Кейт грустно улыбнулась и, ненавидя себя, вымолвила:

— Ничего подобного я не допущу.

Глава 2

1989 год


В день семнадцатилетия Скайлер Саттон в ее жизни произошло два важных события.

Во-первых, она лишилась девственности — это случилось в летнем домике ее родителей на Кейп-Коде, с Прескоттом Фэрчайлдом, студентом Йеля, сыном давних друзей семьи Саттон. Скайлер вскрикнула от боли, кровотечение было довольно сильным, но в целом она сочла свой первый опыт приятным, тем более что не была влюблена в Прескотта.

Второе событие, по мнению Скайлер, не было связано с первым: над тортом с зажженными свечами она не загадывала желания, а поклялась узнать всю правду о родной матери.

Долгие годы Скайлер одолевало желание разыскать свою настоящую мать. Ей представлялось, как незнакомая женщина появляется на пороге, всхлипывая и сбивчиво объясняя, что произошла ужасная ошибка: она оставила Скайлер одну лишь на несколько минут, чтобы сбегать в магазин. Скайлер сочинила целую историю о том, как ее мать, сбитая такси по пути домой, провела несколько месяцев в больнице, а когда пришла в сознание, обнаружила, что ее ребенок бесследно исчез.

Иногда Скайлер воображала, как она разыскивает мать, приходит к ней… встречает более чем холодный прием. Мать смотрит на нее пустыми глазами и заявляет, что не желает иметь с ней ничего общего. И никогда не желала.

Так или иначе, Скайлер желала выяснить, что скрывается за историей, которую мягко поведали ей родители в шестилетнем возрасте. Они рассказали, что Скайлер нашли брошенной; ее мать сбежала, не оставив адреса.

Скайлер преследовали ночные кошмары, от которых она просыпалась в коконе перекрученных влажных простынь, вздрагивая всем телом и всхлипывая. Ей снилось, будто ее бросили одну и она бредет по темной улице, зовя мать, а за ней гонятся пугающие тени. Постепенно она переросла страшные сны, но их вытеснило нечто худшее: подозрения, будто родители скрывают от нее что-то такое ужасное, о чем нельзя даже упоминать вслух.

Скайлер видела в маминых глазах эту тайну, запрятанную в самой глубине, неуловимую, неразрывно переплетенную с болью. Она замечала, что у папы сразу находились дела, стоило лишь упомянуть про ее удочерение.

Но какова бы ни была эта тайна, еще сильнее Скайлер мучила неизвестность.

Об этом она размышляла, сидя на бетонном полу конюшни Стоуни-Крик и обматывая эластичным бинтом левую ногу своей лошади. Солнце еще не взошло, и хотя стояла теплая погода, Скайлер дрожала. После ее дня рождения прошла всего неделя. А через три часа ей предстояло выступить в состязаниях по конкуру в классе юниоров в Сейлеме, на расстоянии часа езды от Нортфилда. Но Скайлер нервничала совсем по другой причине, не зная, как завести важный разговор с мамой.

Девушка решила на время забыть о предстоящем испытании: теперь, когда ее нервы были на пределе, она боялась представить себе мучительную для обеих сцену. Скайлер ждала много лет. Значит, потерпит и еще один день.

Но несмотря на принятое решение, руки Скайлер двигались с непривычной неловкостью, а внутри все сжималось от тревоги. Ей никак не удавалось отделаться от мысли о сегодняшнем серьезном разговоре с мамой.

Внезапно она поняла: к этому разговору ее подтолкнуло то, что произошло между ней и Прескоттом. Уже потом, лежа под ним в прохладном сарае для катера и глядя, как на потолке пляшут солнечные зайчики, Скайлер вдруг ощутила, что ее связывает с родной матерью незримая нить: Как впервые отдалась ее мать? Может, тогда она была еще совсем юной и провинилась лишь в том, что слишком рано забеременела?

Скайлер закрепила повязку чуть ниже скакательного сустава, поднялась и похлопала коня по крупу. В такую рань в конюшне были только Дункан и один из конюхов, посвистывание которого доносилось с сеновала. Тусклый утренний свет сочился в щели сквозь неплотно пригнанные доски двери; запыленное окно над кормушками светилось, как янтарь. Где-то громыхало ведро. Из дальнего денника слышался перестук копыт и брань Микки — у лошади подруги Скайлер была дурная привычка вскидывать голову, пока ее взнуздывали.

