— Ты все еще думаешь о Деве?

— Она не выходит у меня из головы.

— Это трагично, Генрих, — сказала я, — но подобное уже происходило в разных странах. Время от времени. И продолжает происходить. Что же до твоей вины… То ее здесь нет.

— Но ведь от моего имени… моя подпись…

— Ты слишком еще мал, чтобы отвечать за то, что делают те, кто тебя окружает… Я уже объясняла тебе. Они пользуются твоим именем для совершения собственных дел. Тебе же пока не остается ничего другого, как подчиниться им. Но ответственность падет на них, только на них.

— Мне следовало остановить казнь!

— Это не в твоих силах.

— Она была святая!.. Так все говорят.

— Она стала врагом твоей страны. Повела против тебя армию… Ты не должен забывать об этом, Генрих.

Он понемногу успокаивался в моих объятиях.

— Матушка, — сказал он после долгого молчания, — я не говорил вам раньше…

— О чем, милый?

— Я видел ее.

— В темнице?

Он кивнул.

— Я не разговаривал с ней. Мне только дали заглянуть через щель в стене. Она лежала на полу, одетая в мужское платье. Волосы коротко острижены. Но она совсем непохожа на мужчину… Губы у нее шевелились. Наверное, молилась, потому что в каморке никого больше не было… Кроме Бога… О, я, наверное, никогда не смогу забыть ее!

— Ты забудешь, мой мальчик. Это пройдет… Все проходит… Твой дядя, герцог Бедфорд, говорит, что сейчас людей охватила какая-то болезнь… Истерия.

— Это не болезнь, матушка. В ней… в этой девушке… что-то особенное. Я сразу почувствовал, когда увидел… Вдруг губы у нее перестали шевелиться, она посмотрела в мою сторону… Откуда я глядел… Просто посмотрела и все… А мне показалось… Будто вокруг нее сияние… Как у святых… Понимаешь?

— Мое дорогое дитя, не следовало им водить тебя туда.

— Я сам хотел непременно увидеть ее!

— Ну хорошо, хорошо. Ты увидел, и теперь с этим покончено. Что сделано, то сделано. Ничего не изменить.

— Трессарт прав! — вскричал мой сын. — Я знаю, он прав. Мы убили святую… Сожгли ее…

— Генрих, дорогой Генрих… Ты должен забыть об этом и успокоиться. Идет война. Битва не на жизнь, а на смерть… Лишения, тяготы… Жестокость со всех сторон. Наверное, могло быть другое решение… в этом деле… Но судьба повернула так… Тут ничего не поделаешь… Ты должен помнить, что ты король. Сын великого отца.

Он закрыл лицо руками. Еще совсем детское лицо со следами совсем недетских страданий.

— Я не хочу быть королем, матушка, — глухо проговорил он. — С этим пятном на совести… Не хочу… Лучше уеду куда-нибудь. Только куда?

Я крепко обняла его, чувствуя, как он дрожит всем телом, сдерживая готовые сорваться рыдания. Его состояние испугало меня. Всеми силами я старалась его утешить.

Он отстранился, я увидела больные, показавшиеся мне безумными глаза, и страшная мысль пронзила меня: что, если он унаследовал безумие от деда? От моего несчастного отца?

Я постаралась отбросить эту мысль, забыть о ней. Просто он мальчик, на которого свалилось бремя взрослых. Вдумчивый, совестливый мальчик, чистый и глубоко верующий.

Я покачивала его в своих объятиях, как малое дитя, и он постепенно успокаивался, а мне стало радостно, что я могу утешить его.

Совсем тихо, почти беззвучно, я говорила ему, как люблю его, как тяжело мне стало, когда его забрали у меня, вверив заботам чужих людей… Говорила, что никогда не забывала и не забуду его, что бы ни произошло, и чтобы он помнил всегда, что у него есть мать, что наша связь от Бога и не может, не должна быть порвана…

Я вспоминала какие-то случаи из его раннего детства… Как он, еще совсем ребенок, ни за что не хотел уезжать из Стейнса — кричал и плакал, даже топал ногами, и люди поняли почему — ведь наступило воскресенье, день отдохновения. И они сказали, что будущий король станет глубоко верующим человеком, раз уже сейчас отказывается начинать путешествие в воскресный день.

Генрих слушал меня, и на его лице начинала появляться слабая улыбка, исчезала боль в глазах, разглаживались искаженные черты.

Но прошло немало времени, прежде чем он окончательно успокоился и стал тем мальчиком, кого я знала.

