Не знаю, померещилось ли мне, что вполне вероятно, но, клянусь самим Атоном, прежде чем вновь погрузиться в небытие, Нефертити подняла руку и погладила меня по щеке.


Я проснулся от острой боли. Бросил взгляд на повозку и лошадей и понял, что проспал больше суток.

Я осмотрел свои раны. Струпья подсохли. Я пошевелил руками и ногами. Отдых пошел мне на пользу. Должно быть, лошади умирали от жажды.

Нефертити просыпалась рядом, взгляд у нее, как обычно, был отсутствующим. Я осторожно дал ей немного воды, оставшейся в бурдюке. Она долго смотрела на меня и, похоже, узнала. Она приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать, но с ее губ не слетело ни звука. Я ужасно разволновался, заметив, что ей стало значительно лучше и что она не умерла от жажды, пока я спал. Я нежно поцеловал ее, и уголки ее губ слегка приподнялись.

С удвоенным усердием я осмотрел свои раны и сменил повязки. Я не понимал, насколько они серьезны и заживут ли без помощи врача, но я мог передвигаться, хотя и с большим трудом. Похоже, мне с честью удалось выйти из этой переделки, а в настоящий момент главной целью было раздобыть хоть немного воды. Нам придется снова углубиться в пустыню.


На следующий день мы покинули наше убежище. Я направился в сторону царства хеттов, помня о словах того солдата. Египтяне не признали себя побежденными, и лучше было направиться туда, где нас никто не ждал.

Я слышал разговоры о далеких монастырях и храмах, о которых не знали даже в Фивах. Слышал, что их искала армия, хотя никто не мог сказать, нашли ли их. Мне было ясно: если мой отец искал их и не нашел, значит, их на самом деле нет, но я не мог отказаться от мысли, что где-то должно быть такое место, где мы могли бы найти приют.

Лошади охотно следовали за нами, радуясь, что кто-то заботится о них. Они понимали, что без людей им не выжить, а я, в свою очередь, верил, что их инстинкт поможет находить источники воды.

Так продолжалось много дней. Я ежедневно впрягал в колесницу свежего коня, стараясь не утомлять лошадей и подружиться с ними. Теперь мы продвигались вперед гораздо медленнее. После битвы я старался не оставлять следов, и хотя я не знал наверняка, успел ли кто-нибудь из наших преследователей еще до схватки сообщить о том, где нас обнаружили, это представлялось мне маловероятным. И мы позволяли себе долгие передышки, чтобы сберечь силы.

Во время таких остановок я вел себя так, будто мы по-прежнему живем во дворце и счастью царицы ничто не может помешать. Я смотрел в ее прекрасные глаза, которые иногда на мгновение возвращались к жизни, и тогда я говорил с ней так, словно ничего не случилось.

– Тебе нравится путешествовать, жизнь моя? Осталось совсем немного, скоро мы отдохнем в прекрасном храме и будем молиться Атону не среди пустыни, а перед достойным его алтарем. Не волнуйся, с нами ничего не случится. Мы далеко, очень далеко, в новой земле, где нас никто не знает. Мы остановимся в храме. Ты будешь моей царицей и моей богиней. А я – твоим рабом. Ты будешь моим светом, а я – твоей тенью. Ты будешь украшать мой день, а я – охранять твою ночь, и нам никто не будет нужен. Только ты, Атон и я.

И несколько кратких мгновений ее глаза говорили за нее, и я чувствовал себя в раю.

Был самый жаркий месяц сезона Ахет, стоял невыносимый зной. В то время как жители Египта благословляли разлив Нила, мы сражались за то, чтобы выжить и не потерять рассудок. Днем, если мы не находили тени, где можно было бы укрыться и поспать, мы с трудом продолжали путь. Мы в основном шли ночью, но силы наши таяли, и мы продвигались вперед все медленнее.

По ночам я охотился, и мне удавалось раздобыть кое-какую еду, чтобы мы могли восстановить силы, но нехватка воды ощущалась все острее, и лошади начали слабеть.

Я знал, как выжить в пустыне, и в отсутствии источников и колодцев находил необходимую для наших тел жидкость в корнях некоторых растений, попадавшихся нам все реже, а также другими способами. Поначалу жажда поселилась только в наших головах, в которых появлялись мысли об амфорах, полных прозрачной воды. Потом стали пересыхать наши рты, и вскоре мы уже ощущали сильную жажду, потому что жара усиливалась.

Однажды ночью на нас напала стая львов. Они мгновенно поняли, которая из лошадей слабее. Им удалось на какое-то время рассеять табун и отделить несчастное животное, на которое они набросились так, словно были единым существом. Мне едва удалось собрать остальных лошадей и продолжить путь под звуки кровавого пиршества.

