Но мясо и кровь, которые вскоре испортились, не могли помочь зажить моей ране. Теперь у нас не было ни воды, ни пищи, а я был так слаб, что, отбросив всякую предосторожность, вручил нашу судьбу последнему коню.

Днем мы искали какую-нибудь скалу, в тени которой бедное животное могло бы укрыться от солнца, и спали под колесницей до сумерек беспокойным сном, не освежавшим, а еще больше иссушавшим нас.

Ночью мы сидели в колеснице, тесно прижавшись друг к другу, и я понукал своего четвероногого товарища, которого любил как брата, которого у меня никогда не было, и между приступами бреда беседовал с ним и с Нефертити, уговаривая их и самого себя не сдаваться в борьбе со смертью.

Я отчаянно боялся утратить бдительность. Я уже потерял счет убитым змеям, хотя хорошо знал правила поведения в пустыне, и большинство из них, щадя нас, просто проползали мимо. Я получил от доброго Сура на редкость полезные уроки, ведь нубийцы – истинные знатоки змей, и даже говорят, что некоторые племена приручают одних змей и те охраняют их дома, с удовольствием поедая других пресмыкающихся. Из сорока видов змей священными для нубийцев являются лишь два, в том числе гигантский питон, однако в Египте особо почитают кобру. Эту большую красивую змею легко заметить, и она не так уж опасна. Более ядовиты маленькие гадюки, они зарываются в песок и неподвижно ждут там часами, пока какое-нибудь неосторожное животное не пройдет, на свою беду, мимо… Смертоносный яд опасен даже для богов, сам Ра едва не погиб от укуса такой змеи, и был спасен только благодаря хитрости Исиды.


Через несколько дней случилась беда. Мы передвигались по пустыне так медленно, что не сразу поняли, что произошло. Колесница с глухим шумом накренилась.

Я посмотрел вперед и увидел, что конь пал.

От отчаяния я заплакал.

Я вскрыл вену на шее моего друга, молясь Атону, чтобы в будущей жизни бог поместил его туда, где находятся священные быки, которых погребают вместе со знатными людьми.

Я приблизил губы Нефертити прямо к шее животного, и она стала с жадностью пить. Мы пили кровь и кормились мясом нашего коня еще пару дней, пока отвратительный запах гниющей плоти не заставил меня взвалить на плечи тело моей любимой и двинуться вперед, не понимая, день сейчас или ночь, не видя перед собой ничего, кроме собственной тени.

Я по-прежнему беседовал с ней и заставлял свое тело извлекать энергию из моих членов, пока я более не смог издать ни звука, а руки и ноги не отказались слушаться меня. И вот со мной случилось то же, что несколько дней назад с моим конем.

Я потерял сознание и рухнул на песок. Я очнулся возле моей любимой, привлек ее к себе, обнял и закрыл своим телом. Потом я вытащил меч, готовясь защищаться от зверей и демонов.

И действительно, я увидел, что кто-то приближается к нам. Не понимая, кто это, животные или духи, я начал размахивать мечом, и, кажется, они, испугавшись, отступили на пару шагов.

Я продолжал говорить без слов, рассказывая Нефертити, как я ее люблю, прося прощения за то, что и на этот раз ее подвел.

Размахивая мечом, я всеми силами души молил Атона не допустить, чтобы Ка его супруги пожрали дикие звери пустыни.

Собрав последние силы, я поднял меч, чтобы, покончив с жизнью моей любимой, спасти ее душу прежде, чем мы предстанем перед одним из богов или духов, которых встретим после смерти.

19

Боль становилась невыносимой, как будто в моем теле прорастало и ветвилось жгучее ядовитое семя. Через завесу боли я ощутил свою голову, шею, плечи, живот, ноги, ступни и наконец руки и пальцы.

Боль постепенно извлекала меня из небытия, и я обретал способность мыслить.

Ко мне вернулось мое Ка, и я стал спрашивать себя, кто я такой и где я.

Любопытно, что первым делом в моем сознании возник образ Тута, когда он был еще ребенком. В те счастливые времена мы прятались во дворце, а великий фараон Эхнатон, стараясь скрыть улыбку, терпел наше присутствие. Потом я увидел мальчика, который оберегал каждый шаг своего света, старался исполнить и предугадать любое его желание, прочесть по лицу его мысли, поощрял его шутки и смеялся над ними.

Этим мальчиком был я.

И ко мне вернулась память.

«Все кончено, – подумал я. – Я мертв».

Я не предполагал, что после смерти можно испытывать такую острую боль, но я об этом ничего не знал.

