Andy Weiss - Третьи дворы

Краем глаза, вылезая из машины вслед за парнем, Иван увидел презрительный взгляд водителя, и про себя зло подумал: да иди ты к черту! Мне плевать, что ты там про себя подумал, и как меня назвал!

… Иван сам себя не понимал. Он бы не смог объяснить, как такое возможно: он без ума влюблен в Андре. Он готов на все, лишь бы не потерять его. Лишь бы все время видеть его. Но при этом… при этом ничего, выходящего за рамки поцелуев, он не хотел. Не-хо-тел…

Это мучило его. Он ощущал себя больным, обзывал себя импотентом и идиотом, и злился,  не в состоянии что-то изменить в своей голове.

«Ладно, если бы я категорически не признавал отношения с парнями – это было бы понятно, – терзался он, – было бы объяснимо, почему я не могу себя заставить думать про секс. Но я же сам этого хочу! Я готов всему миру заявить, что я люблю этого парня, при всех сделать ему предложение, и тащить под венец. Мне с ним настолько хорошо, что я даже думать боюсь о том, что потеряю его. Нет. Нет, это совершенно необъяснимо… почему я словно на стену натыкаюсь, когда вспоминаю свою первую попытку? И тогда наткнулся, и сейчас… как будто с размаху лбом – хлоп! И темнота. А если он это заметит? На мое счастье, пока еще не было вечера наедине после всех моих слов про любовь. Сначала он на меня обижался, вчера мы улетели в Россию. Что будет сегодня? Сделать вид, что я смертельно устал после перелета, и уехать на ночь домой? Но черт побери, я НЕ ХОЧУ домой, я хочу сидеть с ним рядом, обнимать его хочу, дышать его запахом, целовать его хочу… попробовать еще раз? Но я почти наверняка знаю, что ничего не получится. Потому, что у меня уже сейчас в голове ничего не получается. Господи, как стыдно, как страшно опять его обидеть, как непонятно… что со мной?»

…

Что уж наобещал Андре Дугласу, объясняя необходимость через неделю снова уезжать, Иван не знал. Он, попав на площадку, был моментально введен в съемочный график: ему сунули в руки подправленный сценарий, усадили на грим, вкратце объяснили, какие сюжетные изменения произошли за время его отсутствия, и приказали быть немного менее агрессивным, ибо его героя решили не делать главным злодеем.

Снимали в павильоне Ленфильма, на «зеленке» – зеленом фоне, который потом с помощью компьютерной графики станет оживленной летней площадью со взрывающимися машинами и рушащимися стенами домов. Иванов герой должен был следить за главным героем, подслушивать его разговор с героиней, злиться (крупный план, наезд камеры – Ивановы сузившиеся глаза и поджатые губы) и закладывать бомбу под днище автомобиля героя. Роль угла дома, из-за которого следил Иван, играл деревянный скелет коробки, и Иван старательно таился со зловещим лицом, параллельно пытаясь не засадить себе занозы и не свалить к черту всю конструкцию.

– Стоп! – надрывался СеменСергеич в мегафон, – куда вы поперлись, вы же с фона ушли! Еще раз! Леша, вон твоя черта! Не выходи за нее, сколько раз тебе повторять! Какого хрена уволокли машину? Оставьте машину в кадре, пусть он на нее опирается! Ваня! Ваня, не надо делать мечтательное лицо, ты не про героиню думаешь, а про взрыв! Еще раз! Внимание! Поехали!

– Дубль три, сцена триста девяносто восемь, часть два, – промямлила помощница с хлопушкой, и снова Иван затаился, аккуратно опираясь о деревянный кусок декорации.

– Стоп! Твою мать, Ваня! Ваня, у тебя крупный план, что ты эту доску двумя пальцами держишь? Это каменный дом, твою мать, каменный дом, а не дохлая крыса!

– Занозы, Семен Сергеич, – оправдался Иван, отряхивая руки.

– Перчатки! Наденьте на него перчатки! Есть перчатки? Найдите костюмера и возьмите у него, мать его, перчатки! Алена, где костюмер?

После съемок Семен Сергеич подошел к Ивану, который поспешно собирал свои вещи, поглядывая на ждущего его Андре.

– Ваня… кхм. Тут, понимаешь, до меня дошли слухи… кхм… что ты опять собираешься…

– Да, все верно, – Иван ощутил себя невероятно неловко, словно обманул чьи-то ожидания в себе, или не оправдал доверие.

– Тут сам Дуглас за тебя хлопотал, кхм… ты мне вот что скажи… это правда?

– Что именно? – не понял Иван, распрямляясь.

– Ну, что ты вроде как с этой его собачкой теперь… увеселителем работаешь?

