— Минуту, сэр, я переключу вас на «мессидж-сервис».

Когда в третий раз раздалась все та же мелодия, он не выдержал и бросил трубку.

* * *

Стефани слышала звонки, подняла голову со стола, на котором лежала щекой, задела пустую бутылку из-под виски. С трудом встала на ноги, покачнулась, чуть не упала. «Это в дверь», — мелькнуло в затуманенном мозгу. Она запахнула халат, поправила растрепанные волосы.

За дверью никого не оказалось, а звон продолжался. «А-а, так это телефон!» Но когда она добралась до него, звонки прекратились. Голова кружилась, все плыло перед глазами. Она оперлась на ночной столик, он накренился и перевернулся. Лампа, телефон, фотографии в рамочках, капсулы с таблетками — все полетело на пол.

— Ой, что я наделала… — она подобрала первое, что попалось под руку — маленькую фотографию.

Сквозь трещины в стекле ей улыбались Патриция, Дэнни и она сама. Это на пляже в Малибу. Она уселась на полу, вглядываясь в снимок, бормоча песенку, которую напевал когда-то Дэнни их дочке.


ЛОНДОН.


Люба вскрывала банку консервированного тунца — она ее украла сегодня в супермаркете. Это была уже не первая кража, но ничего другого ей не оставалось. Кот, учуяв запах рыбы, подошел, нетерпеливо потерся о ее ноги. Она отдала ему вылизать пустую жестянку и принялась делать салат. В комнате зашевелилась Магда, заскулил, просясь наружу, пудель. От прописанных доктором транквилизаторов Магде стало лучше, но две недели ее пребывания в больнице съели все сбережения. И именно теперь, когда Люба так отчаянно нуждалась в деньгах, ей перестали звонить из «эскорт-сервиса» — слишком часто в прошлом она отказывалась.

Она даже скрепя сердце согласилась продать хозяйке, миссис Маккивер, понравившийся той морской пейзаж, а потом недоумевала, почему так долго упрямилась. Ничего особенного — она не продавала сокровенную тайну души, а просто-напросто делилась ею с другими. И ей нравилось получать деньги за работу, хотя хватало этого лишь на половину платы за квартиру. Ей льстили похвалы Маккивер: «Сестра пришла просто в восторг от вашей картины» или «Вчера у меня был водопроводчик — он тоже увлекается живописью, — так вот он сказал, что вы поразительно владеете кистью».

Кот вылизал жестянку досуха. Люба взяла его на руки, подошла к окну. На улице Рик разносил подписчикам воскресную газету. Он взглянул вверх, на ее окно, но она успела спрятаться за штору. Это Рик был виноват в том, что Дэнни ушел — ушел из ее жизни. Да нет, не виноват, и она не виновата: она была уверена, что Дэнни оценит новые впечатления. И ведь ему в самом деле понравилась любовь втроем. Почему же он так разозлился?

Она прикоснулась кончиками пальцев к щеке, которая, казалось, до сих пор горит от его оплеухи.

Рик долго еще стоял под ее окнами, а потом медленно побрел прочь. Люба ссадила кота на пол и пошла за газетой.

На первой странице была помещена фотография взорвавшегося самолета. Еще одна трагедия, никто не спасся. Что это — рок или просто не повезло? Она перевернула страницу, увидела снимок красивой женщины, и слова заголовка запрыгали у нее перед глазами: «САМОУБИЙСТВО МИССИС ДЕННИСОН». Горничная обнаружила Стефани в номере без признаков жизни, рядом валялась порожняя бутылка из-под виски и пустая капсула из-под снотворных таблеток.

Люба ринулась наверх звонить Дэнни. На четвертом гудке сработал автоответчик, и она чуть было не бросила трубку, не зная, что сказать. Но слова произнеслись будто сами собой:

— Дэнни, это я. Позвони мне.


БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.


Дэнни рано поднялся в это воскресное утро, включил телефон. На автоответчике был зафиксирован один ночной звонок: он узнал голос Любы и сразу же щелкнул тумблером, почувствовав гордость, что не поддался искушению и выключил без малейших колебаний. Люба теперь не помешает ему. Потом надел теннисные туфли и пошел на корт.

Дэнни всегда перед началом работы старался быть в форме, готовя себя к съемкам, как спортсмен — к ответственным соревнованиям. И сейчас он не жалел себя, без устали отбивая мячи, которые посылал ему автомат.

— Дэнни! — окликнули его, и утирая пот со лба, он оглянулся.

К нему приближался Милт с утренней газетой в руках.

