– Опусти оружие, страж. Не будь неучтив со мной.

– У меня приказ не выпускать вас, пока вы не повидаетесь с принцем.

– Принц не имеет надо мной никакой власти, а тебя исключат из лучшего отряда войска, если ты не одумаешься.

Но страж не испугался. Я взглянул на его товарища. Он тоже был мне незнаком. Да, я довольно долго отсутствовал, но в царской страже, как правило, редко производились замены, а должность передавалась от отца к сыну, ведь служить фараону и защищать его было большой честью. Я начал сердиться.

– Я ведь сказал: опусти копье!

Он не отвечал. Я воздел глаза к небу, как будто пришел в негодование из‑за его поведения, чтобы отвлечь его, как это делают придворные, и когда его взгляд последовал за моим, я схватил его копье, навалился на стража всей тяжестью и нанес ему удар ногой по икрам, словно срезая высокие стебли пшеницы в дельте, так что он оказался на земле, а я нацелил копье на его сотоварища.

– Арестуй его за неповиновение и отведи в темницу! – приказал я ему. – Выполняй мой приказ!

Страж стоял в нерешительности.

– Делай что говорят, или я проткну тебе сердце!

Страж удалился вместе со своим товарищем, хотя на мои крики уже прибежали другие стражники и Пареннефер. Царский стольник навел порядок и арестовал обоих стражей.

Я пошел повидаться с Тутом, не понимая, в чем дело, но сознавая, что происходит нечто весьма необычное.

Он принял меня в саду, с ним была Анхесен.

– Что ты сделал с царскими стражниками?

Анхесен улыбалась с самым невинным видом:

– Мы обнаружили заговор прежней стражи с целью убить фараона и сменили их. Сейчас мы в большей безопасности.

– Я тебе не верю. Они чуть не набросились на меня и не проявили никакого уважения ко мне как к лицу, облеченному властью.

– У них был приказ привести тебя к нам.

– А кто вы такие, чтобы отдавать подобные приказы?

Тут, который еще не сказал ни слова, а только улыбался, гордясь своей подругой, заговорил:

– Я твой свет, разумеется.

Анхесен рассмеялась.

– Что за козни вы строите? – поддел их я.

Он пожал плечами.

– Просто я действую в соответствии с заветом моего отца. – И он процитировал, подражая Эхнатону: – «Когда наш Тут вернется на путь истинный и будет готов, он станет фараоном».

– Фараон в нашей стране есть, и тебе следует относиться к нему с уважением. – Я взглянул на Анхесен. – Ради всех богов, ведь это же твоя мать!

Она снова засмеялась и повела плечами:

– Да, моя дорогая мать, которая готова отдать меня в жены этому мерзкому хетту, а на самом деле это она должна пожертвовать собой ради царства, а не я. Нельзя назвать это проявлением материнской любви, правда?

У меня задрожали ноги. Я ведь ни с кем не говорил об этом, только с Рамосе и Эйе.

– Майя служит не вам, а Темным. Анхесен, как ты думаешь, что они сделают с дочерью фараона, поклонявшегося Атону, когда придут к власти? – Я перевел взгляд на Тута. – Как ты думаешь, что они с тобой сделают? Как ты собираешься защититься от них? Ты что, не понимаешь, что вы полностью зависите от них?

– Ты нас недооцениваешь, Пи.

– Нисколько. Я вижу, на что вы способны. Это вы недооцениваете Темных. Анхесен, Тут все еще влюблен в твою мать. Он оставит тебя, как только добьется ее благосклонности.

Она усмехнулась, и ее злая усмешка передалась Туту.

– У фараона может быть не одна жена, – сказала Анхесен. – Вспомни о моем отце, который женился на моей сестре Мерит. Кажется, ты никогда не верил в моего Тута.

– Твой отец стал правителем, потому что умер его брат, он просто хотел укрепить власть вашей семьи.

– Нашей семьи… или Атона? Он всегда хотел обратить нас в свою веру. Кроме того, каприз моего Тута относительно этой женщины долго не продлится, потому что она никогда не даст ему того, что даю я. Он женится на ней…

Я понял, что разговор становится бессмысленным.

И я ушел от этой странной парочки быстрым шагом, слыша за спиной хохот.

Мне нужно было найти Эйе. Почтенный старик выглядел напуганным до смерти.

– Что случилось?

– Вам придется незамедлительно сменить дворцовую стражу. Царица, ваша дочь, в опасности.

И я рассказал ему, что случилось. Помрачневший Эйе то и дело кивал.

– Официального объяснения смены стражи нет. Я займусь этим тотчас же.

