кружилась от счастья. Он взял за руку меня и мать и повел нас обеих к алтарю.

Мать сказала ему, что король, мой отец, не мог прибыть по нездоровью, и Генрих понимающе наклонил голову: он знал причину болезни отца, а также понимал, что, даже будь король Франции в полном здравии, он вряд ли выдержал бы церемонию, которую можно приравнять к признанию Францией своего полного поражения.

Здесь же вслух зачитали условия перемирия — вернее, акт, подписанный моим отцом.

Я слушала, и мне казалось, что их произносит сам отец. Он же в эти минуты находился в уединенном и мрачном «Отеле де Сен-Поль», и хорошо, что болезнь не дает ему возможности понимать, что именно сейчас происходит в Труа, где его страна отдается во власть победителя и становится частью объединенного Англо-Французского королевства, а его род Валуа перестает быть королевским.

Вот что было написано рукою моего отца в этом документе:

«Я, Карл VI, король Франции, отдаю мою дочь Екатерину в жены королю Англии, Генриху V.

Король Генрих обязуется не чинить препятствий моему пребыванию на троне до самой моей смерти.

После же таковой, по нашему согласию, французская корона и королевство Франции переходит навечно к королю Генриху и его наследникам.

На то время, что мы не можем по своему состоянию управлять королевством, вся власть будет находиться в руках короля Генриха и совета из благородных и ученых мужей Франции.

Король Генрих приложит все усилия, чтобы положить конец внутренней вражде в королевстве и принести мир и успокоение в города, замки и провинции, принадлежащие сторонникам партии дофина, иначе называемой партией арманьяков…»

Я смотрела на собравшихся в церкви людей, внимавших вместе со мной словам, означавшим полную и окончательную сдачу страны на милость победителя, и уже не чувствовала себя в этот момент счастливой.

Здесь же находился и молодой герцог Бургундский, Филипп, ставший союзником англичан. Лицо его выражало печаль. О чем он скорбел больше — об утере отца или родины, я не знаю.

Генрих стоял рядом со мной. Он держал мою руку в своей, у себя на пальце я ощущала драгоценное кольцо, которое он надел мне незадолго до этого, сказав, что его надевали многие английские королевы во время коронации.

Несмотря ни на что, в душе у меня теплилось чувство удовлетворения: наконец-то я обручена, и сам брак можно было считать почти свершившимся.


Он и свершился всего через две недели после обручения. Третьего июня 1420 года я стала женой Генриха V и королевой Англии. Мне еще не исполнилось девятнадцати лет.

Церемония происходила все в той же приходской церкви в Труа. Думаю, жители этого городка вряд ли когда-либо еще станут свидетелями такого великолепного зрелища.

Король Генрих V дал понять, что он является истинным королем Франции, и предпринял все возможное, показав свое могущество и размах.

Как этот сильный и бывалый воин относился внимательно и нежно ко мне! Это помогало легче переносить унижение, выпавшее на долю моей страны, и я благодарна Богу и супругу, что они поддержали меня в этот час.

Я не могла не гордиться своим Генрихом, хотя его триумф означал позор моей Франции.

Мать осталась довольна мной. Ее мало заботила судьба и честь страны, волновало только собственное благополучие, она с удовольствием принимала участие в торжествах, совершенно не беспокоясь по поводу того, какую цену пришлось за это уплатить.

Она всячески пыталась очаровать Генриха, прибегая к открытой лести и к всевозможным женским уловкам, до коих была мастерица, и я чувствовала, она готова пойти на что угодно, лишь бы завоевать его благосклонность, которую можно бы обратить себе на пользу.

После официальной церемонии мы сидели бок о бок с Генрихом и отдыхали. Он обращался ко мне на своем англизированном французском, я отвечала на забавном английском, и оба мы были довольны и счастливы.

Я обещала ему исправить свое произношение и научиться говорить так, как он, а не как учили меня мои учителя.

— Тебе не нужно особенно исправлять его, — отвечал Генрих. — Твой английский звучит очаровательно, Кейт… Я буду звать тебя Кейт. Так говорят англичане. И вообще, — добавил он, — прошу тебя не меняться ни в чем.

Я покраснела и опустила голову, потому что после этих слов он при всех поцеловал меня прямо в губы.

