— Со временем все уладится. Так говорит Джон…

Но пока мы все так же пребывали в Руане.

В эти дни стали известны последние новости о Деве Иоанне. Англичане наконец заплатили за нее выкуп в той сумме, которую запросил Жан де Люксембург, и Дева находилась уже в их руках.

Я полагала, они непременно захотят привезти ее в Руан — этот город для них важнее, чем Париж, хотя бы потому, что являлся столицей Нормандии, которую англичане, даже после захвата ее у короля Англии Иоанна Безземельного Филиппом Августом, продолжали считать частью Англии.

И я оказалась права. Деву поместили неподалеку от нашего замка, и теперь все говорили только о ней. Некоторые из тех, кому привелось ее увидеть, рассказывали, будто от нее исходит сияние чистоты и невинности — такое, что сразу начинаешь верить и ей, и ее «небесным голосам», которые она якобы слышит. Другие — те, кто считал ее чуть ли не главным врагом англичан, — радовались, что она в плену. В моем окружении тоже с нетерпением и волнением ожидали, как будет решена ее судьба. Судачили почти исключительно об этом, и мнения высказывались самые противоположные.

— Бедная девушка, — говорила моя наперсница Джоанна. — Продали, словно вещь, за десять тысяч ливров.

— Как мог Жан де Люксембург совершить такое?

— Он больше думает о своем кармане, чем о душе.

— Каково бедняжке в темнице! — высказалась я. — Что рассказывают об этом?

— Пожалуй, они чересчур напуганы Девой и потому не осмелятся плохо с ней обращаться, — предположила Джоанна.

— Дай Бог, чтобы так.

— Но будет суд.

— Судьи все равно приговорят ее к смерти. Она причинила нам слишком много вреда.

— Несчастная девушка, каково ей сейчас там совсем одной?

— Возможно, миледи, ваш брат Шарль вступится за нее?

— О, конечно! — вскричала я. — Шарль должен спасти Деву от смерти! Она столько сделала для него… Но вот сможет ли он?

— Он обязан попробовать… Хотя… ведь сами французы продали ее за десять тысяч ливров.

— Не французы, а бургундцы! Французы бы никогда не поступили подобным образом.

— Разве бургундцы не те же французы?

— Нам надо радоваться, что она наконец под замком.

— Такая молодая… невинная.

— Невинная девушка, которая привела целую армию к победе под Орлеаном! — Интересно бы увидеть ее, поговорить с ней… Узнать, правда ли, что она слышит голоса с самого Неба?..


Разговоры о Деве не утихали и когда наступило Рождество. Мы все еще пребывали в Руане.

Увы, Рождество не принесло нам душевного успокоения, хотя, казалось бы, все кругом должны только радоваться. Главный враг, возмутитель спокойствия в темнице и не может уже вдохновлять людей своими странными словами и мужеством в сражениях. Думаю, многие из обитателей нашего замка, как я, не могли отделаться от смутного чувства, что Дева осенена рукой Господа — рукой, которая может обратиться против нас за то, что мы заточили Избранницу Неба в темницу.

Но чаще всего мысли мои обращались к Хатфилду, где остались дети — Джасперу исполнился уже год, и он почти не видел свою мать. А Эдмунд? Вспомнит ли он меня? Как ужасно, что мы в разлуке! Сколько еще она продлится?

— …Скоро ли мы наконец уедем отсюда? — то и дело спрашивала я Анну.

И она неизменно отвечала:

— Когда дорога станет совсем безопасной…

Так проходили дни.

Мой сын Генрих и здесь находился в окружении учителей и воспитателей. Мне нечасто удавалось побыть с ним наедине.

Как всех других, его глубоко заинтересовали деяния Девы, и особенно она сама. Он часто расспрашивал о ней.

— …Матушка, вы тоже полагаете, Дева слышит голоса оттуда?

— Не знаю, милый, — честно отвечала я.

— Если так, ее нельзя за это наказывать, верно?

— Да, мой мальчик. Лучше отправить обратно к отцу, где она пасла овец, ухаживала за коровой.

— Мой дядя-герцог говорит, если так сделать, она опять возглавит армию и поведет против нас. И опять победит.

— Но, возможно, и потерпит поражение, — предположила я.

— Как же, если с ней Бог?

— Но твой дядя не верит, что Бог покровительствует ей. Он считает ее дурной женщиной… однако весьма смелой… А ты, Генрих, скажи мне, ты защищал ее перед герцогом?

