А в общем, хоть кортеж по виду и бедноват, но ведь причина понятна всем: все добрые кони — на бранном поле. Зато в роскошных упряжках не было недостатка: четыре жеребца Иова Андреанского (эх, хорошо быть магнатом!), гнедые лошадки Марьяши, пара здоровенных коней Матяша Киселя (и где он только откопал таких!), пугливые рысаки Екельфалунга, да и остальные — любо поглядеть. Все, кроме Кенделя. Он тащился в самом конце на двух тощих-претощих клячах, — не лошади, а драные кошки. Как не совестно? Ведь мог бы богач впрячь в свой экипаж хоть целый табун породистых коней!

Процессия растянулась, словно длинная войсковая колонна. Подъехали к границе тех угодий, что были захвачены городом Лёче, и гордое сердце старого Престона сжалось от боли.

— Стой! — крикнул он своему отряду гусар. — Вступаем на вражескую территорию. Сабли наголо!

Десять сабель, как одна, вырвались из ножен, будто стая перепелок вспорхнула в воздух. Эх, как засверкали бы они, будь на небе солнце. Впрочем, солнце уже давно взошло, но его затянула какая-то мгла. День нельзя было назвать ни пасмурным, ни ясным. Скорее он все же был пасмурным, унылым. Да в поля уже давно опустели: куда ни кинь взгляд — голые комья земли да сухие стебли срезанного мака. Леса, сбросив свой наряд, больше не шумели, и ручей Дурст не журчал, а бормотал сердито. В небе с карканьем летали вороны. Иногда они поднимались тучами, вспугнутые ехавшим во главе колонны Гёргеем, летели перед ним, кружили в небе и снова садились на землю, уже позади процессии. Недалеко от города Гёргей, обогнавший свою свиту, попридержал своего коня. Раньше других подъехал Дюри Гергей.

— Теперь я понимаю, о чем писала мне на днях Розалия, — весело, бросил ему вице-губернатор: — «Должна, папочка, сообщить вам что-то очень важное для будущего». Вот, значит в чем дело!

— Розалия прислала вам такое письмо? — удивился Дюри.

— Да, с Кенделем. Я сначала не понял, но теперь мне все явно.

Лицо Дюри сделалось серьезным.

— Зато теперь я не понимаю.

— Как так?

— Ведь я до сих пор ничего не говорил Розалии.

— Как? Разве вы с ней не обручились?

— Нет.

— Но ведь ты именно ее собираешься взять в жены? — весело захохотал Гёргей.

— Я знаю, что она любит меня.

— Ну, а если знаешь ты, то она знает это еще лучше. У женщин в таких делах больше догадливости, чем у нас.

И вице-губернатор снова принялся подсмеиваться над пустяковыми горестями молодых людей: «Вот чудаки!»

Тем временем их догнали и остальные: Михай Занати на чистокровной английской лошади, Криштоф Ацел, Ференц Залаи — все они карабкались наверх, к высоким постам, и потому старались подмазаться к вице-губернатору.

— Вы нынче в духе, ваше превосходительство, — сказал один.

— Я счастлив, — отвечал вице-губернатор, полной грудью вдыхая сырой, пахнувший прелью воздух. — Жизнь, друзья мои, так хороша!

Гёргею все казалось теперь превосходным — даже стаи воронья были ему милы, а их чернота такой красивой.

Криштоф Ацел тоже поспешил подольститься к Гёргею:

— Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Ты выглядишь молодцом! Ей-богу! Будто не ты выдаешь дочку замуж, а наоборот, к себе в дом вводишь молодую красотку.

Вице-губернатор улыбнулся:

— В общем-то, оно так и есть, только вы этого никогда не поймете.

За подобными разговорами они доехали до Верхних городских ворот. В мглистой дымке город не был виден, его можно было скорее угадать до запаху дыма, который туман пригибал из печных труб к земле. Но вот ехавший впереди Венчик разглядел ворота и доложил:

— Заперты!

— Труби! — приказал Гёргей.

На звук трубы из-за ворот послышался скрипучий голое:

— Кто там?

— Пал Гёргей, вице-губернатор Сепеша, и господа из комитатской управы, — отвечал Венчик.

— Сейчас, сейчас.

Княжеский конь Ворон, не привыкший долго ждать, нетерпеливо дыбился, перебирал ногами, а Гёргей гладил его и похлопывал по холке, словно хотел сказать: «Не горячись! Ведь вон уже отворяют!»