— Мне не достает изящных манер, — снова заговорил он. — Но я горжусь, что я настоящий воин и что большая часть моей жизни прошла на полях сражений рядом с солдатами. Возможно, поэтому я несколько груб и прямолинеен, зато честен. Да, Кейт, я честен и говорю то, что думаю. И если ты хотела, чтобы я стал другим, то, увы…

Он махнул рукой с выражением шутливого отчаяния.

— Я вовсе не хочу, чтобы вы изменились, — ответила я, и он, рассмеявшись, поцеловал мне руки. Генрих горячо заверил меня, что во мне есть все, о чем он мечтал для своей невесты и жены, и это он понял сразу, как только впервые увидел меня.

Я хотела спросить его, зачем же тогда нужно было так откладывать наш брак, но, разумеется, промолчала. Я понимала, как в нем сильны черты настоящего государя, короля, властителя. И что всю Францию он желал так же сильно, если не больше, как меня.

Но я быстро отбросила эти мысли. К чему они? Ведь я стала новобрачной, и, естественно, меня интересовало и волновало совсем иное.

Как бы то ни было, унылая повседневность осталась позади. Я вступала в новую жизнь.

Глава 5

КОРОЛЕВА АНГЛИИ

Архиепископ Санса благословил брачную постель и вознес молитву Богу, чтобы она была плодоносящей. Наступил момент, о котором я много думала. Никто и никогда не рассказывал мне о том, что меня ожидает и что ожидается от меня в первую ночь. Отношения моей сестры Изабеллы с королем Англии Ричардом не успели превратиться в истинно супружеские. А когда позднее она вышла замуж за сына герцога Орлеанского, то ничего не рассказывала мне об интимной стороне брака. От матери я тоже ничего не слышала. Мать относилась к той редкой породе женщин, которая, наверное, с родительским молоком впитала все греховные соблазны и уже в колыбели знала все тайное об отношениях мужчины и женщины. Мне же, совершенно не подготовленной, мерещилось насилие. И как мне вести себя в этом случае, ведь я стала женой?

Все произошло так, как мне и не снилось. Генрих оказался нежным, чутким и все понимающим. Моя невинность и неопытность не только не раздражали его, но, напротив, распаляли и вызывали чуть насмешливое удовольствие.

В середине ночи к нам в спальню заявилась депутация придворных — они принесли вино и суп, дабы поддержать наши угасающие силы на остальную часть ночи.

Когда они наконец ушли, Генрих снова заключил меня в объятия.

— Как они нас не вовремя прервали, — сказал он со смехом. — Извини, Кейт, я не стал им противиться. Ведь эта черная страна внезапно сделалась моей, и я не могу не считаться с ее обычаями. Я знаю, у меня много врагов, и я не хочу заводить новых. Однако те, кто только что приходили, непохожи на недругов. Не правда ли? Они казались вполне дружелюбными. — Я рассмеялась вместе с ним, а он продолжал: — Впрочем, не знаю, кто из этих улыбавшихся придворных уже составляет против меня заговор и крепко держится за рукоятку кинжала, желая вонзить его мне в спину.

Я вздрогнула и еще крепче прижалась к нему.

— Не бойся, милая Кейт, — он нежно поцеловал меня в губы. — Знай, я из тех людей, которые умеют позаботиться и о себе, и о тех, кто им дорог. Со мной ты будешь в безопасности. Так что ничего не страшись… — Он снова рассмеялся. — Я уважаю обычаи другой страны, но скажи, зачем нам сейчас вино и суп? Разве у нас нет более важных дел, чем скучная еда и питье?

Я тоже не могла не рассмеяться. Я чувствовала себя самой счастливой принцессой на свете и, хотя хорошо понимала, в каком положении моя страна, не могла ни на мгновение забыть, что именно ее поражение стало причиной моего счастья. Теперь я уже не только французская принцесса, но и королева Англии.


Наступило утро. Мы прервали наш недолгий ошеломивший меня неизведанными ощущениями пост и обратили внимание на суп и вино. Как же мы проголодались! Однако Генрих то и дело наклонялся, чтобы вновь и вновь целовать меня. Тело мое горело от прикосновения его требовательных губ. Я была вся зацелована, и мне хотелось, чтобы это продолжалось всегда.

— Как ты? — лаская меня, спрашивал он с легкой улыбкой. — Как чувствуешь себя, став моей женой? Я тебе не сделал больно? Должен сказать, ты на лету схватываешь уроки страсти.

— Милорд, — отвечала я, пряча пылающее лицо у него на груди — я безмерно счастлива.