– Да, так и сделайте, потому что завтра во дворце будет заседать Совет, и может случиться всякое.

Эйе позвал военачальника, и тот вскоре явился. Нахтмин, сын Эйе и брат фараона, был вторым человеком в армии, которому можно было доверять, кроме генерала Хоремхеба, и Эйе очень любил его. Нахтмин был не очень высок, но силен, словно бык. Казалось, он скрывает больше, чем показывает, хотя его преданность отцу была для меня очевидна. Эйе объяснил ему ситуацию, не вдаваясь в детали. Нахтмин хмуро посмотрел на меня, словно оценивая на случай нашей с ним схватки.

– Я займусь этим немедленно. Поставлю людей, которым можно доверять, и удвою стражу в царских покоях. Тех двоих, что тебе угрожали, я отошлю к твоему отцу. Он знает, как с ними поступить.

– Военачальник Нахтмин, мы полагаемся на вас!

Мне показалось, что отец обращается к нему слишком официально, но, возможно, причиной тому было мое присутствие. Я промолчал и покивал в знак согласия. Он удалился быстрым шагом. Я посмотрел на Эйе.

– Я могу полагаться на него?

– Как на меня самого.

– Хорошо. Больше я не стану задавать этот вопрос.

16

Оказавшись в доме своего отца, я думал об этой большой игре, о напряженности, царившей как на границе, так и в самом дворце, и почти не спал. Трудно было решить, где дела идут хуже.

На следующее утро я поспешил проверить, все ли готово к заседанию Совета, узнал, будут ли присутствовать все советники царицы, включая Эйе и визиря.

Формальные процедуры были опущены из‑за крайне серьезной ситуации. Сразу же приступили к обсуждению единственного вопроса, стоявшего на повестке дня.

Хотя многие уже знали о предложении хеттского царя, но, услышав его из уст писца, все присутствующие принялись гневно восклицать, а в течение всего Совета не смолкал злорадный шепот.

Царица выслушала предложение с невозмутимым видом, и когда наступила тишина и все взгляды обратились на нее, она поднялась, сохраняя достоинство и словно получая удовольствие от собственных замедленных движений, окинула взглядом лицемерных членов Совета. Пауза длилась вечность, но наконец царица заговорила:

– Я долго думала и возносила молитвы Атону, чтобы он озарил мою душу перед таким трудным решением. Наша страна в тяжелом положении. Наша армия слаба и неопытна. Противник превосходит нас и по численности солдат, и по количеству боевых колесниц. Армия хеттов лучше вооружена и подготовлена. Война станет роковой для нас, а я не могу допустить, чтобы страна покорилась силе. – Сделав долгую паузу, она снова обвела всех взглядом. – Поэтому, принося жертву своему народу и своему богу, я решила принять предложение мира.

Все заговорили одновременно, так слаженно, как будто репетировали, подобно детям, которые поют в саду, чтобы развлечь царицу, или жрецам на церемониях. Я поднял возмущенный голос против такой нелепости, сердясь сам на себя за то, что не предвидел этого.

Люди всегда охотно отдавали свои жизни за фараона, даже женщины и старики, но когда закончилось правление Эхнатона, народ ожидал, что новый фараон Семнехкара обратится к древним богам, в частности, к отвергнутому Эхнатоном Амону, однако царица осталась приверженницей Атона и настаивала на соблюдении свода правил, действующего в стране. Простой народ не замечал, каких огромных усилий стоили царице и Эйе попытки вернуть ситуацию, предшествующую противостоянию с Темными. Люди не осознавали этого, и, по их мнению, прежний фараон обратил в ничто наследие своего отца, совершая ошибочные действия в погоне за славой, бросая вызов богам, а та, что правит сейчас, продолжала его дело.

Не обладая силой своего мужа для того, чтобы укрепить новую религию, царица лишилась доверия народа, который не любил Нефертити, несмотря на ее обаяние. Дело было не в том, что она женщина, ведь память о царице Хатшепсут еще сохранялась в сердцах людей, а в действиях сторонников Амона, проникавших в каждую деревню даже в самых отдаленных уголках царства. Против этого практически невозможно было бороться, и в данный момент было бы весьма затруднительно подвигнуть военных на братоубийственную войну за царицу и за бога, в которого люди не верили. С другой стороны, разве от бога хеттов будет больше пользы? Кроме того, нельзя было допустить, чтобы захватчики ввели свои налоги, превышающие и так непомерные сборы, установленные сторонниками Амона.

