А кроме собак, заняться ей было решительно нечем: только в школу ходить, но школу она ненавидела. Итальянка на ломаном польском учила беженцев английскому, и понять ее было невозможно, на каком бы языке она ни говорила. Люба с трудом досиживала до конца занятий, выскакивала из школы и со своим альбомчиком бежала на поиски Блю-Боя. Пока она говорила с ним и рисовала его, он сидел неподвижно.

Однажды, когда она тщетно пыталась передать в рисунке загадочное выражение его почти человеческих глаз, рядом появились Мирек и Франек — по обыкновению, пьяные. Они как раз занимались отловом бродячих собак и были в перчатках, с толстыми веревками в руках, с длинными ножами у пояса. Люба не успела ахнуть, как они набросили на шею ничего не подозревающему Блю-Бою веревочную петлю и потащили прочь. Он захрипел в удушье.

— Отпустите его! — закричала она.

Живодеры в ответ только расхохотались.

— Красавица моя, — сказал, пошатываясь, Франек. — Это наша работа.

— Отпустите, не трогайте его! — она колотила их своими маленькими кулачками.

Марек свободной рукой облапил ее, схватил за грудь, впился слюнявыми губами в ее губы.

— Ты пьяный, — сказала она, пытаясь высвободиться.

— А меня поцеловать? — подступил к ней Франек.

Люба перестала отбиваться. Пес, горло которого все сильнее стягивала петля, хрипел и поскуливал.

— Вот что, — сказала она неожиданно спокойно и даже кокетливо. — Отпустите собаку, а я вас за это поцелую — каждого.

— Больно дешево хочешь нас купить, красотка, — заржал Марек.

— Ладно. Пойду с одним из вас в подпол.

Оба уставились на нее, а потом почти в один голос спросили:

— С кем?

— Подеритесь. Кто победит — с тем и пойду.

Парни бросили на землю веревки, и Люба торопливо освободила шею Блю-Боя от петли, поцеловала его. Вертя хвостом, он лизал ей руки.

Потом подняла глаза — и обомлела. Марек и Франек, вытащив ножи, на нетвердых ногах ходили друг вокруг друга. Франек оступился, задев за какую-то деревяшку, и соперник всадил ему нож в живот. С хриплым криком Франек по-медвежьи обхватил его, полоснув клинком по горлу. Сцепившись, они медленно перекатывались по земле, размазывая по ней хлещущую кровь.

К ним бросились лагерники, радуясь даровому развлечению. Люба поспешила убраться с места происшествия и увести Блю-Боя. Чем кончилась поножовщина, ей было все равно — главное, что спасла собаку.

Прибежав в свою маленькую комнатку, она достала банку копченой осетрины, которую Магда вместе с другими деликатесами принесла из ресторана и хранила за плинтусом, и стала учить пса выполнять команды, награждая его неуклюжее старание кусочками рыбы.

К возвращению Магды жестянка была пуста, а Блю-Бой умел кувыркаться, сидеть и давать лапу.

— Сию минуту убери отсюда собаку, — приказала она.

— Она же никому не мешает…

— Она мне мешает. Здесь и так повернуться негде.

— Ты же здесь почти не бываешь.

— Да, я работаю, я надрываюсь с утра до ночи, чтобы достать тебе вкусную еду. Я все делаю только ради тебя.

— И с Хаимом спишь ради меня?

В ту же минуту раздалась звонкая пощечина. Магда тяжело дышала.

— Хаим — единственное светлое пятно в моей жизни Адам бросил, предал меня! Но тебе до этого дела нет! Тебе ни до чего нет дела с тех пор, как ты встретила Валентина. Ты бы не задумываясь побежала за ним, а обо мне и не подумала бы!

Люба прижала ладонь к горящей щеке.

— У меня больше нет Валентина. Так пусть будет хоть собака! — Она открыла дверь и увидела приближающегося. Хаима. — Пошли, Блю-Бой, нам тут делать нечего.

Она брела по пыльным дорожкам лагеря, жалела себя и говорила Блю-Бою:

— Магда со своим хахалем. Что ж, отлично, развлекайся, мамочка, развлекайся. Вот посмотришь, Блю-Бой, какой подарочек я ей преподнесу.

* * *

Когда Магда была в городе, Хаим уходил рыбачить один. И как-то раз на берегу появились Люба и Блю-Бой.

— Можно, мы посмотрим, как вы ловите? — спросила она.

— Да что ж ты спрашиваешь? — рассмеялся Хаим. — Располагайтесь на одеяле.

