Он начинал понимать, что отличается по положению от других мальчиков, своих сверстников, но от этого не заважничал. Он привык к новому окружению, к леди Батлер, даже полюбил ее, однако не забывал, что у него есть мать и что эта мать — я, и встречи с ним доставляли мне истинную радость. Но и печаль тоже.

Чего я так боялась когда-то, к счастью, пока не произошло. Я имела возможность довольно часто навещать сына, не вмешиваясь, разумеется, в его воспитание, потому что давно поняла бесполезность, даже опасность подобных попыток. У него там свои воспитатели, друзья, и мать — на третьем месте. Но я все же оставалась для него матерью, пусть приходящей, однако достаточно близким человеком… Если же после очередного визита к сыну мне бывало особенно тяжело, мой любимый Оуэн утешал меня, и это ему отлично удавалось.

Сын казался мне несколько странным ребенком. Настроение его менялось быстро и резко. Только что бегал шаловливый мальчик, обожавший веселые игры, как вдруг, без всяких видимых причин, он становился серьезным, чем-то озадаченным, даже обеспокоенным, словно что-то его угнетало.

Порой мы выезжали с ним на верховую прогулку, он с интересом наблюдал за людьми, приветствовавшими нас, и нервными движениями то и дело прикасался к маленькой короне у себя на голове. По всей видимости, она что-то значила для него, что он еще не до конца понимал, но чем уже гордился.

В редкие минуты, когда нам случалось остаться совсем одним в комнате, я крепко обнимала его, он прижимался ко мне, и так мы сидели какое-то время молча. Тогда он становился подлинно моим ребенком… Он любил слушать мои рассказы о своем раннем детстве и при этом держал меня за руку или цеплялся за юбку, как бы опасаясь, что я вдруг исчезну.

Леди Элис рассказывала мне, что он хорошо успевает в учении, но хуже проявляет себя в играх на открытом воздухе. Они его мало занимают.

— Слава Богу, — говорила она, — с ним рядом другие мальчики того же возраста, и он может видеть, как уже искусны они в верховой езде, в стрельбе из лука и в других играх. Однако король предпочитает сидеть за книжками, что очень печально, ибо он должен преуспеть во всем.

— Мы все неодинаковы, — отвечала я ей. — И, мне кажется, его успехи в науках очень важны и полезны.

— Королю следует быть образцом как в науках, — повторяла она настойчиво, — так и в разных искусствах. На то он и король…

Расспрашивал он меня о своем отце. И с большим вниманием слушал мой рассказ о нем, величайшем из воинов, каким его считали многие и в Англии, и за ее пределами. Он слушал меня с восхищением и легким страхом — особенно когда речь заходила о сражениях, в которых гибли десятки тысяч воинов.

— Но существует в жизни, — убеждала я его, — множество разных дел, гораздо лучших, нежели войны. И куда счастливей для всех, если страны живут в мире, а люди не убивают и не калечат друг друга. Ведь стоит оглянуться вокруг, и мы увидим, что есть книги… много книг… музыка… картины…

Я видела, ему нравится, когда я так говорю, — потому что от тех, кто учил и воспитывал, он слышал главным образом рассказы о всевозможных сражениях, о гибели врагов и победах английского оружия.

Но учили его также истории страны, и он уже многое знал о своих предках, об их жизни и деяниях. Эти сведения неустанно вбивали в его юную головку.

Порой мне думалось, что не нужно так загружать ребенка с самого раннего детства: ведь все равно половина сведений, если не больше, забудется, но наставники придерживались иного мнения. Что ж, возможно, им виднее.

Однажды мой сын спросил:

— Они меня любят, это правда?

— О ком ты говоришь, милый?

— Народ… люди…

— Разумеется. Иначе не оказывали бы тебе такие знаки внимания.

— Но леди Элис говорит, они приветствуют корону, а не меня самого.

— Что ж, возможно, она права.

— Тогда почему не возить по улицам одну только корону? — спросил в раздумье Генрих. — Зачем нужно, чтобы ее держала моя голова?

«О, дорогой мой сын! — мысленно воскликнула я. — Как рано начал ты предаваться серьезным размышлениям!»

А ответила ему так:

— Но ведь корона и существует для того, чтобы быть надетой на короля.

