– Ты знал. – Глаза Констанцы наполнились слезами. – Все эти годы ты знал.

– Моя дорогая… – Штерн несколько смягчился. – Я пытался рассказать тебе. Но, может быть, в конце концов я решил, что лучше оставить все, как есть. Все, что я мог тебе внушить, и тогда ничего не меняло, и тем более сейчас. И я вообще не хотел бы дискутировать на эту тему.

– Монтегю, прошу тебя. – Констанца склонилась к нему. – Ты не можешь не видеть. Ты мне нужен. Если тебя не будет рядом, я умру. Я не могу существовать лишь сама с собой. Я так боюсь остаться в одиночестве. Пожалуйста.

– Констанца, ты не умрешь. Ты по природе сможешь выжить где угодно. У тебя высокий уровень сопротивляемости. А теперь, пожалуйста, вытри глаза. Если ты подпишешь, то все будет улажено. И не имеет смысла устраивать мне душераздирающие сцены. Ты видишь – если ты глянешь на первую страницу, – дом будет продан, но ты получишь приличное содержание. Я добавил только одну статью. Картины Мод должны быть ей возвращены! Они были подарены ей – без сомнения, одно из моих вульгарных преподношений, но тем не менее…

– Монтегю, я прошу тебя. Не делай этого. Ведь ты тоже будешь страдать, я это знаю. Ты далеко не так непреклонен, как стараешься изображать…

– И ты убедишься – на второй странице, – что основная сумма капитала достаточно велика. Ты, конечно, сможешь приобрести себе апартаменты. Я предполагаю, что ты в состоянии начать свое собственное дело. Вместо того чтобы бесплатно давать советы своим друзьям, как им обставлять дома, почему бы тебе не начать зарабатывать этим? У тебя огромные запасы энергии, Констанца. Вместо того чтобы впустую тратить ее на любовные романы, почему бы с толком не пустить ее в ход? Может, тебе понравится работа. Она отлично успокаивает.

– Поцелуй меня, – нагнулась к нему Констанца. – Не могу себе представить, что ты поцелуешь меня, а потом станешь подсовывать на подпись эти бумажки. Ты не сможешь. Ты не сможешь не признать, что все это ложное, все: эти бумаги, тон, которым ты говоришь со мной, да все вообще. Я твоя жена. И ты… почти любишь меня.

При этих словах Констанцы Штерн поднялся. Она приблизилась к нему и обвила руки вокруг его талии. Она подняла к нему лицо. Штерн серьезно посмотрел на нее.

– Ох, Монтегю. Ты понимаешь меня. Как всегда понимал. Пожалуйста, расскажи, что ты во мне видишь.

– Ты выглядишь очень обаятельной, Констанца, – сказал Штерн. – Для меня ты всегда была таковой. И однажды я подумал… мне захотелось…

Склонив голову, он поцеловал ее. Сначала губы, а потом закрытые глаза. Он вытер ей мокрые от слез щеки и поцеловал еще раз. Констанца, всхлипывая, прижалась к его груди. Штерн погладил ее по волосам и потом скользнул рукой по ее затылку. Он оставил пальцы на изгибе шеи, пока приходил в себя и успокаивался; затем через несколько минут он отодвинулся от нее.

Констанца вскинула голову посмотреть на него. Она издала слабый звук, в котором чувствовалось разочарование. Импульсивным движением она прижала руку ему к щеке, а потом отдернула ее.

– А, понимаю. Я вижу, что наделала. Я читаю это по твоему лицу. Как я себя ненавижу. И как сожалею.

Перегнувшись через стол, она взяла документ о раздельном владении имуществом.

– Озабочен самосохранением, Монтегю?

Штерн отвел взгляд.

– Что-то вроде.

– Отлично. Я поняла. В таком случае я подпишу. Я подпишу, потому что забочусь о тебе. От всей души. Вот! Видишь? – Схватив ручку, Констанца подмахнула свою подпись. Она искоса взглянула на мужа. – Как я благородна! Никогда еще я не позволяла себе таких великодушных поступков. – Она улыбнулась. – А тут инициалы? Так. Готово.

Она отшвырнула бумагу, надела колпачок на ручку.

– Мы похожи? – спросила она, склонив голову.

– О, весьма.

– Монтегю…

– Да, моя дорогая?

– Если, как ты сказал, мы никогда не увидимся и если я обещаю оставить этот кабинет сразу же, как ты ответишь, могу я задать тебе один вопрос?

– И ты сдержишь обещание?

– Абсолютно. Ты же знаешь, я смогу.

– Очень хорошо. Спрашивай.

– Стоит ли? Ты же знаешь, какой вопрос я хочу задать.

– Неужто?