Хаим пообещал, что к обеду у них будут свежие окуни Люба, сняв чулки и туфли, зашла в воду Хаим вскоре вытащил первую рыбу, Блю-Бой возбужденно залаял.

Люба побежала взглянуть, споткнулась на мелководье и, с хохотом отряхиваясь, выбралась на берег.

— Смотри не простудись, вот одеяло, закутайся, — Хаим ловко снял окуня с крючка и, держа его под жабры, дал стечь крови, потом с гордостью показал улов Любе. — Сроду таких здоровенных не вытаскивал. Ты мне приносишь удачу.

— Ну раз так, поцелуйте меня, чтоб не сглазила.

Поднявшись, она сбросила одеяло и предстала перед ним голая. Хаим не мог отвести от нее глаз.

— Ну, что же вы?! — Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. Окунь выпал из его пальцев.

Торжествующая Люба отдалась ему здесь же, на берегу, рядом с дохлым окунем, под тявканье Блю-Боя.

Магда появилась, когда они еще не успели разомкнуть объятий. В руке она держала записку Любы:

Мы с Хаимом ждем тебя на берегу.

Хаим попытался встать, Но Люба держала его крепко, с вызовом глядя на мать. Та повернулась и пошла прочь.

— Боже мой! — Хаим торопливо натягивал штаны. — Как я мог? Как я мог это сделать? — продолжая бормотать, он устремился следом за Магдой.

Люба, растянувшись на прибрежном песке, медленно провела руками сверху вниз — по груди с еще напряженными сосками, по плоскому животу, по бедрам. Она чувствовала себя женщиной, взрослой женщиной. Пес лежал рядом и, виляя хвостом, лизал ей пятку.

— Да, Блю-Бой, я теперь женщина, — шептала она. — Из-за меня Марек и Франек зарезали друг друга, и любовник моей матери принадлежит теперь мне.

Но триумф ее длился лишь до той минуты, пока она не переступила порог дома и не увидела разом постаревшее и осунувшееся лицо Магды. Та не произнесла о случившемся ни слова.

Хаим был в отчаянии и все пытался вымолить у Магды прощение. Однако она не желала его слушать.

Через неделю Магда сообщила дочери о том, что получены английские визы.

— Англия? Но там, кажется, сыро и всегда стоит туман. Я думала, ты будешь добиваться разрешения уехать в Америку — следом за Хаимом.

Магда повернулась. Глаза ее были, как сталь.

— Теперь мне все равно, куда ехать, лишь бы выбраться отсюда. Мы проторчали здесь больше года. Слава Богу, что хоть англичане согласились выдать нам визы.

— Но я не хочу в Англию…

— Поздно, Люба.

Прошли обычные предотъездные собеседования, осмотры и прочие формальности. Вскоре они должны были покинуть лагерь, но теперь это их теперь нисколько не радовало.

* * *

Любу мучило чувство вины, когда она в сопровождении ни на шаг не отстававшего Блю-Боя бродила в полутьме по лагерю. Через несколько дней они уедут отсюда, Хаим исчезнет из их жизни. Да, она поступила с ним и с Магдой жестоко. Матери без него будет плохо. Хаим помогал ей забыть о предательстве Адама. «Зачем я это сделала? Зачем так унизила Магду?» Присев на камень, она взглянула в обожающие собачьи глаза, потрепала Блю-Боя по голове.

— Знаешь, Блю-Бой, мужчины — глупы, а женщины — жестоки.

* * *

Блю-Бой не хотел, чтобы его оставляли. Снова и снова бился он всем телом о борт автобуса, клочья пены летели из оскаленной пасти. Люба и Магда замерли в креслах. Одна думала о Хаиме, другая — только о собаке. У Любы не хватало сил и решимости взглянуть на верного друга, которому когда-то спасла жизнь. Может быть, не надо было? Может, лучше бы он погиб или остался независимым и отважным зверем, которому не нужны люди? Зачем она вмешалась в его судьбу?

Краем глаза она видела, как Хаим тщетно пытается оттащить пса от автобуса. Он обещал, что присмотрит за Блю-Боем, но ведь он и сам доживает здесь последние дни.

Автобус тронулся. Хаим, с трудом удерживая пса на поводке, помахал им вслед. Люба заткнула уши, чтобы не слышать пронзительный, полный беспредельного отчаяния вой.

Магда, плача, повернулась к ней, сжала ее руку, и от этого ласкового прикосновения что-то словно оттаяло в ней, отпустило. Закусив губу, она зажмурилась, чтобы сдержать слезы. Ей вдруг стало ясно: она вовсе не женщина, а маленькая девочка. Девочка, потерявшая свою собаку. Ей так хотелось припасть к груди Магды и выплакаться, но она этого не сделала.


