Мы ходили с Варей из комнаты в комнату, ахали и охали, трогали обои, которые сами и выбирали, но они оказались такие красивые, такие приятные на ощупь, напоминающие тонкую замшу-нубук, открывали-закрывали высокохудожественные двери со вставками цветного стекла, садились на кресла и диваны, включали хитрыми сенсорными выключателями свет.

Затем Варя спросила:

— А потом мы соберем вещи и опять уедем?

Это было так неожиданно, что я даже не сразу поняла.

— Почему, Варюша?

Вероятно, взрослый человек, которого обманывали столько, сколько Варю, сказал бы «по определению». А она ответила:

— Так ведь всегда бывает…

— Я не знаю, Варюша, — жестоко и честно сказала я. Так все-таки, наверно, лучше.

Деревенские дети рано узнают, как проходит случка крупного рогатого скота и как родятся поросята. Городские — как другие тетеньки звонят по телефону и, напоровшись не на папу, тонким голосом спрашивают: «Это парикмахерская?» И тут же перезванивают ему на мобильный. И папа бежит с трубкой подальше, воровато оглядываясь и улыбаясь: «Это — налоговая!.. Вот черт!..»

Я не знала, как сказать Варе, что она теперь будет спать одна. Первые ночи я промучилась, ходила, смотрела — как она. А она — спала себе и спала. Ей так нравилось, что у нее теперь своя комната, своя постель. Вечером укладывала кукол, сама прикрывала шторы, включала ночник и ложилась, приготовив книжку, которую я ей почитаю… Утром, когда я ее будила, Варя, как и раньше, просила меня чуть с ней полежать, что я и делала с большим удовольствием, пока Толя фыркал и пел в ванной.

Вечером тоже, как обычно, я прикладывалась рядом с ней и изо всех сил старалась не заснуть. Но вот что удивительно. Раньше я часто старалась не уснуть — хотела посмотреть фильм, или поработать, или позвонить кому-нибудь, поговорить о взрослом, чтобы она не слушала… Но я практически всегда засыпала. Теперь же я находила в себе силы, чтобы перебраться в другую комнату, где богатырским сном спал Толя. Вот если через несколько лет он по-богатырски захрапит…

Вообще-то, бросая Варьку одну на ночь, я собиралась спать сидя и одна, как и было семь с половиной лет назад, когда я ждала ее появления на свет. Но муж Толя изъявил горячее желание спать сидя вместе со мной. Так мы и делали. Он, конечно, сползал ночью в обычную позицию спящего, а я сидела опершись спиной — не о спинку дивана, как раньше, а удобно устроившись рядом с ним.

Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, как интересно все-таки выходить замуж, но я так и не нашла, кому бы это рассказать. Маме? Ольге? Нет, конечно. Нельке… Тоже нет, она как раз страдала из-за очередного увлечения своего Федора, очень стараясь, чтобы он не понял причину ее страдания…


Толя еще спал. А я лежала, вернее, полусидела-полулежала, рассматривая его спящего, и вдруг увидела, что он тоже смотрит на меня сквозь ресницы. Я смутилась и прижалась щекой к его огромному локтю.

— Ты знаешь, как странно, — сказала я. — Мне ведь всегда нравились небольшие мужчины.

Я не стала говорить, что некоторые из них были маленькие скорее по сравнению с ним, и без сравнения — тоже.

— Это просто природа требовала: «Рожай, Лена, рожай мальчика и люби его!» А ты все низкорослого мужчину полжизни пестовала, вместо того чтобы двенадцать мальчиков за это время родить…

Я засмеялась:

— Но я любила его, Толя. Я имею в виду Александра Виноградова. Ты сможешь с этим смириться?

— Было бы очень жалко тебя, если представить, что всю жизнь ждала меня в тоске и неудовлетворенности. Хотя, наверно, так оно и было. Больше тебе скажу — я рад, что был только один мой однофамилец, а не три других.

