Было уже не так холодно. Снег начал таять, показался зеленый мох, и даже несколько травинок. Весна была не за горами. Рено немного посидел на пороге старой башни, любуясь этими признаками обновления. Хотя он и не знал, что они могут принести в его жизнь, они показались ему добрым предзнаменованием. Потом он вернулся внутрь, глотнул холодной воды, чтобы разогнать туман в голове после бессонной ночи, поставил греться остаток супа и, опустившись на колени перед распятием, начал молиться...

Когда с его губ слетело последнее «аминь», он обернулся и увидел, что Тибо, сидя на постели, внимательно смотрит на него. Лицо юноши мгновенно просияло.

— Вам лучше... отец мой?

Услышав это нежное и почтительное обращение, старый рыцарь улыбнулся, глаза его блеснули.

— Кажется, да... Господь снова дал мне отсрочку. И я счастлив, потому что благодаря этому могу еще немного побыть с тобой...

— Суп, наверное, уже согрелся. Сейчас налью. Вам надо поесть.

— Спасибо... Но сначала я хочу помолиться.

Он попытался встать, но ноги его не держали. И тут же он согнулся пополам от жестокой боли, его худое лицо как-то сразу трагически осунулось. Старик усмехнулся.

— Кажется, отсрочка получится не очень долгой, но... да свершится воля Божия! — добавил он, снова укладываясь с помощью Рено.

Все его длинное высохшее тело дрожало, и молодой человек принес свое одеяло, чтобы получше укрыть его. Дал выпить старику лекарство.

— Ты все прочитал? — с облегчением переведя дыхание, спросил Тибо.

— Да, все... и там есть...

— Вещи, которые бы ты хотел знать? Готов спорить, что первый твой вопрос будет об отце?— Мне кажется, это вполне естественно?

— Конечно. Хотя не уверен, что ты очень обрадуешься моему ответу, потому что ты — не только мой любимый внук, но и внук... Саладина!

— Что? Но этого не может быть! — задохнувшись от ужаса, вскричал Рено.

— Почему бы и нет? В Палестине все возможно, даже самое невероятное. Этим заблудившимся охотником с соколом был малик Алеппо, Аль-Азиз, который занял место своего отца, Аль-Захира, за два года до того, как твоя мать вышла замуж за Боэмунда. Насколько я понял, когда они встретились с Мелисендой, он жил в Келле, неподалеку от Оронта. Они с твоей матерью полюбили друг друга...

— Но он же сарацин, неверный? Как она могла?

— Любви, как ты, может быть, узнаешь, — хотя я совсем не уверен, что желаю тебе этого! — нет дела до границ, которые ставят род, религия, цвет кожи... и даже самые страшные болезни. Если бы это было не так — скажи, каким чудом армянка Ариана смогла бы любить прокаженного до самого его ужасного конца?

— Я думаю, в его разрушенном теле она должна была видеть его прекрасную душу.

— Красиво сказано! Однако тело гнило заживо.

— Да... но он, наверное, был совершенно необыкновенным человеком! Хотел бы я его узнать. Кстати, в рукописи ничего не говорится о дальнейшей судьбе этой Арианы. Что с ней стало?

— Через год после взятия Иерусалима госпитальеркам, как и госпитальерам, пришлось покинуть город и перебраться в Акру, как указывалось в договоре, заключенном между Саладином и английским королем. В момент отъезда монахини повсюду искали ее и не могли найти. Эта чудом спасенная сестра была для них своего рода сокровищем, и они уже начали горевать, когда один из греческих монахов, приставленных к Гробу Господню, позвал мать-настоятельницу и показал ей то, что сам только что увидел: Ариана лежала распростертая на надгробии Бодуэна. Мертвая!

— Она умерла? Отчего?

— Никто не смог этого понять! На ее теле не было ни одной раны, не нашли и следов яда, вообще ничего, что могло бы заставить ее перейти в мир иной. Ничего! Она просто умерла, и ее лицо сияло такой радостью, что ее похоронили под плитой рядом с могилой того, к кому она только что ушла. Как видишь, истинная любовь, встречающаяся не так редко, как можно предположить, если только умеешь ждать и распознавать ее, может сделать с мужчиной или женщиной все, что угодно, и многое дать им...

— Но неверный?

— Он верен единому Богу... как и мы! Они называют Его по-другому, у них другие законы и другая мораль, далекая от любви. В их представлении рай надо завоевывать лезвием сабли. Они признают Христа пророком. А их пророк сказал: «...спасение в сверкающих саблях, и рай лежит в тени мечей. Тот, кто сражается ради того, чтобы мое слово было надо всем, тот идет по моему пути...»96 Вот где они ошибаются, и я боюсь, что они будут упорствовать в этой ошибке, потому что их закон больше отвечает глубинным инстинктам людей. Что больше влечет тебя самого? Грохот сражений или монастырская тишина?

