Эйлин Гудж - Тропою тайн

Сердце билось учащенно. Элли взбежала по выщербленным каменным ступеням и вошла в дверь, сплошь покрытую непристойными надписями. Она поднялась на шестой этаж, стараясь не наступать на потрескавшиеся резиновые коврики у запертых дверей, из-за которых слышались приглушенные голоса, звук телевизора, скрип стульев.

Дверь квартиры Надин была приоткрыта, словно Монах в спешке забыл захлопнуть ее.

— Надин! — позвала Элли пронзительным от волнения голосом.

Она оглядела убогую гостиную с ветхим шезлонгом, заклеенным липкой лентой, и раскладной софой — источником постоянной боли в спине. В одном углу Элли повесила на леске покрывало с оборками, служившее занавеской. Детская получилась не слишком просторной, но больше ей не на что было рассчитывать.

Элли отдернула занавеску, чтобы заглянуть в колыбель, но тут в дверях спальни показалась Надин, с гримасой боли держащаяся за правую щеку. Она была растрепана, один глаз заплыл; на Элли она смотрела остекленевшим, неподвижным взглядом человека, пребывающего в состоянии глубокого шока. Наконец Надин безвольно опустила руку, и Элли ахнула, увидев багровую опухоль на прелестном личике сестры.

— Сукин сын! — вскипела Элли. — Это его работа, да?

Она шагнула к сестре, но Надин отпрянула, стягивая на груди огненно-красное кимоно и будто надеясь, что тонкая ткань защитит ее. Из горла вырвался низкий, протяжный стон.

— Я не шмогла оштановить его. Я пыталаш, но он не шлушал… — Надин шепелявила, едва шевеля распухшими губами, и Элли вдруг вспомнила, как в детстве летом они сосали мороженое на палочке, пока у них не замерзали языки.

Она похолодела, уставившись на сестру и пытаясь разобрать ее невнятную речь.

— Он ударил меня, когда я попыталаш отобрать ее… шкажал, что ударит и ее, ешли я не уймуш… Элли, клянуш, клянуш тебе, я ни в чем не виновата…

Элли как громом поразило. «Бетани! Что-то случилось с моей малышкой!»

С диким воплем она метнулась к сестре и схватила ее за плечи. Пальцы Элли впились во впадины под ключицами, но она не замечала, что причиняет боль сестре. Элли не думала ни о чем, кроме ребенка.

— Что ты хочешь сказать? Что?!

Надин закатила глаза.

— Малышка… — прохрипела она.

Сердце Элли сжалось от страха. Она попятилась. Все вокруг стало серым и расплывчатым. У нее закружилась голова, к горлу подкатила тошнота. Машинально поднеся руку ко рту, она до крови укусила себя за палец. Боль привела ее в сознание.

Истошно закричав, Элли метнулась к импровизированной занавеске и отдернула ее так порывисто, что сорвала с лески. Занавеска с шуршанием упала на пол, и взгляду Элли предстала корзина из ивовых прутьев, застеленная фланелевыми пеленками и обшитая по краю кружевом от старой комбинации Надин.

Корзина была пуста.

Элли уставилась на нее, не веря своим глазам. Комната медленно вращалась и кренилась из стороны в сторону, точно Элли только что сошла с карусели. Почувствовав, что теряет равновесие, она схватилась рукой за стену. «Этого не может быть, — твердила она себе. — Этого не может…»

— Где она? — с ужасом выкрикнула Элли.

Обернувшись, она заметила, как Надин медленно соскальзывает на пол по дверному косяку. Сестра рухнула на пол, раскинув ноги, как кукла.

— Монах… — прохрипела Надин. — Он шкажал, что жнает одного парня… какого-то адвоката, который ищет детей для беждетных пар. А еще он шкажал, что жа голубоглажых детей платят больше… — И она начала всхлипывать.

— Где он? Куда увез ее? — Элли не помнила себя, не замечала, что стоит над сестрой, сжав кулаки, а Надин испуганно пытается отползти назад, к дверному косяку.

— Не жнаю, — пискнула Надин.

— Как? Разве ты не знаешь, где он живет?

Надин покачала головой.

— Он никогда не вожил меня к шебе… чтобы не уштраивать мне неприятношти…

Полы кимоно распахнулись, обнажив подрагивающие груди, но Надин не пыталась прикрыть наготу. Она и вправду казалась куклой. Глупой, никчемной куклой.

Элли отвернулась. Полиция. Надо звонить в полицию. Ей помогут. Бетти найдут.

Но, представив себе, что придется объясняться с кем-то равнодушным, чужим, безликим, возможно, недоверчивым, она вконец обессилела и рухнула возле дивана, на котором стоял телефон.