Нефертити не любила ночь, и было понятно почему: ночью исчезало то, что было ей всего дороже, – солнце. Особенно после нападения львов, которого она не видела, хотя, услышав нервное ржание лошадей и довольное рычание хищников, наверняка все поняла. После того как мы с ней настолько сблизились, что мне порой казалось, что я в любой момент могу пробудить ее разум, я прилагал все усилия, чтобы она больше не отдалялась.

Прошло еще две ночи, прежде чем я окончательно уверился, что львов поблизости нет. Однако я понимал, что они не упустят такую соблазнительную и тем более такую легкую добычу. Но в данный момент они были сыты и дали нам передышку. Поэтому в одну из ясных лунных ночей я подошел к Нефертити и, обняв ее, ласково заговорил:

– Моя царица, открой глаза. Взгляни, какая красота вокруг! Не прячься от ночи, потому что темнота тоже может быть прекрасной, а сейчас еще и светит луна. Не страшись темени, мы шли под ее покровом много ночей, и с нами не случилось ничего дурного, напротив, она защищала нас и придавала мне сил, как тебе дает их солнце. Взгляни, как сияет луна, кажется, что она стремится победить мрак с тем же упорством, что и сам Атон. Взгляни, как с ее появлением оживают крошечные существа подобно тому, как мы оживаем с появлением солнца. Посмотри, в них нет злобы. Учись у них. Ты увидишь, что они безгрешны, ведь даже львами, которые набросились на нас, руководил только голод. Я сам, не испытывая злобы, охочусь на животных, которых мы едим. Здесь нет злых духов, за исключением преследовавших нас, а их я, к счастью, уничтожил. Те, кто обитает здесь, заботятся лишь о пропитании и сохранении жизни… такой же уязвимой, как наша. Даже самые мерзкие звери безгрешны по сравнению с нами… с родом человеческим.

Мне удалось добиться того, что она устремила взгляд во тьму. Сначала она ничего не могла разглядеть, так как всегда смотрела лишь на солнце и на свет и не умела воспринимать отсутствие первозданного света, не могла жить без этого света, света Эхнатона, и потому избегала мрака.

Смотрела она недолго, но в следующие ночи я заметил, что она старалась охватить взглядом все больше пространства, постепенно привыкая к темноте.

И ночь полюбилась ей.


Через несколько дней с пеной у рта пал еще один конь. Не в силах помочь бедному животному, мы бросили его. Я не стал терять драгоценное время даже на то, чтобы помочь ему достойно умереть. Я боялся разбить сердце Нефертити и к тому же понимал, что скоро сбегутся хищники, и если конь еще будет жив, он не даст просто так сожрать себя, ибо нет животных более благородных и отважных, чем лошади. Я не знал, кому молиться, и молился всем богам сразу, чтобы они спасли Ка бедного животного.

Нефертити продолжала таять, а я сам еще не осознавал, насколько утомлен. Я выбивался из сил, напрягая измученные мышцы, не позволяя зажить глубоким ранам, приносящим мне невыносимые страдания. Темные круги под глазами, открытые раны на коже, растрескавшиеся губы, онемевшие руки и ноги… Я хорошо знал эти симптомы и понимал, что должен срочно найти какое-нибудь решение.

Когда от жажды начинала кружиться голова и очертания предметов теряли четкость, меня охватывала паника. Если я лишусь способности рассуждать, мы окажемся игрушкой в руках любого разбойника, которых немало в пустыне. К тому же ясность мыслей необходима, чтобы мы не стали ходить кругами. Пока я еще сохранял способность ориентироваться, но не знал, надолго ли меня хватит.

Я постарался успокоиться. В ту ночь я убил одного коня. Осталось только три. Я сделал это тайком, чтобы Нефертити не могла ничего увидеть и услышать. Мы устроили настоящий пир, позволивший нам восстановить силы, и за несколько дней я надеялся преодолеть значительное расстояние и найти хоть немного воды или набрести на людское поселение, где мы могли бы отдохнуть. У меня были при себе ценные вещи, которые дал мне Эйе, за них мы могли бы купить еду и, если понадобится, молчание. Однако приходилось продвигаться вперед с осторожностью, ибо жители пустыни не дремали. Я не сомневался, что за сообщение о том, где мы находимся, было обещано вознаграждение, только так нас можно было отыскать в пустыне, где никто не признавал законов и не был предан правителю. Залогом сотрудничества с фараоном служила жажда наживы.