Я сделала все, что могла, в тот раз, однако судьба Девы, уверена в этом, не могла не отразиться на наших душах, не могла не коснуться, так или иначе, всех нас.

Я продолжала мечтать об одном: уехать наконец из Руана! Из города, который, как теперь считали многие, проклят, потому что на его площади Старого Рынка сожгли Жанну д'Арк, Деву Иоанну, Спасительницу Франции.

«Сыплющие проклятия сами прокляты» — так говаривали французы про англичан, из уст которых часто раздавался возглас: «Проклятие!» Отсюда и эта вроде бы кличка, которую дали английским солдатам. Но после сожжения Жанны д'Арк фраза уже перестала быть чем-то напоминающим кличку — она стала угрозой. Однако многие англичане отвечали, что и французы хороши: только и умеют что кричать да кулаками махать, а сами палец о палец не ударили, чтобы спасти свою Деву. А ведь она за них шла на бой и на смерть, а не ради англичан, верно?..

Мне хотелось знать, что обо всем этом думает, как себя чувствует мой брат Шарль, которого Дева вывела из забвения, сделала королем Карлом VII, умолила стать смелее и настойчивее, по-настоящему задуматься наконец над судьбой родины.

Считает ли он себя тоже виновным, хотя бы частично, в мученической смерти этой странной девушки?..

Но ответа у меня, разумеется, не было. Брата я увидеть не могла.

Лето близилось к концу. Я стала уже бояться думать о Хатфилде, такой несбыточной казалась мне сама возможность возвращения туда и встречи с детьми, с милыми друзьями. Что меня утешало, так это уверенность, что я нужна здесь Генриху, нужна, как никогда раньше, — он черпает в наших встречах утешение, которого до сих пор, как ни странно, не может найти его детская душа.

Если бы он не увидел ее, эту Святую Деву, если бы не глядел сквозь щель в стене! Но ему привелось лицезреть ее, и она, быть может, тоже уловила взгляд его испуганных детских глаз. О чем она думала тогда, незадолго до своей страшной смерти?

Я хорошо представляю себе юное вдохновенное лицо, глаза, в которых что-то не от мира сего, что-то потустороннее. Может быть, безумное… Святое безумие…


Лишь в конце года герцог Бедфорд решил, что юный король может теперь, ничего не опасаясь, покинуть Руан. Анна сказала мне, что ее муж напрочь оставил мысль о том, чтобы ехать для коронации в Реймс, как задумали поначалу.

— Джон окончательно выбрал Париж, — добавила Анна. — Там, как он считает, будет намного спокойней и безопасней.

Я же думала только о том, чтобы поскорее покончить со всем и вернуться в Англию. Оуэн давно разделял мое нетерпение, а теперь и радость скорого возвращения.

Представить только: почти два года я не видела детей! Я воссоздавала в своем воображении двухлетнего Джаспера, но его облик уже не рисовался мне так отчетливо. А Эдмунду уже скоро исполнится четыре. Боже, как летит время!.. Оуэн и я стали для них, наверное, совсем незнакомыми…

В дни рождественского поста мы въехали в Париж. В приветственных возгласах недостатка не было. Герцог сумел удержать контроль над столицей. Дома парижан были украшены разноцветными флагами. Зимний пронизывающий ветер не отпугнул людей, улицы заполнил народ, моего Генриха встречали с великим воодушевлением, когда тот ехал верхом на коне.

Эта картина вызвала во мне странные и противоречивые чувства, потому что я была почти убеждена, что среди тех парижан, кто оставался дома, и даже среди вышедших на улицы немало таких, кто считает моего брата Карла VII истинным королем Франции. Так отчего же они так радостно приветствуют его противника?! Кроме того, я особенно беспокоилась за безопасность сына, хотя нас и тщательно охраняли.

Он же, мой маленький король, принимал приветствия со спокойной милой улыбкой на детском лице, чем, несомненно, завоевал многие сердца, потому что люди видели в нем в первую очередь очаровательного ребенка, а не короля-завоевателя.

Рядом с Генрихом восседал на коне кардинал Бофорт, позднее он совершит обряд коронации в соборе Парижской богоматери.

Дни, проведенные в Париже, остались в моей памяти как неясный полузабытый сон. Город моей юности пробуждал томительные воспоминания — о сестрах, о братьях… двоих из них уже нет на этой земле… О добром безумном отце… о нелюбимой матери…

Она в Париже, и ей захотелось повидаться со мной. Я колебалась — мать осталась частью тех воспоминаний, которые мне хотелось бы стереть из памяти.