Ужас и ярость охватили Элли: ведь этот мерзавец даже не сомневался, что останется безнаказанным, отняв у нее ребенка. Завыв, Элли вскочила, бросилась к двери, опрокинула стул, задела торшер, который закачался и упал на ковер.

Через несколько минут, почти обезумев и чувствуя, как слезы замерзают на щеках, Элли осознала, что бежит по Бродвею в поисках неизвестно чего — помощи, спасения. Она почти не замечала, как задевает локтями прохожих, не слышала гула голосов и шума машин.

Внезапно Элли почувствовала, что теплая липкая влага быстро пропитывает спереди ее блузку — молоко.

Откуда-то издалека, из хаоса и безумия, доносился детский плач. Голос ребенка — наверное, голодного. И Элли молила Бога, чтобы этим ребенком оказалась ее дочь.

Нортфилд, Коннектикут, 1980 год

Бывали времена, когда ей удавалось обо всем забыть. Минуты. Часы. Иногда целые дни, когда вечером, чистя зубы, Кейт вдруг сознавала, что сегодня ее ни разу не посетила мучительная мысль, воспоминание о страшной тайне, коренящееся глубоко в ней, как стальные штыри в, сломанном левом бедре. Эта тайна тесно переплеталась со стыдом и, подобно боли в ноге и бедре, неизменно напоминала о себе во мраке ночи.

Сегодня был как раз один из удачных дней.

Стоя у ограды учебного манежа фермы Стоуни-Крик и наблюдая за восьмилетней Скайлер, которая верхом на гнедом пони уверенно перескакивала через вертикальные крестовины, заборы и высотные препятствия[5], Кейт Саттон испытывала не только гордость, но и блаженство.

«Моя дочь, — думала она. — Только моя!»

Она вспоминала, как двухлетняя Скайлер впервые в жизни сидела в седле; ее крохотные ножонки едва доставали до подтянутых вверх до упора стремян. С этого дня малышка полюбила верховую езду, словно сама судьба — «Кто бы сомневался? Ты только взгляни на нее!» — предопределила Скайлер стать дочерью Кейт, расти в Орчед-Хилле с его каменной конюшней вековой давности, целыми акрами зеленых лужаек и невысокими изгородями — идеальными барьерами для прыжков.

Кейт не уставала радоваться тому, что Стоуни-Крик, одна из лучших школ верховой езды в округе, расположена всего в нескольких милях от их дома, у северной оконечности луга, где Уиллоуби-роуд разветвлялась, убегая в сторону деревни. На территории школы Скайлер проводила летние каникулы и выходные во время учебного года. Как и для самой Кейт, инструктор Дункан Маккинни стал для Скайлер вторым отцом. Впрочем, об этом никто бы не догадался, слушая, как он покрикивает на ученицу:

— Сиди ровнее! Держи спину! Не виси у него на шее, черт побери!

Обладатель золотой олимпийской медали, рослый, поджарый, с гривой седеющих рыжих волос, с каждым десятилетием становящийся все внушительнее, Дункан стоял посреди манежа, прямой, как флагшток.

Сосредоточенно хмурясь, Скайлер свернула в сторону и потянула левый повод, направляя Сверчка через манеж по диагонали. С довольно рослым, норовистым пони было бы нелегко справиться и наезднику, вдвое превосходящему Скайлер ростом: Сверчок держался агрессивно и был упрям. Но Скайлер умела подчинять себе. Свободно сидя в седле, слегка ссутулив узкую спину, она посылала пони вперед такими легкими движениями рук и ног, что их не заметил бы зритель, не располагающий опытом Кейт.

Видя Скайлер в сапогах для верховой езды, в бриджах, с волосами, подобранными под шлем, Кейт всегда ласково улыбалась. Вместе с целой коллекцией выцветших лент и других призов Кейт хранила старую фотографию, запечатлевшую ее саму на первом пони. Тогда она почти не отличалась от Скайлер, была длинноногой и тонкой, как стебелек, держала голову высоко поднятой, словно обозревала далекие горизонты в предвкушении чудес, которые увидит там.

Но теперь, глядя в зеркало, Кейт в отличие от других тридцатишестилетних женщин не выискивала первые крохотные морщинки или седые волосы: она отмечала сочный каштановый цвет волос дочери, всматривалась в свои серовато-зеленые глаза на лице, точно выписанном кистью Джона Сингера Сарджента. Скайлер ничем не походила на нее.

«Мне казалось, я знаю, что меня ждет, но оказывается, даже не догадывалась об этом…»

— Для последнего прыжка ему не хватило половины шага, — разнесся в жарком августовском воздухе чистый высокий голос Скайлер. — Видимо, я поторопилась.