Скайлер медленно обошла вокруг своего коня, привязанного растяжками к потемневшим балкам по обе стороны помещения для чистки. Ченслор, грива которого была туго заплетена, а гнедая шкура вычищена до блеска, укоризненно взглянул на хозяйку, поправившую на нем оголовье[7]. Жеребец понимал, из-за чего поднялся такой шум, а он терпеть не мог, когда его загоняли в трейлер для перевозки крупных животных и везли за десятки миль от родной конюшни по извилистой проселочной дороге. Он возмущенно ударил копытом в бетонный пол и так мотнул головой, что цепи-растяжки громко лязгнули.

— Послушай, не изводи себя так… ты поедешь на состязания, и точка, — ласково сказала ему Скайлер. — И нервничаешь не ты один. Думаешь, у меня не дрожат ноги?

Благотворительные состязания наездников высшей лиги были самыми престижными из всех, в каких она когда-либо участвовала. Скайлер и Микки предстояло сразиться с лучшими наездниками округи. Любой промах мог оказаться роковым.

— Трейлеры ждут. Ты готова? — спросила Микки, появляясь в полутемном коридоре и ведя за собой на поводу аппалузу[8]. В бриджах и джинсовой рубашке с закатанными рукавами, с незажженной сигаретой во рту, Микки выглядела гораздо старше своих семнадцати лет.

— Похоже, Ченс передумал, — откликнулась Скайлер, увидев, как ее конь прижал уши, едва ему на спину легла дорожная попона.

— На его месте я поступила бы так же. — Микки хрипловато засмеялась и щелкнула старой зажигалкой, прикуривая сигарету. — Карусели сегодня придется отведать хлыста, и она это знает. — Темные волосы Микки, как обычно, были встрепаны, а иссиня-черные глаза, похожие на мокрые сливы, насмешливо поблескивали. — А Ченс волнуется не напрасно.

— Вот как? А кто пришел первым в охотничьем паркуре[9] в Твин-Лейкс?

— Только потому, что Карусель потеряла подкову.

— Помнится, она потеряла еще кое-что, — рассмеялась Скайлер, вспомнив, как аппалуза сбросила Микки и та упала прямо в живую изгородь.

Микки с вызовом усмехнулась:

— Признайся, что перепуган не Ченс, а ты сама. Ты же знаешь, что я в два счета обставлю тебя!

Такие перепалки случались между ними со времен Пони-клуба, но если кто-нибудь другой пытался высмеять одну из девушек, наглец встречал отпор двух разъяренных противниц. Девушки выросли вместе, почти не покидая Стоуни-Крик, и Скайлер питала к подруге поистине сестринскую любовь и привязанность.

— Болтай сколько хочешь — может, подбодришь себя, — бросила Скайлер, раздвинув широкие двойные двери и выводя коня во двор.

Два пикапа с прицепленными к ними трейлерами «кингстон» ждали на стоянке возле усыпанной гравием дорожки. Водители машин прислонились к изгороди, покуривая и потягивая кофе из бумажных стаканов. Скайлер помедлила, вдыхая запах свежескошенной травы, и бросила взгляд в сторону неровной линии горизонта, над которым уже поднималось солнце.

Но в эту минуту безмятежности Скайлер вдруг снова подумала о родной матери и ощутила боль.

— Интересно, жива ли она?

Скайлер поняла, что произнесла эти слова вслух, только когда Микки уставилась на нее, щуря глаза от сигаретного дыма.

— Кто?

— Моя родная мать, — сухо отозвалась Скайлер. — Та, которая решила, что я — бесценный подарок, и преподнесла меня владельцу квартиры.

— С чего ты вдруг вспомнила о ней?

— Не знаю. — Скайлер сделала паузу, и в ней опять что-то сжалось. «Что она подумала бы, увидев меня сейчас? Гордилась бы она мной или ей было бы все равно?»

Микки окинула подругу долгим, оценивающим взглядом, затянулась сигаретой и выпустила облачко дыма в еще прохладную синеву неба, которая к полудню раскалится добела. Скайлер не в первый раз делилась с Микки самыми сокровенными мыслями о матери, и та понимала, что странные вопросы не имеют ответов.

— Могло быть и хуже. По крайней мере из трех родителей у тебя есть двое. — Микки пожала плечами. — Моим предкам начхать на меня, а твои приемные мать и отец обожают тебя.

Скайлер задумчиво погладила шелковистую шею Ченслора.

