– Но Тут…

– Что он был бы за фараон, если бы знал об этом? И как ты думаешь, почему Эхнатон настолько не хотел, чтобы Тут стал фараоном, что совокуплялся с собственной дочерью, чтобы родить сына? Ха-ха-ха! Бедняжка Нефертити… Подумать только, шесть дочерей! – Он все смеялся и смеялся. – Забавно, правда? Если бы Тут был сыном дочери не Тушратты, царя Митанни, а Суппилулиумы, царя хеттов, то вышло бы, что он отсек голову своему дяде, чтобы тот не женился на Нефертити.

Меня затошнило, я отошел подальше, и меня вывернуло наизнанку.

– Слишком много пива! – весело заметил мой отец.

– Слишком много разврата!

– Я же говорил, тебе не понравится. Ты такой же наивный моралист, как и Эйе.

Прошло порядочно времени, прежде чем меня перестало тошнить.

– Отец…

– Да?

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

Он пожал плечами.

– У тебя есть право перед смертью узнать правду.

26

Это было худшее в моей жизни похмелье. Меня даже оставили в покое, и я два дня пролежал на циновке, не исполняя своих обязанностей.

На третий день я встал, голова просто раскалывалась. Я не мог и предположить, что пиво может давать такое похмелье, но я напился до потери сознания впервые и не представлял себе, каковы будут последствия.

Среди военных пьянство не было распространено. Во всяком случае среди военных высокого ранга, ведь опьянение делало человека беспомощным. Кто-нибудь из Темных, посланных Тутом, без труда мог поднять мой кожаный нагрудник и воткнуть кинжал мне в сердце. Меня бросило в дрожь при мысли об этом.

Мне встретился Сур, который взял меня за плечи и тряхнул так, что я чуть не упал. Он признался мне, что у него тоже бывало жестокое похмелье, а об умении Хоремхеба пить слагались легенды. Так что мне следует забыть об этом случае как можно скорее. Кроме того, сообщенная им новость о смерти двух командиров не придавала уверенности перед предстоящей битвой, и мне вспомнилось мое беспомощное состояние в течение многих часов.

Лагерь представлял собой настоящий большой город. Официально у меня не было никаких обязанностей из‑за того, что я считался беглецом. Официально меня здесь не было. Но, чтобы я не переживал, мне выделили роту из двухсот пятидесяти человек, которых я обучал сам (на меньшее я не согласился).

Мы с Суром расстались и до конца сражения вряд ли могли встретиться – каждый командир должен был находиться со своей ротой. Выживать предстояло со своими подчиненными, и мы, командиры, даже не устанавливали связи между собою посредством гонцов. Тем более я не мог общаться с отцом, если он сам не снизойдет до того, чтобы связаться со мной.

Наши разведчики установили, что вражеское войско находится в двух днях пути, поэтому мы заняли свои позиции, которые, если не будет другого приказа, не должны были меняться до победы или до гибели. Других вариантов не было.

Самым худшим было не знать стратегию битвы в целом, не иметь связи с остальными…

Я ни на что не обращал внимания, только помнил, что мне отдан приказ атаковать, и продумывал, как это сделать в нужный момент. Я чувствовал себя оскорбленным. Если отец доверял мне, он должен был бы рассказать о плане сражения или хотя бы дать совет, но мне хорошо было известно, что он человек суровый и что совместные возлияния были случайностью, а ничего не знать мне полагалось как младшему командиру.

Мне пришлось пережить унижение многочисленных пожертвований Амону, в которых я отказывался принимать участие и даже вынужден был дать взбучку нескольким подчиненным, которые осмеливались говорить мне в лицо, что презирают бога более могучего. Я не мог допустить ослабления дисциплины, а тем более отказаться от собственных принципов, в ожидании момента, когда придется переступить порог смерти и открыть для себя истину относительно богов и их иерархии. Не говоря о том, что это было бы демонстрацией слабости перед моим отцом после нашей с ним беседы.

Я не мог не задавать себе вопрос, почему он был так разговорчив в тот вечер, было ли это только следствием выпитого, поскольку мне казалось, что, даже будучи пьяным, он мог совладать с пороками и слабостями, присущими каждому человеку. Возможно, он собирался открыть мне глаза и выпивка была только поводом. Он, как человек сильный, не мог говорить не по собственной воле и не сознавая, что именно.