— Попробуй еще раз. Подведи его к барьеру рабочей рысью. — Дункан величественно взмахнул длинной рукой, отчего в воздух взвилось облако мелкой пыли. Кейт молча наблюдала за ними, стоя в тени бука. — Держись спокойнее, соберись. Ты опять висишь у него на шее, сиди свободнее.

— Я возьму вот этот барьер. — И Скайлер указала на восходящий оксер в дальнем конце манежа — высотно-широтное препятствие из двух параллельных элементов с третьим, расположенным между ними.

Кейт прикусила губу, прикинув на глаз, что верхняя из жердей оксера находится на расстоянии четырех-пяти футов от земли.

— Только через мой труп! — отрезал Дункан. Его вытянутое лицо, имевшее оттенок дубленой упряжной кожи, побагровело.

— Я справлюсь. — В словах Скайлер не было ничего вызывающего: она просто и деловито излагала свое мнение. — Все остальные барьеры я уже брала. А этот ненамного выше пирамиды[6].

— Этот прыжок ты совершишь, когда я увижу, что ты способна уверенно брать препятствия высотой не ниже моего колена! — рявкнул Дункан.

Скайлер рассмеялась, и по спине Кейт пробежали мурашки. Кейт знала, что это вовсе не надменный и не оскорбительный смешок, как считали школьные учителя девочки. Просто такой была манера поведения Скайлер, когда она пыталась переубедить кого-нибудь из взрослых, желающих ей добра, но заблуждающихся насчет ее способностей.

Однако Скайлер слишком часто переоценивала свои возможности. Перед мысленным взором Кейт мгновенно вспыхнуло страшное видение: Скайлер несется через манхэттенскую улицу в час пик, уворачиваясь от машин, чтобы спасти раненого голубя, и слышать не хочет испуганных криков бегущей за ней матери.

И вот теперь Скайлер, не обращая внимания на запреты Дункана, готовилась к прыжку. Она держала голову высоко поднятой, точно рассчитывала шаги пони, вовремя подхлестывала его, и делала это настолько умело, что было бы несправедливо остановить ее. Даже когда с губ самой Кейт сорвался возглас «Не смей!», она ощутила знакомое покалывание во всем теле — признак выброса адреналина, неизменно сопровождающего подготовку к прыжку.

Но вместе со знакомым возбуждением к Кейт вернулся давний ужас, пронзивший сердце ледяной стрелой. «Четыре с половиной фута», — напомнила она себе. Месяц назад, на показательных выступлениях членов Пони-клуба моложе двенадцати лет, Скайлер взяла вертикальный барьер высотой четыре с половиной фута. И не только взяла, но и добавила красную ленту к синей, завоеванной в стипль-чезе.

Взгляд Кейт устремился на трость, прислоненную к столбику ограды. Вырезанная из красного дерева, она была крепкой и простой, не привлекала внимания к физическим недостаткам хозяйки, а просто напоминала о несчастном случае, крутом повороте судьбы, в результате которого Кейт пришлось удочерить Скайлер. Трость она считала своего рода талисманом.

«Но никакой талисман не защитит меня сейчас», — думала Кейт, беспомощно и с ужасом наблюдая, как дочь направляет пони к оксеру. Сердце Кейт колотилось, когда она смотрела, как Скайлер легко посылает животное вперед, одной рукой ухватившись за гриву, а другой придерживая поводья.

Однако упрямый пони не успел сосредоточиться. Сбившись с махового галопа, он вдруг прибавил скорость, рванулся вперед, а потом заартачился в нескольких дюймах от первой жерди и резко свернул влево.

Кейт с ужасом увидела, как ее восьмилетняя дочь пулей вылетела из седла и врезалась головой в боковую опору барьера.

Прошло жуткое, томительное мгновение, а Скайлер не шевелилась. И вдруг быстрым движением, похожим на судорогу, она села. С ее головы упал шлем. Должно быть, от сильного удара порвался ремешок под подбородком.

Замершее сердце Кейт забилось сильнее, чем прежде.

— Не двигайся! — закричала она.

Но Скайлер уже поднялась, слегка пошатываясь, постояла, сделала два шага и упала. Ее стройное тельце осело на землю, грациозно, как платье, соскользнувшее с вешалки.

Подергав засов непослушными пальцами, Кейт распахнула ворота и выбежала на манеж. Не обращая внимания на боль в левой ноге, она устремилась к дочери, не веря, что способна передвигаться с такой скоростью — быстрее, чем Дункан, который тоже бросился к ученице.