Это его успокоило в тот раз, а для меня сделалось ясным, что сын быстро взрослеет, и чувство опасения за его будущее возродилось с новой силой. Перед моим мысленным взором возникло все еще привлекательное, но такое неприятное, высокомерное лицо герцога Глостера, его холодные глаза; в ушах зазвучал лживо-ласковый голос…


Дни Рождества и начало Нового года, а также праздники Пасхи и Троицы я опять провела с моим сыном. Выезжала я туда с немалой свитой, в которой находился и Оуэн, так что все эти дни и недели я наслаждалась обществом и сына, и возлюбленного, отчего святые праздники казались еще радостней.

На Троицу Генриха посвятили в рыцари. Это сделал его дядя, герцог Бедфорд, специально для этой цели прибывший из Франции. Меня этот ритуал и порадовал, и огорчил. Огорчил потому, что содействовал преждевременному, в чем я убедилась, взрослению сына, а мне хотелось, чтобы он подольше мог вкушать простые радости детства. Они остались бы у него, будь он со мной и с Гиймот. И с Оуэном тоже, конечно.

Меня радовало, что Генрих испытывает к нему явную симпатию, а тот ощущал неловкость и старался держаться в тени, хотя, с другой стороны, и это не укрылось от меня, Оуэн в какой-то мере чувствовал себя отчимом короля…

Но вернемся к дням Рождества. Мы прибыли в Виндзор в радостном предпраздничном настроении. Я не могла сдержать волнения, когда, проехав по обсаженной могучими деревьями аллее, вновь увидела каменные стены, величественные арки дворца и оказалась на мощенном камнем дворе, где мой сын уже встречал нас.

Как хотела я заключить его в объятия прямо тут, но мне необходимо было помнить все время, что он не только мой дорогой сын, а в первую очередь король. Однако меня утешала мысль, что вскоре, в тишине и уединении комнат, он будет со мной не как король, а как мой дорогой мальчик.

Он рассказывал мне о своих делах — о том, что каждый день ездит верхом и стреляет из лука; что очень полюбил своего коня, но все же хорошо, если бы верховая езда и стрельба занимали поменьше времени, потому что больше всего его тянет к книгам. Однако граф Уорик постоянно твердит ему, что необходимо развивать не только дух, но и тело.

— Он знает, что говорит, — сказала я. — Нужно слушаться его.

С чем Генрих нехотя согласился.

В нем уже проявился пытливый ум, он хотел обо всем узнать побольше. В том числе и о празднике Рождества. Ему разрешили принять участие в украшении величественного праздничного зала; он также помогал нести огромное полено, сжигаемое после Рождества, на Святки, как принято по обычаю.

Он даже приготовил мне подарок, мой дорогой сын, — пару перчаток. Он попросил развернуть сверток и надеть их, я выполняла его просьбу, а он следил за мной с радостью и интересом.

Расцеловав Генриха, я спросила: как он догадался, что мне хотелось иметь именно такие перчатки? На это он скромно ответил, что вообще-то выбрала их леди Элис, но он и сам очень хотел, чтобы я их носила.

— Это лучшие перчатки в мире! — заверила я его. — Я буду хранить их всю свою жизнь…

И это правда. Они со мной и сейчас — здесь, в монастыре. Я часто вынимаю, расправляю и вспоминаю тот день, когда мой маленький Генрих подарил их мне…

Еще мой сын сказал тогда, что на праздник для представления торжественной пантомимы приглашен знаменитый актер Джек Тревейл со своей труппой, и, немножко подумав, добавил, что очень, очень рад, что я тоже приехала. От этих простых слов мое сердце подпрыгнуло к горлу.

Среди рождественских подарков, что он получил, ему особенно понравилось красивое коралловое ожерелье. Генрих восхищался его цветом. Со слов леди Элис, он узнал, что принадлежало оно когда-то королю Эдуарду.

— Англией правило целых три Эдуарда, — сказал он мне потом. — И она точно не знает, кто из них владел ожерельем. А ты, мама? Мне очень хотелось бы узнать… Я слышал, один Эдуард, «Черный Принц», был славным воином, почти таким же, как мой отец, только, конечно, менее великим. Он прославился в битвах при Креси и Пуатье, но разве могут его победы сравниться с отцовской при Азенкуре! Он же не завоевал после этого всю Францию, как мой отец, правда? Хотя тоже прославился. Другой Эдуард, Первый, он из династии Плантагенетов, вел войну с Шотландией и присоединил Уэльс.