Иван побелел от злости.

– Кем-кем?

– Ты не бесись, не бесись, – Семен Сергеич подхватил мужчину под локоток и отвел в сторонку, –  просто сам знаешь… где-то кто-то видел, слышал… что вроде как ты с этой моделькой амуры закрутил… а тут она тебя в Америку за собой потащила, а теперь и обратно за тобой приволоклась… не, ты не подумай, мне все равно как-то, просто ты ж понимаешь, собаки лают, ветер носит… народец наш любит интервью давать, особенно, в качестве рекламы проектов, в которых сами снимаются – того и гляди, начнут интриги разводить про интернациональные романы на площадке…  ты смотри уж, поосторожнее…

– Что именно поосторожнее? – уточнил Иван, закипая.

– Да то! Что ты, как маленький! Если тебе нужна желтопресная реклама – ради бога! А не нужна – так и поостерегись, не светись особо в ее компании…

– Не «ее», а «его», – из-за Ивановой спины прозвучал низкий блюзовый голос, и Андре собственной персоной, без кепки и очков, появился рядом с мужчиной. Иван обернулся, удивленно вскинув брови, и Андре ему улыбнулся, – все в порядке, я поговорил с Дугласом. Он разрешил.

Семен Сергеич ошарашенно приоткрыл рот.

– Так это что… мужик, что ли? И по-русски понимает? Ух, ё… Миль пардон тогда. А я-то думаю, что это Дуглас так боится…

– Вы неверно думаете, Дугласу нечего бояться собственного сына, – Андре ослепительно улыбнулся, – просто он не любит выставлять напоказ особенности своей семейной жизни. Которые, в общем-то, никого не касаются, кроме его – и его супруги.

На СеменСергеича было жалко смотреть – если бы сейчас снималась последняя сцена из спектакля «Ревизор», он как нельзя лучше смог бы исполнить роль судьи Ляпкина-Тяпкина, «… с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» (Гоголь Н.В).

«Застыл голубчик наш, СеменСергеич, – подумалось Ивану,– застали его врасплох… А ведь это он сам, поди, и сливает всю эту информацию газетам да сплетникам, от него все это начало берет – а строит из себя невинность…»

– Так почему мне не светиться-то, СеменСергеич? – с каким-то тайным злорадством громко переспросил Иван, приобнимая за плечо рядом стоящего парня, – Я разве не взрослый человек, и не вправе сам распоряжаться своей личной жизнью?

– Ли…личной жизнью? – лицо второго режиссера стало немножко сероватым, и Иван даже пожалел о своей реплике – не случилось бы инфаркта у товарища, всю жизнь потом мучиться виной да раскаянием.

– Да что Вы, СеменСергеич, так разволновались-то, в самом деле. Не испорчу я Вам рейтинги, и рекламу не сорву своим американским вояжем, не переживайте…

– Наоборот, Дуглас считает полезным упомянуть, что у него в фильме снимается ведущая модель Джерматти, – ввернул Андре, наблюдающий за сценой немножко свысока: нет, не высокомерно, просто равнодушно и отстраненно, словно его все это не касалось совершенно.

Иван понял, что его царапает на протяжении всего этого разговора: резкий диссонанс. Как «вклейка» в видео: идет ровная черно-белая история, допустим, про колхоз пятидесятых: Доронина, Самойлов, Федосова. И вдруг – резко, без предупреждения и перехода – цветные кадры из «Аватара», с полетом на Турук  Макто. И – снова деревня, коровы, пасторальные картины… Андре словно стал для него этой «вклейкой» в его черно-белую жизнь. Раньше, во времени «ДО Андре», подобный разговор был бы для него нормален и обычен: пошептаться в уголке, перекинуться парой сплетен, хохотнуть, обсудить парочку коллег, принять совет «не светиться», поблагодарить за участие, и так далее, и тому подобное. А теперь… обычные шутки не получались, легкая трепотня не выходила, разговор по душам не клеился, и вообще, все это как будто был уже другой мир. Чужой. И даже оскорбительный.

Передернув плечами, Иван помахал молчащему СеменСергеичу рукой, и потянул Андре к выходу. Тот без сомнений пошел за ним, словно в старой психологической игре про доверие: Андре выбрал для себя «доверять», и больше уже не сомневался, куда он идет и зачем. К выходу – так к выходу. Он просто шел, держа мужчину за руку, и эта рука для Ивана значила больше, чем все сказанные ему в жизни слова поддержки, вместе взятые.

Садясь в такси, они услышали вслед негромкий свист и смешки: актерская братия, снимающаяся в сериале, выйдя из павильона, остановилась покурить и потрепаться на ступеньках, как всегда; и теперь актерам действительно было, что обсудить.