Он быстро взглянул на меня, я увидела в его глазах смущение.

— Наверное, должен был, — ответил он. — Но не сделал этого.

— Почему же «должен»?

— Потому что это, скорее всего, правда.

— Что правда?

— Что с ней Бог.

— Ты действительно так думаешь?

— Иногда… когда совсем один… ночью. Я тогда молюсь и прошу Бога открыть мне всю правду. Но потом слышу, что говорят дядя, и коннетабль граф Стаффорд, и милорд Уорик, понимаю, что у меня плохие мысли, потому что нельзя ведь думать, будто наш враг заодно с Богом.

— Мой дорогой маленький король, — сказала я с печалью, — люди слишком рано возлагают столь тяжкий груз на твои детские плечи.

Но сын не обратил внимания на мою горестную фразу и продолжал:

— А сейчас она в руках у епископа Бове. Я знаю, потому как мне дали подписать бумагу, где он назначался главным судьей… Матушка, не получится, что они будут судить самого Господа?

Меня не могли не поразить глубина и серьезность раздумий этого ребенка. Я ответила в том же духе:

— Лишь в случае, если ты действительно считаешь ее святой и веришь, что к ней спускались ангелы.

— О нет, матушка!

— Тогда суд будет только над ней самой!

— Дядя говорит, она колдунья, и если так, то заслуживает смерти. Она колдунья, матушка?

— Они докажут это, если очень захотят. Так я думаю.

— Да, они докажут. Но ведь она и вправду колдунья? Разве нет? Скажите мне…

Я видела, мальчик сильно разволновался, и постаралась, как могла, успокоить его.

— Увидим, как все будет, — сказала я. — Но что бы ни произошло, помни — тебе не за что себя винить, Генрих. Ты не отвечаешь за все, что творится от твоего имени.

— Но… но я подписал бумагу!

— Только для вида. Ты не отвечаешь за их действия, — повторила я. — Не можешь отвечать.

— Но я король…

— О, как мне хотелось бы…

Я умолкла.

— Что хотелось, матушка?

Я взяла в руки его голову, смотрела ему в глаза и представляла себе, что мы находимся в Хатфилде и я вхожу с ним в детскую, где он видит своих единоутробных братьев… О, если бы я могла превратить этого испуганного, смущенного маленького короля в обыкновенного, свободного от недетских забот мальчика!..


Миновал еще один год, наступил январь следующего, а мы так никуда и не выезжали из Руана.

Я пребывала на грани отчаяния. Неужели наши дела — дела англичан — так плохи? А как там — в Англии, в Хатфилде, где мои дети?

— Я устала… устала от всего, Оуэн, — говорила я ему со слезами. — Хочу домой. К нашим детям… Когда же кончится этот кошмар?

Он обнимал меня, прижимал к своей широкой груди, пытался утешить.

— Скоро, уже скоро, — отвечал он. — На днях начинается суд над Девой. Она, несомненно, будет приговорена к смерти… И, когда умрет, у французов не останется никакой надежды на чудесное избавление. Они поймут, что Дева обманула их, и их воинственный пыл иссякнет. К ним вновь вернется прежняя неуверенность, они вновь начнут бояться и почитать герцога Бедфорда, своего лорда-протектора.

— А мой брат Шарль? — спрашивала я. — Ты забываешь, что он коронованный монарх?

— Он тоже станет таким же трусливым, как прежде. Если уже не стал… Вспомни, как ожидали французы, что он придет на помощь Деве, которая спасла Орлеан и возвела его на престол! Но он и пальцем не шевельнул!

О Шарль! Ленивый, покорный обстоятельствам Шарль… Неужели в тебе нет ни капли совести, стыда? Гордости? Ты даже не пытался помочь этой девушке — ни словом, ни делом. А ведь она превратила тебя… заставила сделаться королем — из жалкого существа, которого много лет полупрезрительно называли дофином… Ты же забыл ее, Шарль… король Франции… Предал ее…

Я запомнила его испуганным на всю жизнь мальчиком, в «Отеле де Сен-Поль», а потому знала, даже была уверена: он никому и никогда не придет на помощь.


Наступила весна. Ощущение чего-то рокового охватило меня. Чего-то, откуда нет выхода и бесполезно искать его.

