— Бог сам уменьшил свою власть над человеком, когда дал ему свободу воли. Человек сам должен выбирать между добром и злом.

— Но ведь добрых людей наказывают!

— Нет. Их не наказывают, они страдают… иногда.

— А разве мы не богоизбранный народ?

— Конечно, ты же сам знаешь.

— Почему же Бог не защитит нас? — голос его зазвенел.

Отец неотрывно смотрел на свое творение.

— Он защитит. Защитит, — очень мягко произнес он.

Мойше побрел прочь. Впервые в жизни он усомнился в правоте отцовских слов.

* * *

Ноги в грубых арестантских башмаках остановились перед окном, потом шагнули назад, и Мойше увидел улыбающееся лицо Давида.

— Давид!

— Как дела, Мойше?

— Хорошо. Только папа все время кашляет.

— Ты присматривай за ним. Сам знаешь, что они делают с теми, кто больше не может работать.

— Ладно.

— И вот еще что… — Давид быстро оглянулся по сторонам. — Передай отцу — это его подбодрит — я слышал, итальянцы говорили, что союзники наступают! Война скоро кончится! Через несколько месяцев нас освободят!

Мойше, вцепившись в прутья решетки, прижался к ним лицом:

— Правда?

Давид кивнул, улыбаясь во весь рот:

— И еще скажи ему… Рахиль жива-здорова.

— Ты видел ее?

— Видел. Мы вешали книжные полки в комендантском доме. Она вас крепко целует.

— Папа будет счастлив.

— Мойше… Потом, когда все кончится, я хочу, чтобы ты был моим шафером.

— Кем-кем? — это слово было ему незнакомо.

— Шафером, свидетелем на бракосочетании, — он снова оглянулся. — Я хочу жениться на твоей сестре. — И лицо его исчезло.

Мойше отпрянул от окна, кинулся в мастерскую, громко крича:

— Папа! Папа! Давид сейчас ска… — и осекся.

Двое немцев-надзирателей выволакивали из мастерской обмякшее тело отца. Якоб, всегда такой сильный, всегда готовый защитить и прийти на помощь, сейчас беспомощно полз по полу, не сводя глаз с сына. Мойше, вскрикнув, бросился на немца, но тот, двинув рукой, отшвырнул его так, что он упал прямо на статую. В ужасе он ждал, когда кованый сапог размозжит ему голову. Потом лишился чувств.

Когда он очнулся, отца уже не было. Ощупав трясущейся рукой голову, он обнаружил на затылке шишку. Пол был весь в крови. Лицо распятого было обращено к нему.

* * *

Давид ставил в особую нишу книжный шкаф, который должен будет скоро заполниться переплетенными в кожу томами Ницше, Шопенгауэра, Гете. Спальня в комендантском доме была просторная, обставлена массивной резной мебелью. На окнах висели тяжелые бархатные шторы, перехваченные внизу атласными витыми шнурами.

Когда появилась Рахиль с картиной в серебряной раме, которую она до блеска начистила на кухне, Давид отложил молоток. Подойдя к столику возле кровати, девушка принялась расставлять на нем фотографии — на них в неестественных позах замерли офицеры.

— Рахиль… — прошептал Давид.

— Т-с-с… могут услышать…

Давид притворил дверь и вернулся к Рахили.

— Прошу тебя, — она пыталась высвободиться, — не надо… Это опасно…

Давид, не слушая, обхватил ее лицо ладонями и поцеловал.

— Какая ты красивая.

Рахиль смущенно комкала свой передник, надетый поверх форменного синего платья. Давид отвел от ее лица длинные темно-каштановые волосы.

— Знаешь, я видел Мойше и сказал ему, как я тебя… как я к тебе отношусь. Ему сказал, а тебе не решаюсь.

Запрокинув голову, она смотрела на него, карие глаза наполнялись слезами.

— Не плачь, Рахиль… — он сжал ее руки. — Я люблю тебя. Я не дам тебя в обиду. Верь мне. Совсем скоро мы будем вместе.

Дверь приоткрылась, и они отскочили друг от друга. На пороге стоял комендант со своим адъютантом.

— Кончил работу?

— Пока нет, господин комендант, — Давид торопливо подошел к шкафу. — Тут еще на несколько часов.

— Доделают без тебя.

Давид, не взглянув на Рахиль, пошел к дверям, ступил за порог, не оглянувшись. Адъютант вышел и закрыл дверь. Рахиль осталась с комендантом наедине.