Мое сердце дрогнуло. Родина моего любимого Оуэна… А Генрих продолжал рассказывать:

— Но вот об одном Эдуарде II мне почти ничего не говорили. Спрашиваю, не очень охотно отвечают: узнаешь, когда подрастешь. А мне хочется сейчас. Почему они не говорят? Может быть, ты ответишь мне? Может, он оказался слабым, боялся воевать?

Я сказала, что в монастыре Пуасси, где меня обучали истории, мало сообщали об английских королях, больше о королях Франции, и потому я, к сожалению, не могу удовлетворить его любопытство.

Я только позднее узнала о жизни Эдуарда II. Он был разбит шотландцами, лишен короны и убит. О его страшном и мучительном конце я вспомнила и подумала, что скорее всего ожерелье принадлежало именно этому несчастному монарху, нуждавшемуся лишь в мужской любви, и, может, отчасти по этой причине свергнутому с трона. Мне хотелось, чтобы мой сын как можно дольше не знал о его судьбе, а лучше, если о ней вообще не узнает.


Рождество проходило мирно и весело. Дети играли в прятки и в жмурки, а когда появился Джек Тревейл со своими фиглярами, забав стало еще больше.

Я обратила внимание, что даже во время игр сверстники видели Генриха, не осмеливаясь держаться с ним на равных, хотя все они происходили из самых знатных семей. Правда, постепенно, к моему удовольствию, мальчики забыли об этих различиях, и я потом сказала Оуэну, что больше всего меня порадовало, что мой ребенок хотя бы ненадолго перестал чувствовать себя королем, мог естественно и непринужденно наслаждаться праздником.

Нередко в эти незабываемые дни мне приходила в голову нелепая, но такая приятная мысль: мы, Оуэн и я, и самые близкие наши друзья, выхватываем моего Генриха из резвящейся ребячьей толпы и мчимся с ним прочь из этого дворца, туда, где заживем как обыкновенные люди, которых мало касаются государственные дела, дворцовые интриги.

Я пребывала тогда в состоянии безмятежности, душу покинуло ощущение опасности, что сделало меня беспечной. И причиной тому — общее рождественское настроение, радость от долгого общения с сыном, блаженный покой души и тела.

Праздник шел своим чередом, и лишь непредвиденная случайность могла бы напомнить мне о необходимости соблюдать осторожность, о том, что множество глаз постоянно наблюдают за мной. И оплошность не заставила долго ждать.

В один из рождественских вечеров, когда детей уже отправили спать, в главном зале дворца продолжались танцы. Я сидела, глядя на танцующих, но не испытывала особого желания включиться в их веселье. Оуэн, как хранитель гардероба, скромный служитель, один из стражей королевы, находился на почтительном расстоянии от меня.

Музыканты играли без устали, в зале стоял шум от смеха и болтовни: мы с Оуэном время от времени встречались взглядами и передавали немые любовные послания друг другу.

Несколько молодых придворных придумали шуточное состязание: кто подпрыгнет как можно выше и в воздухе как можно большее число раз перекрутится.

Мне понравилась затея, я захлопала в ладоши и предложила:

— Давайте определим победителя и наградим его!

— Пусть ваша милость будет судьей! — крикнул кто-то.

— Что же, почему бы и нет?

Все проворно подошли к месту, где я сидела, состязания начались. Мужчины прыгали и крутились в воздухе, остальные считали количество оборотов, определяли высоту прыжков. Стоял невозможный шум. Я тоже пыталась разобраться, кто же проделывает все это лучше остальных.

Танцевальный турнир шел уже к концу, когда один из участников крикнул:

— А что ты, Оуэн Тюдор, не хочешь показать свое умение?

— Я не танцор, — отвечал тот.

Это правда. Я видела, как трогательно неловок и нерешителен он в танцах, и это вызывало у меня еще большую нежность к нему. Да, он не Глостер. Господи, как часто я вспоминаю этого человека! С полным правом его можно назвать прекрасным танцором. Зато в бою, я была уверена, и во многих других, чисто мужских делах Глостеру с моим Тюдором не сравниться.

Оуэн продолжал отнекиваться, на него продолжали наседать.

— Иди же! — кричали ему. — Не будь трусом! Покажи перед королевой, на что способен!

Он стоял, немного смущенный, не зная, как поступить.

Я ободряюще улыбнулась и сказала: