Гейл Форман - Только один год. Лишь одна ночь

– Черт! – восклицаю я неожиданно громко.

Лин смотрит на меня, но я делаю вид, что увлечен фильмом. Пианист играет крещендо, Лулу флиртует с Джеком-потрошителем и, одинокая и разбитая, приглашает его к себе. Она думает, что это любовь, но потом видит нож, ну а дальше вы знаете. Он сделает то, что и всегда. Не сомневаюсь, что она и обо мне так же думает, и, возможно, имеет на это право. Фильм оканчивается неистовой музыкой. А потом повисает тишина.

Парни с минуту сидят молча, а потом начинают говорить все одновременно.

– И все? Так он ее убил? – спрашивает Брудж.

– Это же был Джек-потрошитель с ножом, – отвечает Лин. – Не индейку же он ей рождественскую разделывал.

– Ну и ну. Одно скажу, скучно не было, – говорит Хенк. – Уиллем? Эй, Уиллем, ты с нами?

Я вздрагиваю.

– Да. Что?

Кажется, что все четверо смотрят на меня уже слишком долго.

– Ты в порядке? – наконец спрашивает Лин.

– Да. Все отлично! – с улыбкой отвечаю я. Она кажется такой неестественной, что шрам стягивает лицо, как аптечная резинка. – Пойдемте выпьем.

Мы спускаемся вниз и заходим в кафе, в котором полно народу. Я заказываю пиво на всех, а потом до кучи еще и jenever [24]. Ребята смотрят на меня странно, хотя я не пойму, просто из-за того, что я решил напиться, или потому, что я за все плачу. Они уже знают о моем наследстве, но думают, что я буду бережлив, как всегда.

Я выпиваю рюмку jenever, а потом берусь за пиво.

– Ого, – говорит Вау, двигая ко мне свою рюмку. – Я kopstoot [25] не буду.

Я глотаю и его порцию.

Друзья молча смотрят на меня.

– Ты точно в порядке? – с какой-то несвойственной ему нерешительностью интересуется Брудж.

– Естественно, почему бы и нет, – jenever делает свое дело, согревая меня изнутри и сжигая воспоминания, ожившие в темноте.

– У тебя умер отец. Мать уехала в Индию, – без какой-либо деликатности говорит Вау. – И дедушка тоже умер.

Возникает неловкая пауза.

– Спасибо, – говорю я. – А то я совсем забыл. – Я хотел пошутить, но звучит так, будто душа у меня горит, как и глотка от алкоголя.

– Не обращай на него внимания. – Лин нежно треплет Вау за ухо. – Он еще работает над проявлением таких человеческих чувств, как сострадание.

– Не нужно мне сострадание, – отвечаю я. – Все нормально.

– Просто ты какой-то не ты с тех пор, как… – Брудж смолкает.

– И много времени один проводишь, – выпаливает Хенк.

– Один? Я с вами.

– Вот именно, – говорит Брудж.

Снова молчание. Я не особо понимаю, в чем меня обвиняют. Тогда Лин поясняет:

– Насколько я понимаю, у тебя всегда были девчонки, а теперь ребята беспокоятся, потому что ты постоянно один. – Она смотрит на них. – Я правильно поняла?

– Ну, типа, как бы да, – бормочут они.

– Вы это обсуждали? – это должно бы звучать забавно, но не звучит.

– Мы думаем, что ты в депрессии, потому что перестал трахаться, – говорит Вау. Лин лупит его. – Что? Нормальная физиология. Во время половой активности выделяется серотонин, а это улучшает самочувствие. Все просто и научно.

– Не удивляюсь, что я тебе так нравлюсь, – шутливо говорит Лин. – Со всей этой научной простотой.

– Так, значит, я в депрессии? – Я стараюсь делать вид, будто мне смешно, но голосом управлять трудно, и в нем звучит что-то еще. Теперь на меня никто, кроме Лин, не смотрит. – Вот что вы думаете? – Я все еще пытаюсь отшутиться. – Что у меня яйца ноют?

– У тебя не яйца ноют, – спокойно отвечает она, – а сердце.

Пауза, потом ребята начинают хохотать.

– Извини, schatje [26], – говорит Вау, – но это ему несвойственно. Ты просто его еще не знаешь. Дело скорее в серотонине.

– Я знаю, что я знаю, – возражает Лин.

Они начинают спорить из-за этого, а я опять хочу отправиться в путь, где меня никто не знает, где у меня нет ни прошлого, ни будущего, а только один момент в настоящем. А если настоящий момент стал слишком назойливым и некомфортным, всегда можно сесть в поезд, который доставит в следующий момент.

– Не важно, с чем у него там проблемы, с яйцами или с сердцем, лечение все равно одно, – говорит Брудж.

– Какое же? – спрашивает Лин.