— Что слышно, старина? — улыбнулся ему Дэнни.

Милт, не ответив на улыбку, протянул газету:

— Наверно, это случилось в тот вечер, когда мы сидели в «Спаго».

Дэнни пробежал глазами короткое сообщение, опустился на землю и закрыл глаза. Потом хрипло проговорил:

— Как ты думаешь, где она сейчас?

— В морге, надо полагать.

* * *

— Моя фамилия Деннисон, — сказал он заспанному служителю. — Ищу свою жену, Стефани Деннисон.

— А-а, — сказал тот, — хотите опознать тело? — Он сверился с регистрационной книгой. — 2–48.

Он повел Дэнни и Милта по выложенному кафелем, пахнущему дезинфекцией коридору к железной двери. Открыл ее, и оттуда ударила струя ледяного воздуха. Потом распахнул секцию 2–48.

Она была пуста.

Служитель почесал в затылке.

— Сейчас проверим, — сказал он и стал листать бумаги. — Ага, вот! Покойную четыре часа назад по просьбе Д. Л. Стоунхэма отправили на Лонг-Айленд. Хоронить ее будут там.

Дэнни медленно побрел обратно.

Милт, догнав его, обнял за плечи:

— Не переживай так, ты сделал все, что мог… Стефани была человеком с надломом…

Он усадил его в машину, повез домой. Дэнни молчал. Какая жестокая насмешка судьбы: в ту самую минуту, когда он звонил Стефани, вожделея к ней, она лежала бездыханная на полу гостиничного номера. Она хотела помочь ему с «Человеком», хотела приготовить ему обед, хотела спать с ним.

— Если бы я не оттолкнул ее, она была бы жива сейчас? Как ты думаешь, Милт?

— Да нет, старина. Ей так на роду было написано. И тут никто ничего не может изменить.

— Зря я тогда так говорил с ней насчет Индии…

— Не мучай себя, Дэнни, ты ни в чем не виноват. И никто не виноват. Это судьба, понимаешь? Карты так легли.

— Но ведь ее все бросили, все — и я тоже.

— Ты делал для нее все, что было возможно.

— Не знаю, Милт, не уверен. В последний раз, когда мы виделись, она попросила меня сказать: «Я люблю тебя».

— А ты?

— А я молчал.

— Что тебе, трудно было выговорить эти три слова?

— Но я, наверно, не любил ее…

Милт вздохнул.

Из окна машины он видел, как бойко раскупают люди елки. Рождество в Лос-Анджелесе — как странно! Краснолицые Санта-Клаусы… сани, запряженные оленями… и ни одной снежинки на улицах. Он вспомнил, как они с Патрицией покупали елку, — она всегда выбирала самую большую, такую, что в доме не поместится. Стефани всегда готовила рождественский ужин, пекла свой особый пирог, украшала дом омелой.

Какая жестокая насмешка судьбы. Какое печальное рождество ждет Патрицию.

* * *

Его отчаянные попытки дозвониться на Лонг-Айленд ни к чему не привели. Голос дворецкого с британской отчетливостью сообщил, что мисс Патриция на отпевании миссис Деннисон и что допущены в церковь только члены семьи. Очевидно, его Джи-Эл таковым не считал. Дворецкий великодушно согласился передать Патриции, что звонил ее отец.

Он прождал несколько часов, и, наконец, вечером услышал в трубке ее истерический крик: «Папа, папа, что мне делать?!»

Он принялся было утешать ее, и в ту же минуту был дан отбой. Дэнни набрал номер, и голос с британским выговором сказал, что мисс Патриция к телефону подойти не может. Застонали короткие гудки. Дэнни немедленно позвонил снова — с тем же результатом. В отчаянии он мерил комнату шагами. Его дочь, его Патриция взывает о помощи, а он… Надо что-то делать!

Ближайшим рейсом он вылетел в Нью-Йорк, оттуда на вертолете добрался до Лонг-Айленда, и на такси подъехал к особняку Джи-Эл.

— Вот здесь начинаются его владения, — сказал водитель, взглянув на него в зеркало.

Дэнни зябко кутался в свой тонкий плащ, глядя на высокую каменную стену. Когда машина, буксуя в талом снегу, остановилась, он вылез. Такси, разбрасывая из-под колес жидкую грязь, умчалось, и он остался на этой тихой улочке один — ни автомобилей, ни прохожих.

Массивные железные ворота, украшенные яркими рождественскими гирляндами, закрывали дорогу к безупречно выметенному и вычищенному въезду. Даже снег, собранный на обочине в симметричные сугробы, казался хирургически стерильным.