Я смотрела в смеющиеся глаза Толи и не знала, стоит ли говорить ему, какой разной может быть любовь. А главное, я сама не знала, виной ли тому приближающиеся роды, или неандертальская удаль Толи, или наше с ним недавнее знакомство при обоюдном большом опыте жизни и любви, — но я действительно никогда не испытывала с Александром Виноградовым того, что испытываю каждый раз с Толей. Что не мешает мне оставаться спокойной и рассуждать о любви-константе. Чудно. Но это правда.

Как правда и то, что я миллион двести раз за четырнадцать лет маетной жизни с первым Виноградовым думала о том, что, если встречу мужчину, с которым вся физиологическая тема будет легкой, и простой, и гармоничной, без его придурей и моих сверхстараний, — уйду к нему, этому неандертальцу или питекантропу. Почему-то мне всегда казалось, что это должен быть безмозглый, огромный, тупой дикарь с добрым сердцем и нежной наивной душой новорожденного, не умеющего говорить. Я не думала, что в придаток ко всем достоинствам дикаря у моего возлюбленного может оказаться светлый ум и парадоксально спокойный нрав. Да, и конечно такое трогательное и консервативное желание жениться на женщине, с которой спишь.


После приезда, кроме новой квартиры, нас ждал еще один сюрприз. Уже вышла книжка. Мне она показалась самой прекрасной в мире детской книжкой — яркая, необыкновенно красивая, большая. Актриса Варя Виноградова скакала до потолка, расставила все десять экземпляров, которые нам подарили в издательстве, по квартире и зачитывала вслух эпизоды всем желающим, то есть мне, Толе и по телефону бабушкам. Мои рисунки, наши с Варькой, смотрелись просто отлично, так, будто это побаловался по меньшей мере Амедео Модильяни в возрасте семи лет. Так мне казалось, от восхищения. Хотя у меня было ощущение, что кто-то умелой рукой их чуть подправил. Может быть, это был эффект отличной полиграфии.


Была суббота. Толе на работу к трем, Варю можно не будить в школу…

Мы только что проснулись в комнате, которую я упорно называла «моей комнатой», а он пытался называть «спальней». Но, покупая мебель для квартиры, я все размышляла: повторять ли тот план, который мы два года назад составили с первым Виноградовым. Там была гостиная, его комната-кабинет, Варина детская и моя, с большой кроватью — чтобы не собирать диван каждый день, — трельяжем и компьютерным столом. Толя несколько удивился, когда я предложила ему не спать в одной комнате. «Я не привыкла», — объяснила я. «Да и я не привык», — пожал он плечами и, кажется, даже обиделся. Но когда мы приехали из Крыма, как-то само собой вышло, что он стал спать в той комнате, которую я планировала как свою. Книжки при этом он начинал читать и оставлял в другой, которая была «его». Галстуки приходилось собирать по всей квартире, и я все вспоминала тот первый, цветной галстук, который он бросил под стол на работе…

— Помнишь историю с Гариком?

Он засмеялся:

— Нет. Забыл. Как тебя из съемной коммуналки вывозил.

— Да. Спасибо тебе…

Толя обнял меня и поцеловал в висок.

— Пожалуйста.

— Хотя я никогда бы не назвала нашу ту жизнь — «коммуналкой»… Из-за хозяйки…

Он кивнул:

— Душевная женщина, я понял.

— Знаешь, у меня есть один знакомый журналист. Он пишет про самый разный криминал. С кем только не общается. Как-то мы встретились в командировке в Вологде, я писала о местном театре, а он — о структуре вологодских «крыш». Я поделилась с ним своей проблемой с квартирой. У меня уже была Варька. Я рассказала, что никак не могу ни продать, ни обменять эту квартиру, в которой нам двоим становится тесно. И он на полном серьезе предложил мне помочь. А именно — свести с человеком, который может организовать несчастный случай для гиблого пьяницы Гарри Савкина. Я отказалась. И не из страха сесть в тюрьму. И не из жалости к Савкину. Я испугалась, что, если его убить, этот призрак коммунизма будет приходить ко мне по ночам и терзать меня, мою душу. И в моей душе вместо светлых чувств к дочери Варьке и мучителю Виноградову будет страх и ужас, а жуткая морда покойного Савкина будет являться мне в самый неподходящий момент. Поэтому я отказалась.

— Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания — любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?

— Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?

Он пожал плечами:

— М-м-м… наверно, нет. Не зафиксировалось как-то.

— А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, помню это место — у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Это место — в области грудной клетки. Что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось внутри меня. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния — когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама — не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутила задом перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок — сообразить. Не духи ей нужны были, и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу — дежурю в ТАССе. Почувствуй себя молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много — ведь это точно последнее — радуйся…» Ты не спишь?

Он улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе.

— Нет. Я думаю. Хорошо, что ты не встретилась мне раньше.

— Ты что? — Я посмотрела ему в глаза. — Пошутил, да? Я такая красавица была в молод… — я осеклась, — в юности.

— Ты — сейчас красавица. Раньше — не знаю, не видел. Но… знаешь, вот расскажи ты мне это лет пятнадцать назад… Просто я хорошо помню себя. Я бы не поверил, не понял. Я после войны по-другому все понимаю…

— Толя, ты мне когда-нибудь, наконец, расскажешь, на какой войне ты был?

Он вздохнул и отвернулся.

— Когда-нибудь расскажу. Когда освобожусь от многого, что застряло в душе и пока… — он покачал головой, — часто мне очень мешает…

— В чем?

— Жить обычно мешает. Что-то я стал понимать, чего не понимал раньше. Например, мне очень понятно, что ты рассказала про первое вранье, про маету в душе, про маму… Глупости все это, — он придержал меня за плечо, — в том смысле, что не трагедия. Но что с тобой происходило, понятно. Как скребет и корежит… Но иногда… Когда мне хотелось бы просто радоваться — есть, пить, смотреть футбол, с интересом прочитать газету… У меня не получается. Когда я вернулся, долго не смеялся. То есть я, разумеется, об этом не думал. Но когда однажды меня рассмешили, то я не смог смеяться. Хотел и не мог. Может, это у меня у одного так. У других — по-другому. Там вообще у всех все было по-разному. Кто-то с ума сходил сразу, кто-то постепенно…

— Но кто-то же оставался нормальным?

— Да, наверно, те, кто успел раньше погибнуть… Вообще, сейчас если встретишь нормального человека, но со свернутыми мозгами, скорей всего — воевал…

— Толя, ты совершенно нормальный… — произнесла я и сама не поняла отчего — засмеялась.

— Ага, вот именно. — Он сгреб меня в охапку, покачал на руках, как в люльке, и поцеловал в висок. — Потому и выбрал тебя для совместного проживания. Можно тебя слегка подбросить?

— Нет, уже нельзя.

— Ну ладно. — Он снова поцеловал меня в нелепое, бесполезное место — в макушку.

— Я тебя люблю, — сказала я и почувствовала, что в той самой душе, о которой мы сейчас так много говорили, стало тепло-тепло и чуть больно.

— Ну ты только не плачь. — Он поцеловал меня, как я целую Варьку — в брови, в лоб, в краешек рта, в подбородок.

— Не буду. — Я обняла его, уткнулась в неандертальскую шею, пахнущую сейчас новогодней елкой и весенними ручьями одновременно. — Ты пахнешь Новым годом и весной.

— Хорошо, что не блинчиками, — ответил Анатолий Виноградов и пошел, не спуская меня с рук, в кухню, скорей всего, печь блинчики.

Блинчики любит всю жизнь малоежка Варя. А я всю жизнь их редко готовлю, предпочитая покупать в магазине готовые. Моя страстная любовь к кулинарии с годами поутихла. Я стала кстати и некстати вспоминать Эллу Игнатьевну, преподавательницу из университета, которая читала нам историю дореволюционной России. В то время ей было, наверно, около пятидесяти. Элла Игнатьевна как-то на лекции сказала, что предпочитает написать статью, чем приготовить воскресный обед. Про нее рассказывали невероятные вещи. В советское-то время она умудрилась сменить четырех мужей и при этом остаться членом партии и уважаемым профессором МГУ. Однажды наши остряки, будущие звезды скандальной журналистики, послали ей записку во время лекции: «Не расскажете ли вы, чем отличались яйца в дореволюционной России от нынешних?»