– Да. Остался только один.

– Я так и предполагал. – Штерн помолчал.

– Это так трудно? Я же тебе говорила.

– Определенные жизненные привычки… – Он пожал плечами.

– Ох, Монтегю, да откажись от них. Хоть раз.

– Очень хорошо. Я люблю тебя, Констанца. И всегда любил, и очень сильно.

– Какая бы я ни была? Что бы ты ни знал обо мне? Даже в таком случае?

– Даже в таком. – Штерн помолчал. – Но рациональный подход тут совершенно ни при чем, да ты и сама знаешь.

– Как я хотела бы быть другой. – Констанца сделала слабый безнадежный жест. – Я хотела бы переписать себя, стереть и начать все заново. Я хотела бы стереть прошлое, чтобы от него ничего не осталось. Были времена – я давала себе обещания. И очень трудно отвечать им сейчас, но я попробую. Посмотри в другую сторону, Монтегю. Глянь в окно. Ты видишь, какой серый день. Ты видишь, что начался дождь?

Штерн глянул в окно. Низко висели облака. Он не слышал ни звука шагов, ни стука закрывшейся двери, но, когда он повернулся, Констанцы уже не было.

* * *

Констанца вернулась к прошлому, к этим черным блокнотам, в которых предстояло заполнить последние страницы. На них нет даты, но я предполагаю, что они заполнены в конце того же дня, сразу же. Последняя попытка Констанцы разобраться с прошлым. Я читала их поздней ночью рядом с по-прежнему молчавшим телефоном; пламя в камине уже затухало, и меня охватывал холод комнаты.

Почерк был почти неразборчив, и в нем чувствовались обуревавшие ее эмоции. Констанца, очевидно, торопливо набрасывала свое признание; и, читая, я испытывала к ней жалость.

«Вот, вот, вот, – начинала она, с такой силой бросая слова на бумагу, что кое-где она была прорвана. – Слушай, Монтегю. Констанца расскажет тебе, как все это было».

* * *

Заставил решиться Констанцу крольчонок. Если бы он не погиб такой смертью, она бы никогда этого не сделала. Но силок затянулся слишком туго. Он прорезал шерстку и врезался в плоть, так что крольчонок задохнулся, пока она пыталась высвободить его. Это было гнусно так поступить с ним: отвратительно, отвратительно, отвратительно.

Она не видела, как умирала ее мать, но крольчонок, расставаясь с жизнью, дергался. У него помутнели глаза. Ему больно умирать, подумала Констанца – да, это больно, я вижу, что он чувствует, – и, взяв большую палку, она стала шарить ею в траве вокруг поляны.

Увидев капкан, она подумала: вот оно, оно ждет. Она видела, что это существо проголодалось. «Дай мне что-нибудь съесть», – словно говорила пасть капкана, и голос у него был металлический, как скрежет ржавого металла. Какая огромная пасть: она зияла, она хотела заполнить свой проем.

Констанца тогда сначала растерялась. Первым делом она похоронила крольчонка. Она любила отца, но она была растерянна все время, пока копала могилку и укладывала в нее бездыханное тельце крольчонка, потому что понимала, что ей надо все видеть, подсматривать и шпионить; и капкан сказал ей: сделай это.

Так что, когда крольчонок был захоронен, она побежала обратно домой, быстро-быстро. На бегу она стала даже задыхаться. Ей не позволялось бывать в той части дома, но она все равно проникла туда. Вверх по лестнице, приоткрыть дверь в гардеробную. Там все было красное, и портьеры были красные, и они были задернуты. Она слышала, что они там, по другую сторону драпировки. Она слышала, чем они там занимаются.

Такое она слышала не в первый раз. Это было в Лондоне с ее няней, когда та лежала за дверью ее спальни, – стоны, всхлипывания и тяжелое дыхание. Она знала, что была тайна. Она знала, что это было грязным. Стоит ли ей посмотреть?! Она никогда раньше не видела. Поцелуи, да; она подсматривала, как целуются, но потом убегала. На этот раз, подумала она, я должна увидеть, только чуть-чуть, я посмотрю в щелочку красного занавеса.

Ее отец занимался этим с Гвен. У Гвен были связаны руки, как у большой белой птицы. И папа делал это с ней, все те штуки, что он проделывал с Констанцей, все то, когда он говорил ей, что любит ее.

Точно то же самое. В руке он держал свою кость и трогал ее. Он растирал ее ладонью, и она становилась все больше и больше, и вот она встала торчком, большой папин штырь, ее штырь, тот самый, который он пускал в ход, когда любил ее и когда наказывал.