– Трахаться, – в один голос восклицают Брудж с Хенком.

Это уже чересчур.

– Пойду отолью, – говорю я, поднимаясь.

Я захожу в туалет и умываюсь. Потом смотрю в зеркало. Шрам еще красный, яростный, словно я его ковырял.

В коридоре снова полно народу, только что закончился очередной фильм, не Бонт, а какая-то елейная британская романтическая комедия, из тех, где через два часа уже любовь навек.

– Уиллем де Руитер, не иначе.

Я оборачиваюсь и вижу влажные от поддельных чувств глаза Ана-Лусии Аурелиано.

Я останавливаюсь и жду, когда она подойдет. Мы целуемся. Она машет своим друзьям, которых я тоже знаю по колледжу, чтобы шли без нее.

– Ты мне даже не позвонил, – говорит она, дуя губки, словно обиженная маленькая девочка – ей это выражение всегда придает очарования, впрочем, как и любое другое.

– У меня номера не было, – отвечаю я. У меня нет никаких причин стараться ей угодить, но это уже как рефлекс.

– Я же тебе его дала. В Париже.

Париж. Лулу. Чувства, возникшие во время фильма, снова возвращаются, а я защищаюсь. Париж был фикцией. Точно такой же, как и романтическое кино, которое только что посмотрела Ана-Лусия.

Она подается ко мне. От нее приятно пахнет, как будто корицей, дымом и духами.

– Может, снова дашь, – говорю я, доставая мобильник. – Тогда я смогу позвонить.

– К чему это? – говорит она.

Я пожимаю плечами. Я слышал, что когда между нами в прошлый раз все закончилось, Ана-Лусия была весьма недовольна. Я убираю телефон.

Но тут она хватает меня за руку. У меня она холодная. У нее горячая.

– Я имею в виду, зачем звонить потом, если я вот, прямо тут и сейчас?

Да. Она тут. И я тоже.

Лечение одно, слышу я голос Бруджа.

Может, так оно и есть.

Комната Ана-Лусии похожа на кокон, пуховые одеяла, обогреватели работают на полную мощность, нескончаемый густой горячий шоколад. Первые дни я просто рад быть здесь, с ней.

– Ты предполагал, что мы когда-нибудь снова будем вместе? – воркует она, прижимаясь ко мне, словно крошечный теплый котенок.

– Гм, – правильного ответа на этот вопрос просто не существует. Я никогда ничего подобного не предполагал, потому что изначально не считал, что мы «вместе». Той туманной весной, когда умер Брам, у нас с Ана-Лусией закрутилась интрижка на три, максимум четыре недели, когда я всем на удивление затормозил в обучении, зато также на удивление преуспевал по части женщин. Правда, преуспевал – не совсем верное слово. Оно подразумевает какие-то усилия, а тут мне их впервые в жизни прикладывать не пришлось.

– А я знала, – говорит она, нежно кусая меня за ухо. – Я о тебе за эти годы так часто вспоминала. А потом эта внезапная встреча в Париже, и я поняла, что это что-то означает, что это, типа, судьба.

– Гм, – повторяю я. Я помню, как мы столкнулись в Париже, и мне тоже показалось, что это что-то значит, но точно не судьба. Скорее словно старая жизнь попыталась зажать меня в тиски на день раньше, чем я ожидал.

– Но ты мне не позвонил, – напоминает Ана-Лусия.

– Ой, ну. Были другие дела.

– Я уж не сомневаюсь, что были другие. – Она запускает руку мне между ног. – Я видела, что ты был с девчонкой. В Париже. Она была симпатичная.

Сказано это как бы невзначай, даже с пренебрежением, но внутри что-то колет. Как будто предупреждая. Рука Ана-Лусии все еще лежит у меня между ног, и это производит ровно тот эффект, на который она рассчитывала, но теперь где-то в этой комнате как будто бы появилась и Лулу. И как и в тот день в Париже, когда мы, гуляя по Латинскому кварталу, наткнулись на Ана-Лусию с ее сестрами, мне хочется, чтобы они не приближались друг к другу.

– Симпатичная, но ты – красавица, – говорю я, чтобы сменить тему. Это, с одной стороны, правда, а с другой, эти слова пустые. Может, формально Ана-Лусия и симпатичнее Лулу, но подобная конкуренция редко разрешается на основании этих формальностей.

Она сжимает меня сильнее.

– Как ее звали?

Я не хочу произносить ее имя. Но Ана-Лусия крепко за меня взялась, если я не скажу, это вызовет подозрения.

– Лулу, – говорю я в подушку. Это ведь даже ненастоящее ее имя, но все равно кажется, будто я ее предаю.

– Лулу, – повторяет Ана-Лусия. Отпускает меня и садится. – Француженка. Вы с ней встречались?