1984.

УЭЙМАУС, АНГЛИЯ.


Когда поезд, лязгнув буферами, остановился у платформы вокзала Виктория-Стейшн, Магда и Люба, ошеломленные незнакомой речью, звучавшей вокруг, и бешеной вокзальной сутолокой, не сразу решились выйти на перрон. К счастью, одна польская дама, по фамилии Кулик, представительница Комитета помощи беженцам, встретила их и посадила в другой поезд, отправлявшийся в маленький приморский городок Уэймаус.

Там им дали квартирку на первом этаже двухэтажного домика с маленьким садом. Теперь у Любы была своя собственная комната: она впервые в жизни могла закрыть за собой дверь и побыть одна — неслыханная роскошь. Со всем прочим было трудней. Магде и Любе пришлось входить в колею нормальной жизни, а она поначалу представлялась им странной и неправильной. Так долго жили они в одном, а потом в другом лагере, что диким казалось снова платить за квартиру, газ, электричество. Магда быстро нашла работу, а Люба пошла в школу.

Над ними жила семья венгерских эмигрантов, приехавших в Англию два года назад. Оба работали на фабрике готового платья: жена — швеей, муж — закройщиком. Оба уже бегло говорили по-английски, помогали им чем могли и, вообще, оказались очень милыми людьми. Пухленькой, но не толстой Жинже было под сорок, а Яношу — лет двадцать пять. Счастье, что эти супруги, уже приобретшие кое-какой опыт, оказались рядом.

Через несколько дней Магда с помощью все той же миссис Кулик устроилась официанткой в ресторан на берегу. Люба отпросилась из школы, чтобы проводить ее туда и помочь заполнить нужные документы.

Увидев у дверей красную ковровую дорожку, Магда попятилась:

— По ней нельзя ходить!

— Можно, можно, — успокоила ее Люба, первой ступив ка ковер.

Магда робко последовала за ней — она была уверена, что их немедленно схватят за то, что осмелились идти по дорожке, положенной, очевидно, для лиц королевской крови.

Убедившись, что мать слегка освоилась, Люба вернулась в школу. В классе она была единственной иностранкой и долго чувствовала себя чужой для всех, хотя акцент ее исчез довольно скоро. Одноклассники казались ей желторотыми сопляками, и ей дико было слышать рассказы хихикающих девочек о том, как они целовались на заднем ряду кинотеатра. Ее так и подмывало вмешаться и спросить: «Ну, так он тебя трахнул или нет?»

Она потешалась над возбужденными неловкими юнцами, неуклюже пристававшими к ней, пытавшимися запустить потные от волнения руки ей под юбку или за шиворот. Ей доставляло удовольствие разжигать их так, что они кончали, не успев даже стянуть с нее трусики.

…В семнадцать лет она окончила школу и устроилась в магазин Вулворта, но не продавщицей — управляющий не хотел, чтобы иностранка имела дело с покупателями, — а на склад. Там, в этом темном и грязном помещении, двигая с места на место ящики и коробки, она проводила теперь большую часть дня. Ее не пугала никакая работа, но скуки она не переносила. И однажды Магда услышала:

— Я познакомилась на пляже с одной дамочкой, она работает в Лондоне в «эскорт-сервис». Ее зовут Луи. Так вот, она говорит, что смогла бы подыскать работу для нас обеих…

— Работу? Ты что, не знаешь, какая на самом деле работа у девушек из «эскорт-сервис»?

— Знаю. Не очень трудная, довольно приятная и очень денежная.

— Люба, я тебе уже сказала…

— Нет уж, теперь послушай, что я тебе скажу! Хватит мне качать бицепсы, ворочая эти коробки на складе, а тебе возить тряпкой по столам в твоей забегаловке на пляже!

— Но у нас же все есть!

— У нас ничего нет!

— Потерпи немного, через несколько месяцев накопим денег, купим телевизор…

— Да? И сядем смотреть, как живут другие? Я сама хочу жить!

— Я тоже. Я мечтаю когда-нибудь открыть маленькую закусочную…

— Закусочную! Тоска… Помнишь, как мы работали в Кракове?

— Прекрати, Люба! Мы живем теперь в другой стране, мы начали жизнь сначала и… Короче говоря, я даже слышать об этом не желаю! — она вышла из комнаты.

Люба вскоре убедилась, что Магда окончательно решила поставить на прошлом крест, забыть, что на свете есть Краков. Она больше никогда не упоминала Хаима, хоть и напевала иногда его песенки. Она очень строго одевалась, почти не красилась. Перед Любой был совсем другой человек.