Эйлин Гудж - Тропою тайн

Мало того, Скайлер явно не замечала, что в комнате холодно.

Тони подошел к камину и подбросил в него пару поленьев из дровяного ящика. Искры взвились, пламя быстро охватило поленья. В комнате запахло дымком, вскоре стало теплее, и Тони немного успокоился.

Обернувшись, он увидел, что Скайлер смотрит на огонь остекленевшим, пугающим взглядом.

— Ты выглядишь ужасно, — сказал Тони. — Когда ты ела в последний раз?

Скайлер мгновенно вышла из транса, нахмурилась и открыла рот, словно собираясь послать его подальше. Но затем вздохнула и покачала головой:

— В последнее время у меня нет аппетита.

— Это очевидно. Вопрос в том, как нам теперь быть.

— Нам? С каких это пор ты стал заботиться обо мне?

— С тех пор, как ты перестала заботиться о себе сама.

Неужели Скайлер считает, что ему нет до нее никакого дела? Значит, последние несколько недель, не отвечая на его сообщения, она считала, что он давным-давно перестал беспокоиться за нее?

«Я люблю тебя, черт возьми! — хотелось крикнуть ему. — Как ты этого не понимаешь?»

Чтобы не сказать того, о чем он мог потом пожалеть, Тони вышел на кухню. Холодильник был почти пуст, как и кухонные шкафы. Тони разыскал лишь несколько печений и банку грибного супа, который подогрел вместе с остатками молока, найденного в холодильнике. Поставив еду на поднос, он вспомнил бесчисленные обеды и ужины, которые готовил для матери, когда она выбивалась из сил и от боли в сердце не могла подняться с постели.

Наблюдая, как Скайлер медленно водит ложкой в тарелке, Тони решил не уходить, пока не убедится, что она может позаботиться о себе. Зная, насколько Скайлер упряма, он понимал, что ему предстоит нелегкая задача.

Но она вскоре удивила его, искренне улыбнувшись. На ее щеках проступил румянец. Она поставила пустую тарелку на шаткий стол возле дивана.

— Спасибо. Теперь мне гораздо лучше. Похоже, я действительно была голодна.

— От тебя остались кожа да кости. На сколько ты похудела?

Скайлер пожала плечами.

— Раньше я весила гораздо больше. — Она усмехнулась. — Удивительно, как все меняется, когда перестаешь носить ребенка.

Увидев, что улыбка Скайлер сменилась болезненной гримасой, а глаза наполнились слезами, Тони не выдержал. Он бросился к ней и нежно прижал к себе. Она положила голову ему на плечо и прерывисто вздохнула.

— Все хорошо, — пробормотал Тони, вдыхая теплый запах ее давно не мытых волос. — Успокойся.

Скайлер робко подняла руки, прижала их к спине Тони — не столько обнимая его, сколько пытаясь удержаться, отогнать то, что причиняло ей такую боль. Он крепче прижал ее к себе и услышал слабый звук, похожий на стон ветра.

— О, Тони… это страшнее, чем я думала… — всхлипывала она. — Гораздо страшнее!

— Знаю, знаю.

Скайлер отстранилась, и ее глаза вспыхнули.

— Ничего ты не знаешь и не можешь знать. Ты не носил ее под сердцем, не рожал ее. И это не ты… отдал ее. — Скайлер разразилась рыданиями. Немного успокоившись, она пробормотала: — Целыми днями я брожу по дому как сумасшедшая… Я думала, что переживу это, но, похоже, не смогу… — Скайлер снова безвольно обмякла, приникнув к нему. Тони подхватил ее, и она вцепилась в его рубашку, как человек, падающий в пропасть.

Он не знал, как утешить Скайлер, поэтому не мешал ей плакать, понимая, что в этом она нуждается больше, чем в еде и в сне.

Наконец послышался ее приглушенный голос:

— Тони… Я не могу отделаться от мысли, что совершила ужасную ошибку. Наверное, мне следовало задуматься о том, что будет хорошо для меня, а не только для ребенка…

С трудом сглотнув, он сказал то, что Скайлер жаждала услышать:

— Ты поступила правильно. Не вини себя.

— Правда? — Она вскинула голову и впилась в него покрасневшими глазами. — А я в этом не уверена.

— Так тебе кажется сейчас, но пройдет месяц-другой…

— Нет! Ничего подобного! Ничего не изменится ни через год, ни даже через десять лет. Тони, что я наделала? Господи, что я натворила?

Скайлер опустилась на колени перед камином и склонила голову. Крепко обхватив себя руками, она закачалась из стороны в сторону, издавая негромкие прерывистые стоны.