Более всего меня изумило то, что я не видел ни Атона, ни Анубиса, ни Маат, ни пожирателей душ, и даже мое Ка не проходило испытаний, в то время как боль становилась все сильнее. Правду говорили, что, если тело не было забальзамировано должным образом, суд не состоится. Наверно, я воплотился в какого-нибудь мерзкого зверя.

Я ничего не видел и не мог пошевелиться, ничего не слышал и ничего не осязал. Существовали только боль и мое тело.

Неужели таково мое наказание? Я приговорен навечно к мучительной агонии. К боли без конца. Возможно, я обречен неизменно страдать от того, что надеялся не взять с собой после смерти. Но почему меня не судили? Я не слышал, чтобы Маат, или Амон, или какой-нибудь другой бог читал мой приговор. Я еще мог согласиться с тем, что некое высшее существо подвергнет меня суду и накажет, но не мог принять этой пустоты и неопределенности. Мне не открыли ни одну из тайн, как якобы должно было случиться после того, как я, приняв смерть, окажусь на другом берегу реки.

Приступ боли заставил меня дернуться, и моя голова стукнулась обо что-то твердое.

Что это?

Неужели я еще не перешел в то состояние, когда человек, ожидая перевоплощения, уже не чувствует своего тела и в нем остается только Ка, которое может свободно разгуливать по небу? Разве нас не этому учили?

Я не чувствовал, что моя свободная душа, мое Ка, способно так или иначе перемещаться в пространстве. Напротив, я по-прежнему был прикован к телу, которое, как я полагал, погибло, но ощущало более мучительную боль, чем при жизни.

И мне пришла в голову совершенно невероятная мысль.

Может быть, я жив?

Чтобы ответить на этот вопрос, я попытался открыть глаза, но у меня не получилось. Я чуть не рассмеялся.

Разве я могу быть живым?

Я стал рассуждать. Быть может, моему Ка нужно приспособиться к новому положению дел. Это сложно. Когда мы появляемся на свет, мы не умеем ходить, и, соответственно, когда мы умираем, нам снова приходится учиться существовать в новой среде. Возможно, если бы я потерял надежду на то, что я жив, и подчинился этой боли, вместо того чтобы с ней сражаться, она исчезла бы.

Надо вести себя как в детстве, когда я учился плавать. Признать, что меня окружает новая среда, и попробовать дышать и двигаться в соответствии с новыми правилами, которых я пока не знал, но которые постепенно прояснятся.

Возможно, я перевоплотился в только что родившегося гиппопотама. Перевоплощение в какого-либо зверя представлялось мне более вероятным, так как было очевидно, что я, в том или ином облике, родился вновь. Я рассуждал о том, кто я такой и что могу сделать или придумать для того, чтобы знать это наверняка. Несмотря на боль, очевидная способность размышлять обнадеживала меня, хотя я не слышал своего плача и рядом со мной не было матери, качающей меня в колыбели или кормящей грудью.

Возможно, я был зачат одним из тех зверей, которых мать бросает сразу после рождения, и, несмотря на беззащитность, должен научиться жить самостоятельно.

Еще один приступ боли. Я снова дернулся и понял, что это несовершенное тело, причиняющее мне столько страданий, принадлежит не зверю, а человеку.

Я попытался успокоиться и стал рассуждать дальше. Чтобы не думать о вещах, которые могли бы усилить боль, я попытался вспомнить последние мгновения своей жизни, потому что не знал обстоятельств смерти.

Я сделал огромное усилие, и наконец меня, подобно половодью, затопило воспоминание.

Нефертити!

Я сразу вспомнил, кто я такой и как я брел, не разбирая дороги, по пустыне с драгоценной ношей на руках. Осознание этого было таким невыносимым, что я открыл глаза. Но не увидел ничего, по крайней мере, сначала. Я подумал, что я и впрямь ослеп, и сделал отчаянную попытку пошевелиться. Но снова ощутил только боль.

Я плакал без слез между приступами боли.

Постепенно мрак рассеивался, и я возблагодарил всех известных мне богов и духов.

Я находился в крошечной продолговатой комнатке, какой мне еще не приходилось видеть, с низкими, сходящимися надо мной стенами из грубого камня и необожженного кирпича, но, несмотря на это, прохладной. В комнатке не было ничего, кроме циновки, на которой я лежал, и ничем не завешенного прохода в стене, служившего одновременно дверью и окном и выходившего в какое-то чуть менее темное помещение.