Иван очень боялся этого вечера. Иногда ему даже казалось, что само ожидание фиаско и есть та самая страшная казнь, которую только можно придумать. «Ожидание смерти страшнее самой смерти», – вертелось у него в голове, и он готов был согласиться даже на гильотину, лишь бы только убрать эту чушь из своей головы.

Иван забыл только об одном: Андре видел подобные метания и сомнения далеко не впервые, и все терзания, крупными буквами написанные на лбу мужчины, неожиданностью для него не стали.

Но он умел скрывать свои чувства, светловолосый мальчик Кай. Он умел улыбаться, когда ему было невыносимо больно. Он умел оптимистично болтать о погоде, хотя хотел разреветься и спрятаться под одеяло. И сейчас, без труда рассмотрев панику, он «забивал эфир» совершенной чепухой: предлагал спуститься поужинать в ресторанчик при отеле, спрашивал, успеют ли они завтра в Эрмитаж, переживал о том, что Иван очень устал… самое паршивое, что оба они все понимали. Иван понимал, почему не умолкает парень, и сходил с ума от злости на самого себя; а Андре понимал, что Иван злится на его болтовню, но поделать с собой ничего не может, и прервать ее не может тоже. Оба они играли роли на пределе собственных возможностей и нервов: Андре играл в беспечность, Иван – в недогадливость.

Когда зазвонил Иванов мобильный, терпение у обоих было на исходе.

– Мама! – выдохнул Иван и с облегчением проорал в трубку: – Мамочка, привет!

Андре откинулся на спинку дивана, вытянул ноги на столик и закрыл глаза.

«Как же я устал, – снова подумал он, с усилием удерживая на лице улыбку, – я устал, устал, устал… Зачем все это? Зачем мы друг друга мучаем? Если общение больше похоже на пытку, то кому оно нужно, черт возьми? Кому и зачем? Как теперь откатить обратно, свести все на дружеские посиделки? Зачем он силится меня любить, если у него не получается? Упрямство? Но ведь не-по-лу-ча…»

– Андре, послушай!

Парень испуганно открыл глаза и повернулся к оживленно вскочившему Ивану: он, кажется, что-то пропустил, задумавшись.

– Моя мама приезжает завтра утром в Петербург. Понимаешь, малыш, моя мама!

– Да, это отлично, я очень за тебя рад, – не понимая, как реагировать, Андре тоже изобразил оживление, цинично про себя отфиксировав, насколько вовремя приезжает родительница, спасая своего сына от вечеров наедине со страшным насильником-Андре.

– Я хочу Вас познакомить, – Иван схватил Андре в охапку и закружил по комнате.

– За… зачем? Поставь… брось меня обратно!  Ваня!

Иван, не обращая внимания на пыхтящего и цепляющегося за его шею Андре, вальсировал с ним по номеру, напевая на мотив какой-то песенки:

– Завтра, за-ааавтра, завтра! Моя мамочка познакомится с моим мальчиком! Мой мальчик понравится моей мамочке! За-ааавтра-завтра-за-аааавтра!

– Ваня!

– Ну что, что? – Иван остановился и, сияя, поудобнее перехватил висящего на нем парня, – Что?

– Может, твою маму надо сначала как-то… подготовить? И верни уже меня назад, я не люблю изображать медведя на березе…

– А мне нравится, когда ты изображаешь медведя, – Иван крутанулся еще разок и бережно опустил парня на диван, – ладно, ладно. Вот, кладу туда, откуда взял, все по-честному.

– Зачем тебе нас сразу знакомить? Может, ты все же… оставишь себе пути для отступления? – Андре усадил мужчину рядом с собой и прямо посмотрел в глаза, – может, будет лучше еще немного подумать?

– Мне не о чем думать. Я никогда еще и ни с кем так не хотел быть рядом, как с тобой. Я сдохну, если ты уйдешь. Понимаешь? Запомни, пожалуйста, а лучше даже запиши где-нибудь.

Андре вздохнул и откинулся на спинку дивана.

– Ну, что ж, значит, мне придется ждать, пока ты не уйдешь сам…

Иван  окинул его взглядом, примерился, рывком подтащил парня к себе. Усадил на колени, обнял обеими руками, прижал, выдохнул куда-то в ямочку между ключицами.

– Я сдохну без тебя. И хватит уже изображать Нострадамуса. У тебя плохо получается.

– А что же мне изображать? Медведя на березе? – хмыкнул Андре, потеревшись носом об Иванову макушку, – Ваня, эй, прекрати меня целовать! Если ты не остановишься, я не гарантирую тебе сладкого ночного сна, и твоей маме с утра придется очень долго ждать на вокзале непутевого сына. Перестань!