Жила она в «Отеле де Сен-Поль», том самом, куда в свое время мы, дети, были отправлены подальше от ее глаз и где пребывали в холоде, голоде, полунищете.

Но все же она оставалась моей матерью, и мне хотелось знать, какой она стала после стольких лет разлуки. Возможно, мы никогда больше не увидимся, наши пути не пересекутся.

Я отправилась к ней с небольшой свитой, чтобы не обращать на себя внимание на улицах Парижа.

Когда я очутилась в холодном, продуваемом ветрами зале, то прошлое встало передо мной так ясно, словно оно происходило вчера. Казалось, я слышу топоток окоченевших детских ног по гулким переходам; вижу коленнопреклоненную Мари с посиневшими от стужи руками… А вот внезапно отворяется дверь, и входит отец, всклокоченный, с безумным взором, он кричит, чтобы кто-нибудь помог ему, потому что он весь из стекла и может разбиться вдребезги.

Прошлое овладело мной…

Но вот и моя мать.

Как же она изменилась! Прожитая жизнь не могла не оставить на ней своих следов. Впрочем, ей уже за шестьдесят. Она сильно потолстела, хотя, как ни странно, что-то сладострастное по-прежнему ощущалось во всем ее облике. Волосы завиты по последней моде, лицо тщательно накрашено, однако ничто не могло укрыть морщины возле недоброго рта, мешки под холодными глазами… Увядание… Старение… Видно, она и сама жалеет себя, недовольна собой, своим видом, положением; желчна и раздражительна больше, чем когда-либо.

Она заключила меня в объятия, назвала по имени, прижала к своей пухлой, пахнущей ароматными снадобьями груди.

— Катрин, дитя мое… какой счастливый для меня день! О, какой незабвенный день! Рядом со мной моя дочь, королева Англии!.. Ах, сейчас так мало дней, которые стали бы для меня счастливыми.

— У вас не осталось друзей? — спросила я, чувствуя себя неловко, не зная, о чем говорить с этой женщиной.

— Люди так непостоянны, — ответила она. — А я… я теперь стара и одинока.

— Но друзья… у вас они были раньше. И ваш сын…

Она отмахнулась.

— Шарль никогда ко мне хорошо не относился.

— А вы к нему? — не удержалась я от вопроса и испугалась, что она обидится.

Но она даже не ответила. Она обладала способностью не слышать других. Говорила большей частью она одна. И в основном только о том, что интересно и важно для нее.

— Дети так неблагодарны, — сказала она. — Шарль сделался орудием в руках той женщины.

— Вы говорите о его жене?

— Жене! Моя дорогая, ты ничего не знаешь о том, что у нас творится. Его жена просто дурочка. Я имею в виду его тещу, Иоланду Арагонскую.

— Я кое-что слышала о ее влиянии на Шарля, — сказала я. — Считают, оно только ему на пользу. Потому что Иоланда сильная и умная женщина.

— Умная, когда дело касается ее выгоды. — И это говорила моя мать! — Что касается силы, то, ты же знаешь, она ни к чему, когда надо подчинить себе моего бесхарактерного сына. Единственное, чего добилась эта женщина, отвратила Шарля от собственной матери. И такой человек называет себя королем Франции!

— Но многие считают, что он имеет на это полное право, — сказала я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Это говоришь ты?! Король Франции сейчас — наш дорогой маленький Генрих! Я не дождусь минуты, когда увижу французскую корону там, где ей надлежит быть — на его светлой головке!

— Но ведь Шарль ваш сын? — в свою очередь с удивлением и негодованием сказала я.

— Мой сын!.. — Она вульгарно прищелкнула пальцами. — Зато Генрих мой внук! А ты — его мать и моя драгоценная дочь! О, Катрин, ты всегда оставалась моей любимицей…

Не знаю, удалось ли мне скрыть отвращение, которое у меня вызвали эти лживые слова? Неужели она хотя бы на йоту верит в то, что говорит? Конечно, думает в первую очередь о себе и, несмотря на недавние успехи французских войск, не сомневается в конечной победе англичан, а потому остается на их стороне, действуя против собственного сына. Ее уверенность не поколебало появление Девы Иоанны.

Короткого разговора оказалось вполне достаточно, чтобы снова ощутить прежнюю неприязнь к матери. Впрочем, нет — к прежней прибавилась еще и новая.