Поначалу мне показалось, что это одно из мест вечного упокоения для бедняков, способных заплатить только за маленький клочок земли, однако окно, проникавший в комнату тусклый свет и боль убедили меня, что я еще не умер, а если и умер, то вернулся к жизни и снова очутился в своем израненном теле.

Не в силах пошевелиться, я попытался что-нибудь сказать, но губы тоже меня не слушались.

У меня сжималось сердце, когда я думал о Нефертити, я не мог примириться с мыслью, что я остался в живых, а она – нет. Последнее, что я помнил, – как я занес над ней меч, собираясь убить, и это воспоминание наполняло меня ужасом. Я не знал, потерял ли я сознание до того, как успел осуществить задуманное, или после.

От охватившего меня волнения я громко задышал и покрылся холодным потом, побежавшим по телу и пропитавшим повязки, которые я не столько видел, сколько ощущал. Возможно, я больше никогда не смогу говорить и двигаться. Возможно, я, как и она перед смертью, потерял рассудок.

В конце концов я вспомнил, что я солдат, а значит, не должен поддаваться страху. Если Нефертити мертва, я каким-либо способом убью себя, чтобы воссоединиться с нею. Эта мысль успокоила меня, и я уснул.

Когда я проснулся, рядом кто-то был.

Я испугался, внезапно осознав, что рядом со мной находится существо неизвестной природы, поскольку я еще не верил, что жив, однако незнакомец, подняв руку открытой ладонью вверх, успокоил меня.

Он заговорил со мной. Сначала я его не понял, и он, догадавшись об этом по выражению моего лица, заговорил на простонародном языке, так что я мало что мог разобрать.

– Как ты?

Это прозвучало грубовато, но взгляд его выражал неподдельное участие.

– Нога… – с трудом выговорил я.

Он улыбнулся.

– Заживет. Заражение пошло вверх, и мы уже хотели отрезать ее, но, с божьей помощью, все обойдется, хотя ты потерял много крови.

Мое Ка непроизвольно насторожилось, и, вероятно, мое тело напряглось, но я старался не показывать удивления.

– Не бойся! Хотя у нас другая вера и мы находимся здесь тайно, мы не могли оставить вас в пустыне умирать. Признаюсь, мы спорили о том, следует ли нам что-либо предпринимать, но, следуя нашим религиозным убеждениям, мы решили спасти вас обоих.

– Нас обоих?

– Да, женщина жива, хотя, к сожалению, она никак не отзывается на наши попытки ей помочь. Она более не испытывает голода и жажды. Но я сказал бы, что страдает ее душа.

Я кивнул. Я не хотел обнаруживать охватившие меня чувства, но старик не мог не заметить мои слезы, которые я старался сдержать. Чтобы отвлечь его внимание, я с трудом проговорил:

– Кто вы такие?

Старик напрягся.

– Понимание этого зависит от тебя самого, от твоего отношения к нам и нашей вере.

Я обдумал его слова. В моем положении не следовало проявлять настойчивость.

– Простите меня за неучтивость. Я верю только в женщину, которую сопровождаю, и в солнце, освещающее мир, и не отношусь враждебно к той религии, которая учит добру. Ваша тайна останется тайной. Я благодарен вам за заботу о женщине и обо мне, и хотя я сейчас беззащитен и беспомощен, я смогу должным образом отблагодарить вас.

Старик весело рассмеялся.

– Не знаю, в состоянии ли ты вознаградить меня, даруя материальные блага, но нам это ни к чему. Нас волнует только сохранение нашей тайны. Если кто-то, египтянин или хетт, узнает о том, что мы здесь, нас тотчас уничтожат.

Жгучая боль в горле мешала мне говорить. Заметив это, почтенный старец протянул мне чашу.

Вода показалась мне вкуснее благороднейших вин дельты Нила, пива и настоек, которые я когда-либо пробовал. Я даже улыбнулся, словно захмелев от воды.

Старик тоже улыбнулся, развел руками и пожал плечами.

– Вот видишь, ты получил большое удовольствие от простой воды, а нас поддерживают уединение и молитва.

Я понимающе закивал.

– Как вы наверняка знаете, у меня есть кое-какие ценности, которые с этой минуты принадлежат вам, они мне не нужны… но женщина для меня дороже жизни, и все мои желания сводятся к тому, чтобы сопровождать ее, когда она поправится… излечится от недуга, поразившего ее Ка… ее душу, как вы сказали. Мне некуда идти, я должен быть рядом с ней, а что до моей веры, то я уже сказал, что потерял ее и верю только в эту женщину.