Все это я понял моментально. Царица приняла государственное решение, решение во благо народа. Но в его основе лежало нечто еще более трагичное. Нефертити отдавала себя варвару, чтобы освободиться от Тута. Знал об этом только я, а Эйе догадывался.

Она терпеливо ждала, пока все голоса смолкнут. Еще одно слово обнаружило бы ее слабость, поэтому она развернулась и вышла.

Эйе нашел меня взглядом и сделал недвусмысленный жест: «Поддержи решение!»

От ревности я трясся, как лист, и вынужден был опереться на статую Аменхотепа III, обладавшего непомерно раздутой славой охотника и воина, и он, казалось, посмотрел на меня с упреком и недоверием.

Я удалился в дом своего отца и стал размышлять. Я понимал, что сделать уже ничего нельзя. Через неделю приедет будущий муж, фараон Египта и царь хеттов. Разумеется, это будет бескровное вторжение. Хетты тут же все возьмут в свои руки. Скорее всего, они будут править обеими странами из Египта, поскольку обожают здешнюю жизнь, роскошную и утонченную. Они принесут сюда своих богов, свое жестокое правосудие и варварские обычаи.

Я содрогнулся от стыда. Лучше война, разгром и достойная смерть, чем эта позорная пассивность. Понятно, что, поскольку я воин, моя смерть не будет иметь ни для кого большого значения, а с этих пор она не имела значения и для меня самого.

Но, в конце концов, я ведь просто слуга и ничего не могу поделать, кроме как исполнять приказы своей царицы и оставить размышления.


В эту ночь я переспал с одной служанкой. Когда я ей это предложил, она пришла с удовольствием, но на самом деле это не я взял ее с яростью неукротимого быка, моей душой владел безумный дух ревности, пока я не извергся в эту девушку, нечаянно причинив ей боль.

Когда ко мне вернулся разум и я увидел, что бедная девушка из гордости сдерживает слезы, я совсем расклеился. Едва сумел пролепетать извинения. Я хотел сделать ей щедрый подарок, но она сомневалась, стоит ли его брать. Думаю, ей хотелось и обогатиться, и получить удовлетворение, выдав меня судьям – приверженцам Амона, а потом смотреть, как меня будут публично наказывать. В конце концов она, стиснув зубы, приняла мой дар.

Я уснул на том же самом ложе, парализованный стыдом. Стыдом и за себя, и за мою царицу. Я спрашивал себя, в какой момент все начало меняться, грустил о милом детстве и получал наслаждение от этой грусти, пока меня еще не позвали на Совет, где я должен был присутствовать при заключении этого постыдного договора. А еще я возносил молитвы, чтобы вчерашний вечер оказался дурным сном.

У меня даже не было сил поесть, я так и оставался на ложе со сбитыми простынями, нечистыми от моего стыда. Ведь я всегда поклонялся женщинам и никогда не хотел никого из них обидеть, но то и дело причинял им боль. Начиная с Нефертити и заканчивая доброй Мерит, относившейся ко мне с такой же нежностью, что и ее родители, и не заслуживающей равнодушия, и ее сестрой Анхесен, которая из‑за моей нетактичности и неумения себя вести назло мне губила себя.

А теперь еще вот эта девушка, чья вина была лишь в том, что она хотела подарить удовольствие господину, которому ничего не была должна.

Я не один раз проклял свою непомерную гордость, всегда сбивавшую меня с толку. Прежде по глупости, а сейчас из‑за дурацкого чувства превосходства, которое я ощущал только оттого, что под моим началом находились великолепные воины.

Как бы мне хотелось, чтобы время прошло и все исчезло, как ночной кошмар, хотелось, чтобы мы снова стали детьми!

Но я знал, что вызван на Совет по случаю прибытия сына хеттского царя, и я прогнал прочь вялость и сочувствие к самому себе.

Да, мне казалось, что я успел лишь вздохнуть, но отросшая на щеках и подбородке щетина свидетельствовала, что я провел два дня в этом клейком поту, словно рыба в инжирном соусе.

Я привел себя в порядок, вернее, дал привести себя в порядок и одеть, ощущая на себе неодобрительные взгляды, в том числе и служаночки, с которой провел ночь, а раньше она, неизвестно почему, относилась ко мне с симпатией.

Такая вот незадача.

Я что-то съел без аппетита и вышел из дома. Меня поразило сияние солнца, казалось, Атон хочет о чем-то предупредить меня либо придать мне сил. Пробормотав нечто невразумительное, я пренебрег его тщетной помощью и направился во дворец, впав в такое же бешенство, в каком на днях вышел оттуда.