– Помню, как-то, – сказала она, – был прием в честь кометы. Вроде кометы Галлея. После ужина мы должны были все выйти наружу и смотреть на комету…

Я продолжала сидеть тихо и неподвижно. Мне нравилось слушать эти истории, но у меня стало зудеть в носу. Я пыталась понять, очень ли невежливо, если я прерву ее и сообщу о своем неудобстве?

– На мне были мои изумруды. Или сапфиры? Да, да, сапфиры, потому что, помню, платье было синего цвета, и Монти… Ох! – издала она вопль. – «Фуллерз»! Викки! Скорее!

Она оттащила меня в ванную, где лицо мое было оттерто специальным французским мылом тети Мод.

– Теперь я могу посмотреть на себя, тетя Мод?

Тетя Мод с сомнением оценила состояние моей физиономии; с некоторой неохотой она протянула мне зеркало. Я поднесла его поближе к носу и стала исследовать. Он заметно покраснел, вообще все лицо приобрело багровый оттенок, сквозь который мне продолжали подмигивать веснушки. Казалось, их высыпало еще больше.

– Не думаю, чтобы ваш совет сработал, тетя Мод, – начала было я, но она отобрала у меня зеркало.

– Конечно, за один прием он и не может подействовать! Чего захотела! Красота требует жертв, – добавила она по-французски. – Ты должна потерпеть, Викки. И если ты каждую неделю будешь…

Я взяла упаковку состава «Фуллерз» и в течение четырех недель мазалась им раз в неделю. Когда запасы его кончились, а веснушки продолжали оставаться на своих местах, я поняла истину. Я очень любила тетю Мод, но она была не права в трех случаях: она не разбиралась в размерах одежды, в применении состава «Фуллерза» и относительно моих данных. Никаких данных у меня не было. И моя неиссякаемая вера в тетю Мод начала понемногу убывать.

Тетя Мод была одним из столпов моей жизни, она очерчивала ее границы. Были также и другие столпы: мой дедушка, друг дяди Стини поэт Векстон, была Дженна, существовали мой отец и моя мать, мои дядья; и, наконец, был Вильям, который считался дворецким, но он брал на себя все заботы по дому, которыми другие дворецкие никогда не занимались, включая чистку ботинок и туфель, что Шарлотта весьма едко откомментировала.

– Дворецкий чистит вашу обувь? – спросила она.

Была зима, и мы только вернулись с прогулки, заляпанные мерзлой землей по самые щиколотки.

– Неужели у вас нет специального чистильщика?

– Обычно мои ботинки чистит Дженна. Так принято.

– Дженна? Но она же твоя няня! Она даже не настоящая няня. Так говорит моя мама. А вот у меня няня носит коричневую форму.

Это презрительное замечание обеспокоило меня больше, чем мне хотелось признаться. Когда мы пили чай в обществе моей матери, я видела, что Шарлотта вообще не обращает на нее внимания. Я видела, как она смерила глазами платье и поношенную твидовую куртку моей матери. Я была знакома с мнением матери относительно драгоценностей по будним дням и – хотя не сомневалась, что она была права, – испытала желание, чтобы на ней было что-нибудь более броское, чем скромная ниточка жемчуга. У матери имелись драгоценности, но они хранились в банке, и каждые полгода возобновлялись дебаты, не продать ли их.

Я начала испытывать желание рассказать Шарлотте об этих сокровищах и уже стала прикидывать, как упомянуть о них, так, между прочим, как только мать покинет комнату. С другой стороны, я понимала, что матери будет стыдно за меня, если я позволю себе нечто подобное. Я заерзала на стуле, стараясь не обращать внимания, что Шарлотта поежилась, бросив взгляд на разболтанные переплеты окон.

Мать рассказывала ей о сиротском приюте и о работе в нем, а Шарлотта слушала ее со слегка натянутой высокомерной усмешкой, которая заставляла меня еще больше нервничать. Она презирала заботы сиротского приюта не меньше, чем презирала мою мать, в чем я не сомневалась.

Когда к нам присоединился мой отец, я несколько расслабилась. Я не сомневалась, что отец выше всех этих глупостей, – он был строен и красив, у него были руки прекрасной формы и тихая спокойная манера разговаривать, пусть и несколько суховатая. Он был отличным наездником, и, когда облачался в охотничий наряд, Вильям утверждал, что никто в графстве не может сравниться с ним. Я бы предпочла, чтобы отец вышел к нам в охотничьем костюме, чтобы Шарлотта могла увидеть его во всем блеске, но, как и следовало ожидать, он появился в своем старом твидовом пиджаке, хотя тот сидел на нем как влитой, и Вильям, в обязанности которого входило также чистить всю одежду, порой щупал материал и приговаривал: «Вот это качество».