И в самом деле, с обычным грохотом и лязгом опустился подъемный мост, затем, скрежеща в петлях, растворились ворота. Теперь впереди поехал Гёргей. Но стоило его коню миновать мостик, как вдруг из-под массивного свода ворот громыхнула вниз железная решетка и преградила путь свите вице-губернатора. Напуганная лязгом падающей решетки, лошадь Гёргея взвилась на дыбы, он покачнулся в седле, уронил шапку, украшенную перьями цапли, а когда обернулся, чтобы подхватить ее, понял, что случилось. (Все произошло в одно мгновение.) Он увидел за решеткой искаженные гневом лица, угрожающе поднятые кулаки, слышал бессильно-яростные возгласы: «Измена! Вероломство».

А к нему уже бросилась городская стража — солдаты в куртках из воловьей кожи; человек шесть схватили Ворона под уздцы, один пырнул коня пикой в живот, конь жалобно заржал от боли и, смертельно раненный, взвился на дыбы. Гёргей, не потеряв самообладания, выхватил саблю и первому же из солдат, пытавшемуся стащить его с коня, отрубил руку. Но на помощь шестерым солдатам бросились человек двадцать озверелых бюргеров, горевших жаждой мести, и стащили Гёргея на землю.

— Наконец-то! Попался ты нам в руки, негодяй!

Все это происходило на глазах приверженцев, родичей и друзей Гёргея. Но они находились по другую сторону решетки и ничем не могли помочь ему.

— И пальцем не смейте его тронуть! — прозвучал громовой голое вилликуса Гутфингера.

Бюргеры недовольно заворчали:

— А что нам его жалеть? Он нашего бургомистра-то убил? Значит он — наша добыча! — закричал кровожадный мясник Мартон Хорнбост.

— Помни: барин — везде барин! — пояснил вилликус, но, видя, что его слова вызвали недовольство, озорно подмигнув, добавил: — Ведь нам нужно его целиком, а не по частям доставить почтенному сенату. Давай веди его в ратушу! Да побыстрее!

Положение становилось невеселым. Всю площадь, насколько можно было это разглядеть сквозь туман (кстати, он начал рассеиваться), запрудили бюргеры в кожаных куртках-панцирях и городские гайдуки. По углам улиц, выходящих на площадь со стороны Нижних ворот, стояли пушки (знаменитые пушки Тёкёли), вокруг них проворно хлопотали пушкари. О быстром освобождении не могло быть и речи, даже если к городу соберутся дворяне со всего Сепеша. И Гёргей, покорившись судьбе, шел под конвоем гайдуков, смелый, прямой, ни с кем не говоря ни слова. (Станет говорить он с какими-то гайдуками.) Только попросил отыскать его шапку, сказав презрительным, властным тоном:

— Найдите шапку. А за камень на кокарде я вам пятьдесят форинтов заплачу.

Вилликус кивнул головой.

— Пойди, Поханка, — приказал он одному из гайдуков. — Найди шапку, хоть из-под земли достань!

В ратуше, когда привратник распахнул дверь и Гёргей, сопровождаемый вилликусом, вошел в зал, наступила гробовая тишина. Все взоры устремились на пленника.

Сенат в полном составе сидел за зеленым столом. Отсутствовал лишь Крипеи. (Всякий раз, когда предстояло решать какой-нибудь важный вопрос, господина Крипеи схватывали колики.) Во главе стола занял свое место молодой бургомистр — бледный, с всклокоченными длинными волосами до плеч (как видно, в тот день их еще не касался гребень), зато глаза его горели торжеством.

На столе перед ним белели исписанные листки бумаги. Чуть поодаль, почти на середине стола, стоял застекленный ящичек с забальзамированной рукой Кароя Крамлера. Сегодня она была сильнее всех живых рук. Сегодня — ее день, сейчас она нанесет, удар!

Молодой бургомистр заговорил звучным голосом, зловещим, как погребальный колокол:

— Сударь, вы — Пал Гёргей Гёргейский и Топорецкий, вице-губернатор Сепеша?

— Да, я, — глухо отвечал Гёргей.

— Вы застрелили бургомистра Лёче — Кароя Крамлера, чья рука в качестве corpus delicti[58] находится здесь?

С этими словами Фабрициус протянул руку за ящиком и повернул его застекленной стороной к обвиняемому.

— Да, я стрелял в него, — коротко ответил вице-губернатор, даже не взглянув на ящичек.

— Можете вы сказать что-нибудь в свое оправдание?

— Да, могу.

— Говорите.

Гёргей сердито одернул ментик, сбившийся на одно плечо.