Комендант снял фуражку и перчатки, присел к столу, просматривая какие-то документы. Рахиль, умоляюще сложив руки, дрожа всем телом, приблизилась к нему:

— Господин комендант… пожалуйста, извините его… Он не виноват…

— Разумеется, не виноват. Виновата твоя красота. Я его отлично понимаю. Устоять невозможно.

— Но он всего лишь сказал мне, что видел моего брата…

— Если тебя интересует кто-либо из заключенных, Рахиль, обращаться следует ко мне, — голос коменданта, утратив начальственную строгость, звучал почти приветливо.

— Я поняла, господин комендант.

— Рахиль, — отложив бумаги, он откинулся на спинку стула, взгляд голубых глаз смягчился, — не надо смотреть на меня с таким ужасом. Я ведь не зверь. Разве с тобой плохо обращаются, разве тебя обижают?

— Нет, господин комендант.

— Сколько лет твоему брату?

— Двенадцать, господин комендант.

— Ну что ж, пусть помогает тебе на кухне. Ты не против?

— Нет, господин комендант… Конечно, нет, господин комендант… — Рахиль смеялась, хотя слезы лились у нее из глаз.

Комендант улыбался.

* * *

Мойше выдали чистую рубашку и пару брюк, в маленькой комнатке за кухней, где жила Рахиль, ему поставили топчан. Снова, как когда-то на мызе, они были вместе. Он рассказал ей про отца. Матери никто из них не видел с того самого дня, как ее увели. Оба знали, какая судьба постигла их родителей.

— Я бы могла их спасти, — шепнула ему Рахиль.

— Ты? Как?

— Так же, как тебя. Они бы тоже работали здесь..

— Так почему же ты не сделала этого?

— Тогда я еще не знала, что это в моих силах…

Лежа рядом с сестрой, Мойше невольно обратил внимание, что вместо «шишечек», так поразивших его когда-то, в вырезе ночной сорочки виднеются полные груди. Но не сказал ни слова, боясь, как бы его не отослали спать на топчан.

— Рахиль… — позвал он.

— Ну, что еще? — вздохнула она.

— Ты что, замуж выходишь?

Она повернулась на бок, чтобы видеть его лицо.

— О чем ты?

— А Давид сказал, что я буду его — как это? — шафером.

Она засмеялась, поцеловала его в лоб:

— Если мы выживем, если выйдем отсюда, — да. Мы с Давидом будем о тебе заботиться.

Часто посреди ночи она вставала и, набросив на голые плечи платок, выходила, плотно прикрывая за собой дверь. Мойше просыпался и сразу же засыпал снова, не дождавшись ее возвращения. Он спрашивал ее, что это за работа такая — глубокой ночью? Но ни разу не получил ответа.

Днем, когда она прибирала комнаты коменданта, Мойше работал на просторной кухне с кирпичным полом и огромной плитой — чистил картошку, мыл кастрюли и сковородки, подметал. Ему нравилось там — тепло и так вкусно пахнет.

Рахиль предупредила, чтоб он носа не высовывал за проволоку, натянутую вокруг комендантского дома. Но искушение было слишком велико, и Мойше всякий раз, направляясь за дровами, выглядывал наружу. Он видел изможденных евреев-заключенных в лохмотьях и отрепьях и, случалось, перебрасывал им через ограду несколько ломтей сворованного на кухне хлеба.

Однажды ночью он спросил:

— Рахиль, как ты думаешь, может, у коменданта в сердце тоже застрял осколок того дьявольского зеркала.

— Нет, — ответила она и замолчала, словно взвешивая свои слова. — Он добрый человек. Мне его жалко. Он солдат: у него в роду с незапамятных времен все были военными. Он исполняет приказ, вот и все.

— Но ведь здесь убивают людей.

— Так ведь на то и война, Мойше, так всегда поступают с теми, кого берут в плен.

— Но мы-то ведь не солдаты и не в плену! — стоял на своем Мойше. — Нас-то за что?

Голос Рахили был едва слышен:

— За то, что мы евреи.

Оба долго молчали. Потом Мойше сказал:

— А давай не будем евреями. Ты ж сказала — мы здесь потому, что мы евреи. Вот давай больше и не будем…

— Это невозможно, Мойше. Мы родились евреями. Тебя назвали в честь нашего великого пророка и вождя Моисея. Мы — евреи и всегда ими останемся… Спи…

Плотно подоткнув одеяло, он смотрел в темноту и думал: «Не хочу быть евреем», — и надеялся, что Рахиль не догадается о его мыслях.

* * *

Постепенно Мойше освоился в новых обстоятельствах, привык к безопасности, осмелел и однажды ночью, когда Рахиль встала с кровати и вышла, неслышно выскользнул за нею следом. Затаив дыхание, он видел, как она закрыла за собой кухонную дверь.