И мы пустились в путь. Из‑за невыносимого зноя мясо очень быстро испортилось, но благодаря ему мне все же удалось вселить в Нефертити некоторую надежду, я постарался убедить ее, что наши дела идут гораздо лучше, охотиться стало легче и скоро мы доберемся до храма, который ищем.

И впрямь, развязка стремительно приближалась. Что касается меня, будь я здесь один, без труда смог бы выжить, но заботиться о Нефертити становилось все тяжелее. Я так и не оправился от ран, день ото дня мне становилось хуже. Рана на ноге открылась и, похоже, начала воспаляться.

Я потерял счет дням, проведенным в пустыне, и задавался вопросом, не пора ли нам встретить признаки жизни, пусть и скудной. Разум мне подсказывал, что мы преодолели огромное расстояние, мы вполне могли уже пересечь пустыню по эту сторону Нила (и даже бесконечные ливийские пески), однако я чувствовал, что мой рассудок стремится бежать от моего сознания, и лучше, чем когда-либо, понимал Нефертити. С каким удовольствием я предался бы сладкому безумию! Но от меня зависела жизнь Нефертити. К тому же я был убежден, что еще не выполнил своего предназначения в этой жизни, сколько бы мое Ка ни призывало меня бежать из этой негостеприимной земли, где находилась моя любовь. Ради нее я не должен был сдаваться, как и у нее, у меня не осталось сил на то, чтобы вернуться, и мы оба неминуемо погибли бы в пустыне, а наши души были бы съедены зверями. Вот почему тот отважный солдат попросил меня его прикончить!

Я продолжал предаваться пустым размышлениям, и это было мучительно. Что я знал о богах, душах и загробной жизни, если молился единственному богу, который к тому же оказался ложным, хотя верить в него было легче и проще, чем в древних богов! Лучше бы мне тогда сосредоточиться на этой жизни и на том, как ее сохранить, вместо того чтобы размышлять над вещами, превосходящими мое понимание!

Время от времени я задавался вопросом, не следует ли безболезненно лишить жизни женщину, которую я любил. Она приняла бы смерть, достойную царицы, а я, похоронив ее в каком-нибудь подобающем ее сану месте, отыскал бы где-нибудь поблизости разбойников и принял смерть, достойную воина. Тогда мы, по меньшей мере, могли бы рассчитывать на справедливый суд Осириса, если тот существует. Пусть даже одна Нефертити, за которой я не знал грехов, тогда как я, с точки зрения любого бога, заслуживал сурового приговора.

Эта мысль овладела мною и преследовала в течение нескольких дней, показавшихся мне вечностью из‑за трудностей пути, невыносимого зноя и собственной слабости.


Спустя два дня, между приступами лихорадки, я осторожно закрыл глаза своей нежной Нефертити и схватился за кинжал, собираясь перерезать ей горло.

Но я не смог этого сделать.

Рука, державшая кинжал, задрожала. Я поддался отчаянию, и меня сотрясли рыдания. Забыв обо всем, я плакал, прижавшись к ее щеке.

Вдруг что-то коснулось моей растрескавшейся кожи. Ее губы. Она целовала меня. Пила мои слезы.

Не знаю, так ли она это понимала, как я. Поцеловав ее, я позволил ей пить влагу из моих глаз, пока они не высохли, пролив реки слез облегчения и утешения, любви к ней и благодарности Атону, который вновь дал мне верный знак.

Она сделала выбор. Я думал, что она тоже предпочитает умереть, медленно и безболезненно теряя силы, а потом погружаясь в вечный сон, но я ошибся.

Она не хотела умирать и по-своему боролась за жизнь, об этом говорили не поцелуи, которыми она осыпала мое лицо, но страстное желание утолить жажду.

Этого оказалось достаточно. Я буду идти вперед до последнего вздоха.


Эта мысль придала мне сил, и я пожертвовал предпоследним конем. Последнему я дал выпить крови его товарища. Он пил жадно, как и мы. Хорошо, что Нефертити не понимала, какую пищу я подношу к ее губам. Давая ей подобное нечистое питье, я мысленно просил у нее прощения.

Наполнив кровью меха, я отрезал кусок мяса, который намеревался сохранить как можно дольше. Однако отчетливо осознавал, что мы не сможем убить последнего коня, ибо это означало бы конец всему.


В моменты моего глубочайшего отчаяния глаза Нефертити, казалось, оживали и ее руки даже гладили мои, это придавало мне сил. Теперь, когда к ней в любой момент могла вернуться ясность сознания, я не мог ее подвести, хотя из‑за воспалившейся раны меня терзала лихорадка, а ногу словно поджаривали на медленном огне.