— Но не перед вами. Вы мне не судьи. Перед лицом правомочных судей, если таковые будут, я изложу причины, оправдывающие мои действия.

— Вы ошибаетесь, — возразил бургомистр, — Сенат города Дёче имеет полное право судить вас, сударь. Господин Донат Маукш, найдите шестидесятый параграф.

Перед Донатом Маукшем на столе лежала толстая книга в кожаном фиолетового цвета переплете, с серебряным, покрытым эмалью окладом и большим, в орех величиной, смарагдом на середине его. Это была знаменитая «Zipser Willkiihr»[59], дражайшее сокровище Лёче, — книга, где были записаны законы и привилегии саксонцев.

Донат Маукш нервно переворачивал листы книги, поскольку получил приказ действовать быстро, но чем больше он старался, тем хуже у него получалось.

— Черт побери, не найду никак! — смущенно бормотал бедняга. — Вот, наконец-то!

— Читайте вслух! — приказал бургомистр.

— Стоя?

— Нет, можете читать сидя. Господин Маукш понюхал табаку из табакерки и зачитал «шестидесятый параграф».

— «Ab unszer Lewthe einer wunth wurde von eynem Edlingen ader von seyner holden in evner Stadt ader Margkte ader Dorffe szo soil er sein sach suchenn mitt eynem Rechten in des eygens hatterth do es ym geschehen ist…»

Фабрициус перевел написанный на старосаксонском языке текст на разговорный немецкий:

— «Если кто-либо из наших людей будет ранен дворянином или крепостным в городе, местечке или селе, правосудия он должен искать у того, кто владеет землею, где убийство сие совершилось». Так гласит «Сепешская воля». Той землей, где произошло убийство, владеет город Лёче. Думаю, это ясно.

Все время, пока зачитывали закон, Гёргей вертел на пальце свой перстень с опалом, переливавшимся множеством оттенков.

— Я протестую, — сказал он в конце.

Бургомистр пожал плечами и, подозвав к себе вилликуса, распорядился отвести обвиняемого в соседнюю комнату. За ним пришлют, пояснил он, когда потребуется.

Не дольше четверти часа, а может быть, и того меньше, длилось судебное заседание.

Возвратившийся в зал вилликус — он имел право присутствовать на заседании — получил новое распоряжение: ввести обвиняемого в зал. Распахнув дверь, вилликус крикнул:

— Пал Гёргей, войдите.

Голос вилликуса был странным, дрожащим.

— Подойдите поближе, — приказал бургомистр.

Он был бледен, как лунатик.

Фабрициус, говоривший до сих пор сидя, поднялся, взял со стола одну из лежавших перед ним бумаг и торжественно изрек:

— Именем бога и короля, освятивших привилегии города Лёче!

Заскрипели кресла, зашуршали сенаторские одежды: когда говорит бог и древние венгерские короли, всем положено вставать.

— Сенат города Лёче, — продолжал бургомистр, словно захмелев от собственных слов и сознания своей власти, заключенной в них, — вынес по делу об убийстве покойного лёченского бургомистра Кароя Крамлера следующее решение: «Дворянина Пала Гёргея Гёргейского и Топорецкого, вице-губернатора Сепеша, преднамеренно убившего названного бургомистра на земле города Лёче, приговорить к смерти путем отсечения головы. Приговор принят восемью голосами против двух».

Гёргей схватился за голову. Такого исхода он не ожидал.

— Вы знаете, что ваш приговор будет самым настоящим убийством? — гневно сверкнув глазами, воскликнул он, словно был здесь обвинителем.

— Око за око! — проворчал Госновитцер.

— Одновременно сенат постановил, — продолжал Фабрициус, в котором с каждой минутой возрастала ненависть к Гёргею и жажда мести, — привести приговор в исполнение немедленно. Пошлите за палачом!

Это сломило Гёргея. Сам смертный приговор еще не очень испугал его, ведь он надеялся, что вот-вот соберутся дворяне и что-нибудь предпримут для его спасения, или же Дюри помчится в Кольбах, где стоит лагерем куруцкое войско, и с ним ворвется в Лёче. Но чтобы бюргеры вздумали тотчас же снять с его плеч голову! Это казалось ему невозможным.

На лбу вице-губернатора выступил холодный пот, губы задрожали. Он попросил дать хотя бы день отсрочки, чтобы проститься ему с дочерью.

Сенаторы переглянулись. Старый Мостель, сжалившись, поднял голос в его защиту:

— Может быть, позволим, господин бургомистр?

— Нет, — сурово отрезал Фабрициус — Сенат не может отменить принятого им решения.