Дэнни, чувствуя, что на него наведен объектив телекамеры, открыл дверку «интеркома», нажал кнопку, и в ту же минуту раздался приятный женский голос:

— Счастливого рождества, сэр, к вашим услугам.

— Я — Дэнни Деннисон. Хочу видеть свою дочь.

— Минутку, сэр, — прозвучало в ответ так же приветливо и весело.

Он стал ждать, притопывая ногами, замерзшими в легких башмаках.

Потом раздался грубой мужской голос:

— Сожалею, сэр, мисс Патриция никого не принимает, — и щелчок разъединения.

Дэнни надавил кнопку снова, и снова милый женский голос поздравил его с наступающим рождеством и осведомился, что ему угодно.

— Мне угодно повидаться с дочерью! — заревел он. — И я не уйду отсюда, пока не увижу ее!

Ответа не было.

Дэнни тщетно нажимал кнопку, потом бросил это занятие и по узкому чистому тротуару пошел вдоль стены, пока не заметил у заднего входа большой мусорный контейнер. Он придвинул его к стене, взобрался, примерился. Ухватился покрепче и тотчас ладонь прожгла острая боль. Подтягиваясь вверх, он увидел, что из глубокого разреза под окоченевшими пальцами хлещет кровь: в гребень стены были вмазаны острые осколки стекла. Дэнни выругался, стянул порез носовым платком, спрыгнул вниз, и по рыхлому глубокому снегу, промочив насквозь ноги и брюки до колен, через сад, где стояли деревянные статуи зверей и птиц, стал пробираться к дому.

Он услышал собачий лай: к нему мчались, бороздя снег, два крупных черных ротвейлера. Но прежде чем они успели наброситься на него, чей-то голос крикнул «Стоять!» — и псы остановились по грудь в снегу, негромко рыча и скаля длинные клыки. Появились двое охранников в форме и с пистолетами наготове.

— Тебе чего? — спросил тот, что был выше ростом.

— Моя фамилия Деннисон. Я хочу видеть свою дочь Патрицию.

Второй охранник вытащил рацию, что-то проговорил в нее, а что — Дэнни не разобрал из-за рычания собак, потом повернулся к нему:

— Шли бы вы отсюда, мистер Деннисон, пока мы полицию не вызвали.

— Вызывай, — ответил Дэнни. — Я имею законное право видеть свою дочь.

Охранники переглянулись, потом один из них снова произнес несколько слов в «уоки-токи», выслушал ответ и спрятал ее в чехол на поясе.

— Следуйте за нами, мистер Деннисон.

В дверях выросла уже знакомая ему плотная фигура в клетчатом костюме. Маккрейчен, вежливо посторонившись, пропустил его и повел в просторную, обставленную книжными шкафами гостиную, посреди которой, сверкая сотнями серебряных колокольчиков, стояла — макушкой под двадцатифутовый потолок — огромная елка. Маккрейчен указал на красное бархатное кресло, но Дэнни остался стоять. Руку дергало. Он взглянул на нее — кровь просочилась сквозь носовой платок и каплями стекала на бесценный персидский ковер. Дэнни сунул руку в карман. Из спрятанных в стене динамиков стереосистемы мягко и приглушенно звучала музыка.

В комнату вошла Патриция.

Дэнни поразило страдальчески-недоуменное выражение ее юного лица. Он хотел броситься к ней, обнять и расцеловать ее, сказать, как сильно он ее любит, но вместо этого словно прирос к полу.

— Патриция, это я, — с трудом шевеля непослушными губами, начал он. — Не знаю, что сказать… Прости меня…

Она отступила на шаг. Взгляд ее был полон все того же отчаяния. Она казалась выше ростом и тоньше, чем была, и он не узнавал в ней ту маленькую девочку, которая когда-то, заливаясь смехом, цеплялась за его штанину.

— Ты не узнаешь меня? Это же я, твой отец.

Она продолжала смотреть все так же.

Дэнни ждал. Она молчала. Тогда снова заговорил он:

— Милая, нас обоих постигло большое горе… Ужасный удар… Но надо жить, время рубцует любые раны. И потом, потом мы встретимся и обо всем поговорим, — он сам слышал, как просительно звучит его голос.

По щекам Патриции покатились слезы, она дико вскрикнула и забилась в истерических рыданиях. Дэнни бросился к дочери, но двое мужчин, словно выросшие из-под земли, заломили ему руки за спину так, что от острой боли он согнулся вдвое. Женщина в белом халате проворно увела Патрицию.

В комнату вошел Стоунхэм.