Констанца подумала: может, он не будет вводить его, может, он делал это только с нею, потому что она такая особенная, такая необычная. Но он все же ввел его. Он повернулся к ней спиной и засунул его. Гвен вскрикнула, но это его не остановило. Туда и обратно. Туда и обратно. Чап-чап-чап. Точно так же. Никакой разницы. У Констанцы в голове все стало чесаться, чесаться, чесаться. Портьера поплыла перед ней.

Как это ужасно. Констанца почувствовала, что умирает, – она была более мертвой, чем крольчонок. Она не могла шевельнуть ни ногой, ни рукой, ни языком, ни отвести глаза. Она видела, как Гвен плакала. Она испытывала жалость к Гвен. Плач его никогда не останавливал. Затем папа сказал Гвен, что любит ее. Он обращался к ней точно тем же самым голосом, что и к Констанце, и с теми же самыми словами. Он опять хотел заняться тем же самым с Гвен. В эту же ночь в лесу, после прохождения кометы.

Тогда Констанца и убежала. Она спряталась в кладовке. Там было темно, и никто не мог ее найти, даже Стини. Затем она спустилась к чаю, а когда папа увидел ее, то стал говорить эти ужасные слова, которые, как он обещал ей, никогда больше не произнесет, во всяком случае, перед другими людьми. Он сказал, что она альбатрос, тяжелая дохлая мертвечина, что висит у него на шее, тянет его книзу, душит его, как силок крольчонка.

И когда он это сказал, Констанца подумала: я убью его. Времени все придумать хватит – целый длинный весенний вечер. Это лишь его ошибка, поняла она в гардеробной, когда увидела постель. А дверь добавила: он этого заслуживает.

Вот ей удалось все наладить тайком. Тише, тише, тише. Вверх и вниз, проникнуть и выскользнуть, по всем тайным местечкам в этом тайном доме. Она оказалась очень хитра. Она перехватила Гвен. Она сказала ей, что Стини, кажется, заболел. Она понимала, что в таком случае Гвен не покинет дома, во всяком случае, не сейчас. Как и раньше, когда Стини болел, она оставалась с ним, потому что любила его.

Было такое местечко, как раз напротив дверей концертного зала. Там были густые заросли кустарника и пустое место под их ветвями. Там Констанца и притаилась. Она ждала с бесконечным терпением. Холодно ей не было: она подумала обо всем. На ней были пальто, шарфик и пара сапожек. Она сидела, скорчившись. Как восхитительно было ждать.

Он вышел к двенадцати, куря сигару. Она видела ее красный тлеющий кончик. Окленд тоже видел, как он выходит из дома. Она заметила Окленда, но он не знал о ее присутствии. Вот он на террасе, наблюдает, притаившись в тени. Окленд все знал. И она знала. А больше никто.

Она еще немного понаблюдала за Оклендом, сосчитала до пятидесяти. Затем последовала за своим отцом. Сквозь кустарник и дальше в лес. По той же самой тропе. Прячась за деревьями. За тлеющим красным кончиком. Комета прошла. В лесу было темно. Это было волнующе и пугающе.

Он присел на полянке. Он прислонился к стволу, его ноги лежали почти на могиле крольчонка. Констанца подобралась поближе к нему. Он посмотрел на часы. Затем уставился на небо, прикрыл глаза. Констанца ждала. И тут поняла: он заснул.

Она подкралась еще ближе, так близко, что могла коснуться его. Она подумала, что он может проснуться, потому что хрустнула ветка и капкан заговорил, но, похоже, он не слышал их. Констанца уловила звук его дыхания. Грудь его вздымалась и опадала, рот был приоткрыт. Когда она склонилась над ним, то дыхание коснулось ее лица, легкий аромат портвейна: словно вино и мед.

Констанца подумала: «Я не должна так поступать. Я могу сказать ему, что люблю его». Она боялась этого признания. В его глазах может появиться ненависть. Он может ударить ее. Он может вытащить свою кость и дать ей гладить ее. У нее разболелась голова от этой смеси любви и ненависти. Констанца подумала об адском огне и сере.

Как долго ждать. Она снова отползла. Она пряталась в кустах, по другую сторону от капкана. Там было сыро. Капкан говорил. Все громче и громче, все таким же металлическим скрипучим голосом: голоден, голоден, голоден. Один большой рот, а ее отец любит большие рты. «Проглоти меня, – сказал он Констанце однажды, – проглоти меня».

Наконец он проснулся. Он посмотрел на часы. Что-то пробормотал. Констанца подумала: папа пьян. Теперь она увидела, когда он снялся с места, что отец не совсем твердо держится на ногах. Его покачивает. Все покачивает. Он помочился у дерева, на траву, на могилку крольчонка. Это было ошибкой. Капкану это не понравилось бы.