Я надеялась, что Шарлотта оценит моего отца и с ее лица исчезнет эта легкая надменная улыбка. Мой отец иногда заикался, что было последствием ранения на войне, но был вежлив и любезен и мог очаровать кого угодно. Это всего лишь вопрос времени, говорила я себе, Шарлотта непременно поддастся его обаянию.

Первым делом он спросил ее об уроках, что, наверно, было ошибкой, ибо Шарлотта училась теперь в закрытой школе с пансионом, и она уже на прогулке поделилась своим мнением о девочках, которые остаются дома, надеясь получить хорошее образование.

– С тобой занимается твоя мать? Я-то думала, что у тебя есть хотя бы гувернантка.

– Ну, в общем-то, так и было. Но она ушла. – Я замялась, потому что мы вступили на опасную почву. Никто из гувернанток не оставался у нас слишком долго. У нас больше не было горничной, и повар вечно предупреждал, что собирается уходить. Все дело было в жалованье и в котле в подвале, который жрал деньги, и в тратах на сиротский приют, который поглощал еще больше.

– Она все тебе преподает?

– Она очень умная. Я занимаюсь с ней английским, французским и географией, а на следующий год мы начнем латынь. И три раза в неделю приходит мистер Бердсинг заниматься математикой.

– Мистер Бердсинг? Но он же викарий!

Она не могла скрыть своего презрения. Я тут же устыдилась мистера Бердсинга – мягкого и терпеливого человека, который мне всегда нравился. И, сидя в гостиной, я испытала желание, чтобы мой отец переменил тему разговора. Шарлотта стала рассказывать ему о Родене все с той же высокомерной улыбкой на губах.

– А как насчет летних каникул? – спросил отец, когда тема уроков исчерпалась. Он обращался к ней самым вежливым и внимательным образом, но я-то видела, что Шарлотта ему отнюдь не нравится. Скорее всего он счел ее просто забавной, но никто не мог это утверждать в силу безукоризненности его манер.

– О, мама говорит, что на следующий год мы не поедем во Францию. Она говорит, что Ривьера просто переполнена. Мы отправимся в Италию. Или в Германию. Папа сказал, что Германия очень мощно идет кверху. – Помолчав, она пошаркала ногами и искоса взглянула на меня. – А что будет делать ваша Викки? Вы так и не сказали.

– О, у нас большие планы! – в своей обычной легкомысленной манере проговорил отец.

– Правда? – Шарлотта внимательно уставилась на него.

– Да. Понимаете ли, мы останемся здесь. Как и всегда.

– На все лето?

– Определенно. На все лето. Не так ли, дорогая?

Он повернулся к моей матери, и я видела, как они обменялись веселыми взглядами. Мать улыбнулась.

– Думаю, что да, – сказала она своим тихим голосом. – В Винтеркомбе так хорошо в июне и июле, и, кроме того, приедут мальчики из приюта. Ради этого нам нужно остаться здесь. Хочешь ли еще один сандвич? Может, пирожное?

Когда чай был допит, родители оставили нас. Рассевшись у камина, мы с Шарлоттой стали играть в карты. Мы играли в «джин-румми», а потом, раскладывая пасьянс, Шарлотта стала рассказывать о новом «Роллс-Ройсе», который собираются купить специально для нее, и почему он куда лучше, чем «Роллс» выпуска предыдущего года. Она еще раз упомянула Родена, рассказала, сколько раз ее няне в коричневой форме пришлось вышить ее имя на новых вещах для школы, и недвусмысленно дала понять, что не поддерживает идею послеобеденного времяпрепровождения за пасьянсом.

Я испытывала невероятное унижение и очень боялась, что Шарлотта может вернуться к вопросу о летних каникулах, еще раз обратив внимание на тот поразительный факт, что мы никогда не отдыхаем за границей. Когда настала моя очередь выкладывать карты, я делала это очень медленно, собираясь с силами, дабы упомянуть драгоценности моей матери. Мне невыносимо хотелось дать знать о них, ибо я видела, что Шарлотта считает мою мать простоватой и бедной – как дом. Правда, мысль, что матери это могло бы не понравиться, удерживала меня, поэтому я продолжала выкладывать карты, роясь в воспоминаниях. Должна же я найти в них что-то, после чего с лица Шарлотты исчезнет надменная усмешка, но мне было трудно что-то припомнить.