За эти несколько дней я узнал много разного, например, что всех преступников, содержащихся в тюрьмах, освободили – наказание было заменено возможностью служить в войске. Кроме того, в сражении обязаны были принимать участие жрецы храмов, их десятая часть, что меня немало позабавило. Впрочем, эти безбородые вызывали жалость. Я не мог не испытывать горького стыда, потому что многие из этих бедных юношей не заслуживали такой участи.

Я узнал также, в том числе и от отца, что чиновники высокого ранга платили из собственного кармана за колесницы и коней, которые в данный момент были дороже золота. Я оказался исключением, потому что за колесницу, которая доставила меня и Нефертити в пустыню, заплатил Эйе (официально считалось, что ее украли, поэтому вполне могло оказаться, что я совершил двойное преступление), а та, которой я пользовался сейчас, была оплачена моим отцом в счет моего жалованья как командира. Правда, теперь я был солдатом и не мог рассчитывать на командирское жалованье.

В один из дней, вопреки всем правилам, прибыл солдат с устным посланием от Сура, и я не мог не улыбнуться, чувствуя искреннюю признательность. Я вознаградил смелого посланца, совсем еще мальчишку, который дерзко и в то же время непосредственно пересказал заученную ценную информацию, мальчишку, которого никто не воспринимал всерьез, кроме меня, поскольку он воспроизвел условный знак Сура, о котором было известно только мне.

Он рассказал мне, как Хоремхеб спланировал наши действия в этом сражении. Он решил расставить отряды независимо от того, к какому полку они принадлежали. Я знал, что дивизия – это пять тысяч человек, причем все они из одной провинции, и что дивизии названы именами богов, встречались и весьма необычные, например «Мужская гордость Амона».

Каждый командир оплачивал свою колесницу и коней, а каждый солдат отвечал за свое оружие. В отборных подразделениях (в моем в том числе) все вооружение было осмотрено и непригодное заменено новым, как бы в долг, который брал на себя командир, а если он не мог заплатить, то оставался должен своему командиру, который, в свою очередь, был в долгу у Хоремхеба. Людей это мало трогало, хотя тратилось немало времени на то, чтобы оформить долговые расписки. А солдаты продавали оружие, считавшееся непригодным, тем, у кого его еще не было. Я выбрал себе одного из самых умелых возниц и снабдил его лучшим щитом, какой мне удалось найти, – большим, квадратным, кожаным, усеянным гвоздями, – чтобы он мог надежно прикрыть меня, держа щит в левой руке, а правой управляя колесницей. Ее тащили два чудесных коня, быстрых и сильных, для которых я подобрал кожаные попоны (очень дорогие, но моя привязанность к лошадям была общеизвестна, а я чувствовал себя ответственным за них в той же мере, как и за каждого из своих людей).

Я облачился в кожаный доспех. Сильного прямого удара он бы не выдержал, но мог защитить от косых или менее сильных ударов либо стрел, пущенных издалека. Я разложил в колеснице все короткие копья, какие сумел уместить на том небольшом пространстве, которое оставалось после того, как в колеснице размещались возница и я, свой лук, еще один на смену и колчаны со стрелами. Снаружи были закреплены различные мечи и секира, подаренная мне Суром, который больше всего любил этот тип оружия.

Последние ночи перед сражением мы проводили на отведенной нам позиции, расположенной на небольшой возвышенности. Отсюда никто не мог отлучиться без моего разрешения (а я его никому не давал). Для поднятия морального духа солдат нам прислали жреца, с которым я тут же переговорил, чтобы выяснить, кто его сюда направил.

– Тебе известно, кто я?

Уклончивый кивок. Он слишком молод, чтобы пускать ненависть в свое сердце.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Я не один из недоумков-верующих, а твой командир, и здесь ты мне подчиняешься, поэтому я могу наказать тебя и даже лишить жизни за неподчинение. – Я приблизил к его лицу свое. – И никто не оспорит моего решения. А если ты в бою не проявишь такой же смелости, какую проявляешь сейчас, я сам тебя убью.

– Да, мой господин.

– Мой командир.

– Да, мой командир, – пробормотал он бесцветным голосом.

– Я не стану препятствовать проведению церемоний. Делай, что считаешь нужным, чтобы воодушевить людей, я хочу, чтобы они были бешеными, разъяренными, идя на врага, но держись при этом подальше от меня. Если я увижу тебя рядом с собой во время сражения, то решу, что ты собираешься покуситься на мою жизнь, и снесу тебе голову. Если я услышу хоть одну из твоих бессмыслиц, будешь биться с врагом без оружия.