Он выждал мгновение, осторожно приоткрыл ее и не поверил своим глазам: Рахиль спокойно поднималась по лестнице, пользоваться которой было строго-настрого запрещено. Наверху стоял часовой. Рахиль шла прямо к нему, словно не видя его. Вот она поравнялась с ним. «Назад!» — хотел крикнуть ей Мойше, но оцепенел от ужаса.

Рахиль как ни в чем не бывало прошла мимо часового, а он даже не шевельнулся и не окликнул ее.

Мойше вернулся к себе, снова лег, но уснуть не мог. Так пролежал он несколько часов, слушая гулкие удары сердца. За окном светало, когда Рахиль снова вошла в комнату. Мойше понимал только одно: спрашивать сестру, где она была и что делала, — нельзя.

Потом она перестала пускать к себе на кровать брата и больше не выходила из комнаты по ночам. Мойше не хватало тепла ее тела, но он понимал — Рахили нездоровится. Несколько раз он видел, как утром она, зажимая себе рот, выскакивала на двор, и ее рвало.

* * *

Шла весна 1945 года. Давид оказался прав: союзники приближались. Итальянцы ходили хмурые, часто о чем-то шептались друг с другом. Столкновения с немцами стали случаться все чаще, казни заключенных — тоже. Крематорий работал теперь круглые сутки, и дым из его трубы валил днем и ночью.

Мойше в тот день сажал помидоры в огороде, делая аккуратную маленькую ямку для каждого саженца, и вдруг услышал необычно громкие голоса. Выглянув наружу, увидел толпу заключенных, суетившихся возле бараков. В испуге он схватил корзинку с рассадой и побежал на кухню. Двое итальянских солдат чуть не сшибли его с ног — они мчались к грузовику, стоявшему у ворот лагеря. У дверей дома урчал мотор комендантского «мерседеса». Внезапно на него налетел Давид:

— Мойше! Мы свободны! Мы остались живы! Там, на дороге, американцы! — он сгреб в охапку мальчика, все еще державшего в руках корзинку, поднял его, расцеловал в обе щеки. — Мы живы, Мойше! Мы выжили! — Потом опустил его на землю и спросил: — А где Рахиль?

— Наверно, в доме.

Давид кинулся к дому, но дверь открылась, и на пороге появился комендант, за плечом у него виднелась голова Рахили. Двое мужчин стояли лицом к лицу Мойше оцепенел. Давид что-то сказал Рахили, а что — мальчик не слышал. Комендант глянул на нее через плечо, потом снова обернулся к Давиду. В руке был пистолет. Раздался выстрел. Давид пошатнулся и упал навзничь, дернулся и застыл.

Комендант как ни в чем не бывало перешагнул через труп, сел в машину. Мойше отпрыгнул в сторону, побежал к дому и замер перед окровавленным телом Давида. Рахиль исчезла. Охваченный ужасом, он влетел в дом, уже заполненный ликующими заключенными. Он наконец выпустил из рук свою корзинку и крикнул, перекрывая шум и смех: «Рахиль!» На кухне ее не было, в их каморке тоже. Он кинулся в просторную прихожую, продолжая звать сестру. Никто не отзывался, в этой части дома стояла гнетущая тишина, а снаружи доносились радостные крики людей, избегнувших расстрела и крематория.

Внизу, у запретной лестницы, он на миг остановился в нерешительности, потом бросился бегом наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Наверху снова замедлил шаги: перед ними были две закрытые двери. Он медленно повернул ручку. Одна комната была пуста. Тогда он толкнул дверь второй, спальни коменданта.

Здесь он и нашел сестру: она висела в петле, горло было захлестнуто витым атласным шнуром от занавески. По пустому дому раскатился его отчаянный вопль:

— Рахиль!

* * *

Маленькая ручка мальчика тонула в огромной лапе чернокожего американского солдата. Улыбаясь от уха до уха, он вел Мойше из лагеря и пытался как-то объясниться с ним. Тыча пальцем ему в грудь, спрашивал:

— Еврей? Jude?

Мойше отрицательно мотал головой. Негр смотрел на него вопросительно.

— Я — цыган.

— Как тебя зовут? — допытывался солдат.

— Даниил, — ответил он, вспомнив цыганенка из лагеря.

— А-а, Дэниэл, Дэнни!

Вся его семья осталась здесь. Все погибли. Ему вот-вот должно было исполниться тринадцать лет. Евреи, прошедшие обряд бар-мицвы, считаются с этого возраста совершеннолетними. Но он больше не был евреем.