Существовали еще двое моих дядьев – другие столпы моей жизни, – и, раскладывая карты, я обдумывала, не стоит ли рассказать о них. Оба они были по-своему экзотичны: дядя Фредди занимался столькими делами, включая воздушную доставку почты в Южной Америке, что поистине должен был обладать известностью. Он был полон «энтузиазмов», как говаривала тетя Мод, и последним из них были две гончие, в прошлом месяце доставленные в Винтеркомб, которых – к ужасу моей матери – кормили бифштексами. Эти псы были «беговыми», говорил дядя Фредди. Им предстояло принимать участие в дерби. С другой стороны, я не настолько была уверена в достоинствах этих собак, которые проводили большую часть времени если не за едой, то во сне и отказывались подчиняться специальным командам, которым научил дядю Фредди их ирландский тренер. «Энтузиазмы» дяди Фредди – как он грустно признавался – «выдохлись». Лучше не упоминать ни о собаках, ни о Южной Америке, которую дяде Фредди пришлось оставить в силу каких-то туманных обстоятельств.

Может, тогда дядя Стини? Вот уж кто был действительно блистательной личностью. Он изысканнейшим образом одевался и был великолепным оратором. У него были самые светлые волосы, которые только доводилось мне видеть, и очень красивая внешность с бело-розовой кожей. Дядя Стини знал всех и вся и называл всех и вся «дорогой». Так же часто он употреблял слово «слишком»: поездка будет слишком сложной, вино слишком кислое, последняя гостиница слишком вычурна. У дяди Стини была масса друзей по всему миру, и поскольку он не работал, то постоянно посещал их. Он исправно посылал мне открытки. Его послания отличались предельной краткостью: «Салют, Викки! Вот тут я на Капри», – мог он написать и сопроводить текст легким росчерком рисуночка под ним, изображающим его самого, дерево или ракушку. У дяди Стини была уверенная рука, а писал он фиолетовыми чернилами. У меня насобиралась большая коллекция таких открыток, только в этом году я получила их с Капри, из Танжера, Берлина и с виллы во Фьезоле, которая поистине была восхитительна и которая принадлежала его лучшему другу, известному фотографу Конраду Виккерсу.

У дяди Стини было много знаменитых друзей: среди них были и кинозвезды, и художники, и певцы, и писатели. Мой крестный отец Векстон, который, как предполагалось, был его ближайшим другом, посвятил моему дяде Стини целую книгу поэм, написанных им во время великой войны, которые назывались «Снаряды».

Стоит ли упоминать моего дядю Стини? Правда, он не так часто приезжал в Винтеркомб, и при его появлении начинались споры из-за денег: дядя Стини хотел быть Самым Обеспеченным Мальчиком на свете и неизменно, покончив с ленчем и вином, громким голосом заводил разговор на эту тему. Я находила эти разговоры очень странными, потому что, хотя дядю Стини, конечно же, хорошо обеспечивали и он прекрасно выглядел, он не был «мальчиком», и довольно давно. Когда он заводил разговор на эту тему, мой отец впадал во гнев.

– Ради Боги, Стини! – услышала я как-то слова отца, когда проходила мимо библиотеки и дверь в нее оказалась открытой. – Ради Бога, ведь тебе почти сорок лет. Так не может продолжаться дальше. Что случилось с последним чеком, который я тебе послал?

Так что, может быть, лучше не упоминать о дяде Стини. Шарлотта, конечно, спросит, чем он занимается, как она всегда спрашивала, а потом задаст вопрос и о моем отце.

– Но что же он делает? – сказала она после того, как я поведала о нашем поместье, о сиротском приюте матери, об озере, которое нуждается в очистке, о котле и о той жадности, с которой тот пожирает фунтовые бумажки.

– Я предполагаю, что у него есть какой-то источник доходов? – произнесла она с таким выражением, словно речь шла о некой ужасной болезни. – Папа говорит, что, по его мнению, должен быть. Он говорит, что в противном случае вы не могли бы справляться, особенно с этим сараем. Конечно, есть титул… – Она сморщила нос. – Но папа говорит, что в наши дни титулы ничего не стоят. Разве что они очень древние, а ваш не очень старый, не так ли? Жаль, что твой папа не работает в Сити, как мой. Должно быть, это ужасно – быть таким бедным.

– Не думаю, что мы бедны. Вовсе не бедны. – Я покраснела. – Мама говорит, что мы счастливые люди.

– Чепуха! У вас порой и двух полупенни не бывает, говорит папа. На прошлой неделе он совершил какую-то колоссальную сделку и говорил с мамой на эту тему. Да, в этой сделке он заработал больше, чем твой отец за пять лет! Правда! Спроси сама.