– Да, мой командир.

– И еще. Чтобы я не слышал имени Амона. Скажи мне, Тут приказал тебе убить меня?

– Кто, мой командир?

– Фараон. Да или нет?

Жрец, насмерть перепуганный, сделал шаг назад. Я подумал, что стоило бы убить его на месте. Но сдержал себя. Это просто дрожащий от страха мальчишка. Я жестом разрешил ему уйти.

Этого хотел мой отец? Чтобы я был вовлечен в битву и ничто другое меня не интересовало? Я испытывал искушение бежать к Нефертити, но осознавал, что лучшим способом защитить царицу было держаться от нее подальше.

Меня пугала не война, не верная гибель, а то, во что я превращался.


Ночью солдаты не решались спать, опасаясь ночных демонов, в том числе и тех, что насылал враг, чтобы, пока мы пребываем в ночном безволии, проникнуть в наш сон. Это злило меня. Мне не нужны были уставшие бойцы, когда начнется сражение. Я обязал их спать днем.

А я ночью успокаивался, прохлада придавала мне сил и, более того, укрепляла уверенность, что я выстою в сражении.

Мне хотелось чуть ли не смеяться над создавшейся ситуацией. Я думал, что, если бы наши враги были столь же трогательно суеверны, достаточно было бы напасть на нас среди ночи нескольким их отрядам, а солдат нарядить демонами, и все наше войско разбежалось бы, как стайка напуганных детишек.

Прибывали посланцы, и новости, приносимые ими, были одна хуже другой. Вражеское войско численностью вдвое превосходило наше, что практически гарантировало им победу. Конечно же, они были уверены в своем превосходстве.

Колесницы у хеттов были новые, и их было больше, чем у нас, а наши к тому же были устаревшими. Вообще-то они в качестве трофеев были захвачены в последних боях во времена великих фараонов-воителей. Некоторые были в таком плачевном состоянии, что наши лучшие ремесленники не смогли добиться того, чтобы они, по меньшей мере, пугали противника.

Мы, египтяне, не были хорошими оружейниками, не были и коневодами. Даже само это слово было для нас новым, его было странно произносить, так что некоторые колесницы переделывали таким образом, чтобы впрягать в них одного коня или даже быка, а то и какое-нибудь другое животное, к примеру, верблюда или вола.

Моя рота была смешанной и насчитывала двадцать пять колесниц (что предполагало наличие пятидесяти всадников) и двести пеших солдат. Я отдавал приказы пяти своим помощникам, которым доверял, у каждого из них в подчинении было пятьдесят человек. Разумеется, тот, кто пользовался наибольшим моим доверием, отвечал за колесницы.

В ночь перед сражением я старался ни о чем не думать и поэтому стал наблюдать за поведением моих людей. Многие из них пели, в основном военные гимны.

Я мог вспомнить только песню Эхнатона:

Никто из тех, кто уходит, не возвращается,

Никому не дозволено взять с собою своих богов.

Бедный безумный Эхнатон верил в бога, которого сам выдумал, однако в моменты просветления он призывал радоваться жизни, поскольку боялся, как и я в эту тревожную ночь, что другой не будет.

И вот я готовлюсь сражаться за фараона, который хочет получить мою голову. За фараона, который, как только культ Амона будет восстановлен (Тут уже официально провозгласил Амона верховным богом и изменил свое имя с ТутанхАтона на ТутанхАмона, хотя Темные настаивали на большем; они всегда хотят большего), возможно, будет отравлен, потому что Темным ни к чему сын фараона-еретика, к тому же еще и внук царя Митанни.

А бедняга не подозревает об этом. Я, даже если бы хотел, не смог бы ему помочь, потому что он не примет правды, не поверит в нее. А ведь я, глупец, чувствовал угрызения совести, потому что он не был в полной мере ответственен за свои действия, поскольку стал жертвой невероятного стечения обстоятельств, заставлявших его действовать подобным образом. Я знал, что в глубине души он оставался ребенком. Обладая огромной властью, он не умел ею воспользоваться. Жаждущий плотских удовольствий, как и его отец, он быстро усвоил побуждения, с которыми сталкивался за свою недолгую жизнь и, не имея учителя, способного помочь ему разобраться в своих противоречивых чувствах, действовал так, как было легче всего, вызывая у окружавших его ненависть, гнев, разочарование и зависть.