Острая боль пронзила Тони. Его охватило такое непривычное чувство, что поначалу он не узнал его. Беспомощность! Впервые в жизни Тони почувствовал себя чертовски беспомощным.

— Скайлер! — Он присел перед ней на вытертый ковер и обхватил ее бледную хрупкую шею.

Она рывком вскинула голову и уставилась на него в упор; ее дрожащие губы открылись. Не проронив ни звука, широко открыв глаза, Скайлер приблизила к нему лицо. Он прикоснулся к ее губам и почувствовал, как она ахнула. Эмоции, которые Тони так долго сдерживал в себе, вырвались наружу. Упав на колени, он прижался к Скайлер, а она метнулась к нему, целуя его, покусывая его нижнюю губу, словно изнемогая от жажды раствориться в нем.

Тони сознавал, что должен остановиться. Неподходящее время, не те причины. Но вместе с тем он твердо знал, что остановиться не сможет. Объятый жаром, Тони лихорадочно целовал Скайлер. Поднеся к губам ее руку, он медленно провел языком по ладони. Она вздрогнула, по ее телу пробежал трепет.

Тони распахнул ее рубашку и задохнулся, коснувшись обнаженной кожи, выпирающих ребер, нежной груди, вздрагивающей под его пальцами. Застонав, Скайлер раздвинула колени, и он ощутил ее влагу даже сквозь джинсы.

Прижавшись к нему, Скайлер раскачивалась в каком-то неистовом ритме.

Тони осторожно опустил Скайлер на спину, и отблеск огня заплясал на ее бледной груди. Он залюбовался налитыми полушариями с тонкими голубыми венами: это была грудь не девушки, а недавно родившей женщины.

Скайлер извивалась, стягивая джинсы, и Тони обезумел от возбуждения. Быстро освободившись от джинсов и свитера, он опустился на нее.

— Только не в меня… — прошептала она. Как будто Тони мог забыть об этом после всего, что случилось, когда они впервые занимались любовью!

— Не волнуйся. — Касаясь губами виска Скайлер, он ласкал ладонью ее влажный живот. Понимая, что может взорваться от легчайшего прикосновения, он изо всех сил сдерживался.

Скайлер подалась навстречу ему, и Тони почувствовал, что девичья упругость сменилась женственной мягкостью. Он просунул ладонь между ее ногами, подхватил влажный холмик, и оба задвигались в унисон. Происходящее казалось и странным, и совершенно естественным. Они соединялись, прерывисто дышали, и стоны срывались с их губ. Теряя власть над собой, Тони вскрикнул и вонзился в нее.

И когда горячая влага была уже готова пролиться, он отстранился и выплеснул ее на живот Скайлер.

— Скайлер, Скайлер!

Содрогнувшись, она обвила Тони руками и ногами, зарылась лицом в его шею и снова заплакала.

— Я хочу вернуть ее, — жарко зашептала Скайлер. — Тони, если я не верну ее, то умру. Я сделаю все, чего бы это ни стоило. Я совершила ужасную ошибку. Пожалуйста, помоги мне вернуть ее!

Тони вспомнил Элли, то, как она улыбнулась, когда он вложил ей в руку образок святого Михаила. Это была улыбка тигрицы, которой не нужен старый талисман, чтобы уберечь свое дитя от беды.

Господи, представляет ли Скайлер, что ее ждет?

«Успокойся! — сказал он себе. — Сейчас она не в состоянии думать».

Но что-то убеждало Тони в том, что у Скайлер это не минутный порыв. Она может пожалеть о сегодняшней ночи, о том, что впустила его, но решения насчет ребенка не изменит.

Тони словно обожгло изнутри; его охватили ужас и надежда.

Он думал, что худшее уже позади, но, видимо, самые тяжкие испытания только начинались.

Всю серую, пасмурную неделю дождь то прекращался, то припускал снова. Спектр погодных явлений был небогатым — от измороси до ливня. Первые признаки улучшения появились лишь к концу дня в пятницу. В половине пятого, проводив до двери пациента Адама Берхарда, одного из членов ее группы больных СПИДом, Элли вдруг заметила, как тихо стало вокруг. Мерный, как тиканье часов, стук дождя в стекла наконец утих. Элиза не издавала ни звука: она сладко спала в кроватке в детской, равнодушная к капризам погоды и ко всему остальному, кроме рук, которые обнимали ее, когда она плакала, и теплой груди, к которой прижималась, потягивая детское питание из бутылочки. Милая Элиза умела превратить в праздник даже унылый, дождливый день.

Элли поставила чайник, когда вдруг осознала, что счастлива. Стоя в крохотной кухоньке, Элли смотрела в окно на сад, огороженный обвитыми плющом стенами, где слабый луч солнца пробил прореху в облаках и осветил мокрые нарциссы. Прислонившись к стене, увешанной медными сковородками и рекламными плакатами давно разорившихся компаний, Элли улыбнулась. Она так давно не испытывала даже подобия счастья, что совсем забыла, как это бывает. Казалось, все прошедшие годы Элли придерживалась непривычного ритма, подстраивалась к стуку незримого камертона, чтобы теперь музыка лилась без усилий.

«Если бы только Пол порадовался вместе со мной! Если бы он вернулся домой и снова жил здесь, а не заезжал раза два в неделю…»

Впервые показав Полу Элизу, Элли надеялась, что он посмотрит на девочку с такой же нежностью, как Тони. Но Пол окружил себя непроницаемой стеной, и Элли сомневалась, что он когда-нибудь захочет разрушить преграду. Во вторник вечером она наблюдала за Полом, когда он взял Элизу на руки, осматривая сыпь, встревожившую Элли. Ее поразил резкий контраст между мягкостью его рук и отрешенным, почти хмурым выражением лица.

Безудержное счастье, испытанное Элли минуту назад, внезапно угасло, как луч солнца, снова затянутого облаками. Теперь, когда ее время соразмерялось с Элизой, Элли особенно остро воспринимала каждый миг. Увидев, что Пол собирается уходить, Элли ощутила желание схватить его за лацканы и крикнуть: «Ты упускаешь то, что больше никогда не повторится!»

Она скучала по нему. Они прожили врозь целый год, и не проходило ни дня, чтобы Элли не хотелось видеть его.

Телефон зазвонил, когда она опускала пакетик с чаем в кружку с кипятком.

Элли метнулась к телефону, боясь, что звонки разбудят Элизу и она не успеет выпить чаю. Уже подбегая к телефону, Элли предположила, что звонит Пол.

«Господи, хоть бы это был он! Пусть скажет, что все обдумал, что я нужна ему, что между нами не может быть никаких препятствий — даже ребенка, которого мы пока не вправе называть своим…»

Но, подняв трубку, Элли услышала глубокий вздох, а потом шепот — тревожный, как мольба о помощи:

— Элли… это я, Скайлер.

Элли вздрогнула.

— Скайлер, что случилось?

Воцарилось молчание, прерываемое только прерывистым дыханием Скайлер.

Элли опустилась на высокий табурет. Сердце ее неистово колотилось, но она заставила себя говорить спокойно.

— Скайлер, ты больна? Тебе нужен врач?

— Нет, дело не в этом. Я… просто я… мне плохо. Я не могу проглотить ни крошки. Я целыми днями сплю, но не чувствую себя отдохнувшей. Я не знала, как это бывает, понятия не имела…

Первой панической мыслью Элли было: «Этого не может быть! Тем более опять!» Затем она вспомнила, как чувствовала себя сразу после родов, как резко менялось ее настроение, а приступы слез сменялись эйфорией. Сейчас со Скайлер творится то же самое. Только ей приходится еще тяжелее — она страдает без видимой причины.

«Если я возьму верный тон, она успокоится», — решила Элли.

— Я знаю, каково тебе сейчас, — мягко начала она. — Когда мою дочь… отняли у меня, мне не хотелось жить.

— Элизу у меня никто не отнимал. Я сама отдала ее.

— Но не без причины.

— И все-таки я ошиблась.

Услышав неколебимую уверенность в голосе Скайлер, Элли покрылась холодным потом.

Только многолетняя привычка сдерживать эмоции помешала Элли закричать в телефон: «Уже слишком поздно, слышишь? Слишком поздно! Теперь она моя. Только моя!» Она туго обмотала телефонный шнур вокруг пальца.

— Я понимаю тебя и не стану утверждать, что все это скоро пройдет… но со временем тебе будет легче. Скайлер, тебе надо с кем-нибудь поговорить. У меня есть одна подруга, она…

— Мне не нужен психоаналитик! Элли, я знаю, ты любишь девочку. И ты, наверное, возненавидишь меня за это, но… я напрасно отдала ее. Я хочу ее вернуть.

— Боюсь, уже слишком поздно, — отозвалась Элли бесстрастным тоном. — Ты сама так решила. Я не уговаривала тебя. Это ты обратилась ко мне. Я ни о чем не просила, ни во что не вмешивалась, ничего не скрывала. А теперь она моя. Элиза — мое дитя.

— Но я родила ее! Я носила ее девять месяцев! Думаешь, жалкий клочок бумаги что-нибудь изменит?