— Мне бы так хотелось стать рыцарем! — вздохнул Рено.

— Почему бы и нет? Нет, не говори ничего! Не прерывай меня, пока болезнь не мешает мне ясно мыслить, потому что речь идет о твоем будущем...

Старика прервал жестокий приступ кашля. Даже отпив немного растопленного меда, он еще долго не мог отдышаться. Ему явно было трудно говорить, но все же он сумел продолжить:

— Послушай! Мне надо тебе сказать... прямо сейчас... потому что это важно... Когда ты уйдешь... а это будет скоро, иди в командорство Святого Фомы... в Жуаньи! В этой монашеской рясе ты доберешься туда, не подвергаясь опасности. Командор... получил от меня... уже давно... важную для тебя бумагу...

— Но если это было так давно, может быть, это уже не тот командор? — рискнул предположить Рено.

— Тот... Брат Адам уже очень стар... но он все еще жив. Иначе мне бы сообщили...

— Брат Адам?

Тибо, несмотря на страдания, нашел в себе силы рассмеяться:

— Да... он самый! Брат Адам Пелликорн! Несмотря на то, что он обладает одним из самых высоких званий в Ордене, он ни на что большее, чем командорство, не согласился. Он будет руководить тобой... независимо от того, захочешь ли ты стать тамплиером или остаться в миру! Но я бы хотел, чтобы ты смог... отправиться туда... в Святую землю, чтобы найти то, за чем я так никогда туда и не вернулся. Крест! Истинный Крест, Животворящее Древо!

— Но почему? Ведь королевство так в нем нуждалось!

— Королевство — да... но короли, охваченные честолюбием, думали только о себе. Один только Генрих Шампанский... его заслуживал, и я собирался сказать ему, где находится Крест, но узнал о его смерти! А потом я предпочел оставить его в этой земле, освященной некогда стопами Христа, а позже — той кровью, что была пролита у Рогов Хаттина. Найди его... для нашего короля Людовика, который уже спас Терновый Венец и достоин этого, как никто другой!

— С Божьей помощью я исполню это... отец мой! Измученное лицо больного старика озарила счастливая улыбка:

— Знаешь, как приятно слышать это слово? Но мне надо еще кое-что тебе сказать: сделай так, чтобы Крест никогда больше не оказывался в руках тамплиеров! Никогда, слышишь?

— Почему? Вы — один из них... и вы почитаете Орден.

— Да-да, конечно! Только... у меня... нет ни времени... ни права... открывать тебе его темные дела! Сделай... как я тебе сказал... и Господь с тобой!

Прекрасная сухая рука, поднявшись к голове юноши, едва успела начертать знак благословения. Снова вернулся раздирающий грудь кашель, и на этот раз он не унимался. Рено час за часом пытался хоть чем-то облегчить мучительную агонию. Он и сам страдал оттого, что нашел деда только для того, чтобы его потерять, и горе его было велико...

Тибо де Куртене умер следующей ночью.

В старом сундуке, из которого он достал черную рясу, чтобы одеть в нее умершего, Рено нашел длинный белый плащ с выцветшим красным крестом с расширяющимися концами. Он вытащил его, чтобы покрыть им уходящего, как тот накинул бы его перед тем, как сесть на коня. Когда он разворачивал благородное одеяние, из складок плаща выпал маленький свиток пергамента, и Рено развернул его.

Он увидел нарисованное пером — должно быть, тем самым, которым были написаны все страницы рукописи, — очень тонко и без единой поправки юное женское лицо, более прекрасное, чем самый прекрасный сон, и настолько притягивающее взгляд, что юноша долго смотрел на него перед тем как решить, что делать с портретом дальше. Несомненно, это был портрет Изабеллы, и на мгновение он подумал, что надо похоронить его вместе с Тибо, но ему внезапно стала нестерпима мысль о том, чтобы с ним расстаться. В конце концов, она доводилась ему бабушкой, и в той ненадежной жизни, в которую он собирался вступить, портрет останется единственным сокровищем, связывающим его с прошлым, поддержкой и в то же время смутной надеждой... И он решил оставить портрет себе.

Затем, завернув в плащ неподвижное тело старого рыцаря, он снял со стены маленькое деревянное распятие, вложил его в руки усопшего и, опустившись на колени, долго молился.

А потом вышел в ясное утро и начал рыть могилу...

Сен-Манде, апрель 2002 года.