В окно пробивается утренний свет, бледный, серый, он придает всему, что вокруг, легкий зеленоватый оттенок. И почему-то в этом сером рассвете воспоминание о Лулу в той белой комнате начинает просто светиться.

– Нет, конечно же.

– Значит, просто очередная интрижка? – Ана-Лусия отвечает смехом на свой собственный вопрос, и меня это ее понимание раздражает.

После всего, что случилось той ночью в сквоте, Лулу провела пальцем по запястью, и я сделал то же самое. Мы как бы показывали на пятно, на такое, которое остается навсегда, даже если ты против. Это что-то значило, по крайней мере, в тот момент.

– Ты же меня знаешь, – небрежно говорю я.

Ана-Лусия снова смеется – это гортанный, густой и снисходительный смех. Она садится на меня сверху, словно наездница.

– Знаю, – говорит она, сверкая глазами, и проводит пальцем по моей груди. – Я теперь знаю, через что ты прошел. Раньше я этого не понимала. Но я повзрослела. Ты тоже повзрослел. Думаю, теперь мы стали новыми людьми с новыми потребностями.

– Мои потребности не изменились, – говорю я. – Они у меня абсолютно те же. Самые базовые. – Я резко тяну ее к себе. Я все еще сержусь, но напоминание о Лулу меня взбудоражило. Я провожу пальцем по кружевам, обрамляющим лифчик Ана-Лусии. Засовываю палец под бретельку.

На миг она закрывает глаза, я тоже. Ощущаю податливость кровати и след ее вощеных поцелуев на своей шее.

– Dime que me quieres, – шепчет она. – Dime que me necesitas[27].

Я не делаю этого, потому что она говорит по-испански, не зная, что я ее понимаю. Я так и не открываю глаза, но даже в темноте я слышу голос, обещающий, что она станет моей девушкой из горной деревушки.

– Я о тебе позабочусь, – говорит Ана-Лусия, и, услышав слова Лулу из уст другой, я подскакиваю.

Но голова Ана-Лусии ныряет под одеяло, и я понимаю, что она имела в виду другую заботу. Это мне особо и не нужно. Но я не отказываюсь.

Через две недели уютной жизни в комнате Ана-Лусии я возвращаюсь на Блумштрат. Тут тихо, и я после несмолкаемого гомона на кампусе, где все всё обо всех знают, этому рад.

Я иду на кухню и лезу в шкафчики. Ана-Лусия носила мне поесть из столовой или брала что-нибудь в ресторанах навынос, расплачиваясь по отцовской кредитке. Теперь я хочу настоящей еды.

Тут почти ничего нет, лишь пара пачек пасты, немного лука и чеснока. Но в кладовой находится банка помидоров. Можно сделать соус. Я начинаю резать лук, и из глаз сразу же текут слезы. Как всегда. И у Яэль так же. Она почти никогда не готовила, но иногда начинала тосковать по родине, ставила еврейскую попсу и делала shakshouka[28]. Даже если я был в своей комнате наверху, глаза горели и меня тянуло на кухню. Брам, бывало, заставал нас обоих красноглазых и смеялся, взъерошивал мне волосы, целовал Яэль и в шутку говорил, что это единственная возможность увидеть Яэль Шило в слезах.

Часа в четыре в замке поворачивается ключ. Я громко здороваюсь.

– Вилли, ты вернулся. И ты готовишь… – говорит Брудж, заворачивая в кухню. А потом резко сморкается. – Что случилось?

– Чего? – А потом я понимаю, что он про слезы. – Да это от лука, – объясняю я.

– А, – говорит он, – из-за лука. – Брудж берет деревянную ложку, опускает ее в соус, дует, пробует. Потом достает из ящика сушеные травы, перетирает их между пальцами и высыпает в соус. Несколько раз встряхивает солонкой и крутит мельницу с перцем. Убавляет огонь и накрывает крышкой. – А если не из-за лука…

– А из-за чего же?

Он шаркает ногой по полу.

– Да я беспокоился из-за тебя после того вечера, – говорит он. – Когда мы в кино ходили.

– А что такого? – спрашиваю я.

Он начинает что-то говорить, но останавливается.

– Да ничего. Значит, Ана-Лусия? Опять?

– Ага. Ана-Лусия. Опять, – добавить мне нечего, и я опять предпочитаю говорить ни о чем. – Она привет передает.

– Не сомневаюсь. – Брудж не верит в это ни на секунду.

– Есть хочешь?

– Хочу, – отвечает он, – но соус еще не готов.

Он уходит в свою комнату, что меня весьма удивляет. Отказываться от еды – не в его привычках, независимо от того, готова ли она. Я видел, как Брудж ел сырые котлеты для гамбургера. Соус кипит. Аромат заполняет весь дом, а он все не спускается. Тогда я сам поднимаюсь и стучу в его дверь.