Жизнь будто остановилась… Почему все они медлят? Решительно все — англичане, французы… Сам Господь Бог…

Каждый день приносил какие-то новости о Деве Иоанне. Ее дело передали из церковного суда в светский. Мне объяснили, что это такое.

Означало это то, что ей будет наконец вынесен приговор… тот, который церковь не решалась вынести тому, кому покровительствует само Небо… Я презирала их, этих трусов! Я безмерно стыдилась за своего брата, покинувшего в беде героическую девушку. Думаю, за это он будет проклят навеки.

Напряжение царило в самом воздухе. Все ожидали чего-то страшного, что должно наступить после смерти Девы, потому что ее уже обвинили в ереси и колдовстве и приговорили к сожжению.

Несчастное создание! Неужели не могли они пощадить ее, такую юную? Отправили бы обратно в родную деревню Домреми, к отцу, к ее коровам и овцам.

Они приговорили Жанну д'Арк к смерти, но как они все боятся ее! И священники, и судьи, и закаленные в битвах воины! Одна мысль, одно сомнение мучило их все время: что, если она и правда посланница Господа? Какова тогда будет их судьба? Какая расплата ждет тех, кто повинен в ее страшной смерти?..

Я втайне надеялась, что в самый последний момент какая-то неведомая сила вмешается и спасет ее, но этого не произошло.

Наступило тридцатое мая. Год 1431-й. В нашем замке и вокруг него стояла гнетущая, напряженная тишина. Казалось, решительно все думали о судьбе этой странной девушки, посланной или не посланной с Неба, но сумевшей изменить ход войны между двумя странами.

Как могла она совершить такое без содействия, без помощи свыше? Разве это возможно?

Мне никогда не забыть тот день.

Толпы заполонили улицы Руана, чтобы воочию увидеть муки Девы. Я узнала подробности казни от тех, кто наблюдал ее собственными глазами. Какое-то время все говорили только об этом, ни о чем другом.

В этот день мой сын Генрих попросил меня прийти к нему.

Мы сидели, взявшись за руки, я видела, как взволновало мальчика все свершившееся.

Он мало задавал вопросов, мало говорил. Просто сидел, сжимая мою руку, и я понимала, что он думает о ней. О Деве.

Вдруг его рука дрогнула, мне показалось, что он почувствовал, узнал тот миг, когда душа мученицы отлетела от ее тела.

В комнату вошел Трессарт, секретарь короля. Видимо, он не ожидал, что застанет нас вместе, и, пробормотав извинение, собрался уйти, но Генрих остановил его.

Судя по выражению лица Трессарта, я поняла: он находился там, на площади Старого Рынка, где состоялась казнь, он только что оттуда.

— Вы были?.. — спросил Генрих.

— Да, милорд.

— Видели?

Тот кивнул. Он не мог говорить.

— Расскажите мне, — сказал Генрих.

Трессарт закрыл лицо руками и продолжал молчать.

— Расскажите, Трессарт, — повторил юный король.

— Она… одно могу сказать… она храбро встретила смерть, милорд.

— Просила о чем-нибудь?

— Только чтобы в руки ей дали крест, с которым она войдет на эшафот в пламя костра. Какой-то англичанин соорудил его из двух палок и поднес ей.

— Я рад, что это сделал англичанин, — сказал мой сын. — Продолжайте, Трессарт.

— Кардинал Бофорт и даже епископ Бове прослезились, когда затрещал и разгорелся хворост. Кто-то из толпы взял церковный крест и держал его перед ней.

— Да упокоит Господь ее душу, — сказал Генрих.

— Один руанский священник, — продолжал Трессарт, — закричал со слезами: «О, как бы я хотел, чтобы моя душа поселилась там же, где ее!»

— Зачем они так сделали? — произнес мой сын.

В его голосе звучали замешательство, стыд, осуждение.

Трессарт замер как изваяние. Потом с трудом выговорил:

— Все кончено… Мы предали сожжению святую.


Позднее в тот же день Трессарт явился ко мне.

— Миледи, — сказал он, — король просит вас снова прийти к нему. Он в большом смятении. Я боюсь за него.

Я почти побежала к сыну и застала его бледным и взволнованным, с искаженным лицом.

Он попросил Трессарта оставить нас и бросился ко мне в объятия.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросила я. — У тебя болит что-нибудь?

— Миледи… матушка… — отвечал он, прерывисто дыша. — Я не могу забыть… Его совершили… этот грех… от моего имени.