Горькая правда заключалась в том, что к каждому новому прыжку, к каждой новой ленте она стремилась не из желания побеждать, а из-за матери. Скайлер словно пыталась доказать женщине, которая кормила ее грудью, меняла подгузники, укачивала, а потом исчезла, что брошенная дочь достойна любви и заботы.

Они с Микки подвели лошадей к трейлерам, и тут Ченслор начал упираться.

— Хватит, Ченс! — Скайлер потянула за узду.

Но возле алюминиевого пандуса, ведущего в первый трейлер, Ченслор встал как вкопанный и смотрел на хозяйку, пока та, вздохнув, не извлекла из кармана морковку. Держа лакомство перед мордой коня, Скайлер заставила его взойти по пандусу.

Проезжая по пути к шоссе по главной улице пригорода с ее белыми, обшитыми досками магазинами и уличными фонарями в викторианском стиле, Скайлер помахала Миранде: стоя возле бывшего каретника, где разместился мамин магазин, та поливала цветы в чугунных вазонах. Худощавая, как фотомодель, и одетая как девушки с рекламных объявлений Миранда махнула рукой в ответ. Она заступала на пост в магазине летом и осенью, пока Кейт сопровождала дочь на состязания, словно команда поддержки, состоящая всего из одного человека.

Этим утром Кейт рано уехала на ипподром, чтобы занять удобное место. Скайлер улыбнулась, так и не припомнив ни единого случая, когда бы ее мама не смогла или не пожелала присутствовать на состязаниях. Однажды Кейт сама срезала чуть ли не все цветы в своем драгоценном саду и отдала их Скайлер и ее отряду герл-скаутов для парада в День ветеранов[10]. А после операции, когда Скайлер была несколько недель прикована к постели, мама часами читала ей вслух и помогала вырезать фотографии лошадей из журналов.

«Микки права — мне повезло, — думала Скайлер. — И не только потому, что у меня замечательные родители. С самого детства мне ни в чем не отказывали, но при этом не баловали».

В Нортфилде, расположенном в двенадцати милях к северо-западу от Гринвича, с его особняками и гаражами на четыре машины, было не принято кичиться богатством. Никто из родителей одноклассниц Скайлер не водил роскошные европейские машины и не гонялся за одеждой, на этикетках которой значились имена знаменитых модельеров. Эти люди не слишком высоко ценили вошедший в моду псевдоанглийский стиль и предпочитали отдыхать дома, а не таскать по всей Европе гору чемоданов с монограммами. Они не ужасались, когда кетчуп из бутылок проливался на антикварные обеденные столы, и невозмутимо топали по двухсотлетним турецким коврам в облепленных грязью сапогах для верховой езды. Собакам, целыми днями носившимся по пастбищам и садам, разрешалось спать на любом диване. А за обедом горожане беседовали не о том, кто сколотил более внушительное состояние, а о трехлетней кобылке, подающей большие надежды, о победителе состязаний в Гладстоне, о том, не отменят ли в этом году из-за дождя скачки в Лейк-Плесиде.

По мнению Скайлер, от других ее маму отличала не трость, с которой она не расставалась, а перенесенные страдания. Боль не исчезала никогда, она сквозила в мелких морщинках вокруг глаз и рта, в улыбке, словно блик на кончике ножа. Мама не жаловалась, даже не заговаривала о боли… впрочем, она умела хранить тайны.

«Какую тайну о моей настоящей матери она хранит? Отчего ее глаза темнеют, стоит мне заговорить о прошлом?»

Глядя в окно машины на убегающие вдаль поля, Скайлер всей душой надеялась, что поступит правильно, отважившись открыть этот ящик Пандоры.


Благотворительные состязания по конному спорту, которые проводились в Бэллихью раз в год, в августе, молодые спортсмены считали удачной возможностью показать себя. К полудню Скайлер и Микки так удачно выступили в отборочных соревнованиях, что были допущены к участию в конкуре среди любителей и владельцев лошадей группы юниоров.

Выводя коня на разминочный манеж, Скайлер вдруг осознала, что нервничает гораздо меньше, чем ожидала. Она окинула взглядом трибуны, надеясь увидеть Кейт. Но зрителей собралось слишком много, а Ченслор приплясывал, мешая Скайлер сосредоточиться.

Она рысью направила коня к обнесенному белой оградой манежу для соревнований с продуманно расставленными барьерами и, откинувшись в седле, осадила его неподалеку от бурлящей толпы у ворот. Здесь полдюжины конюхов подтягивали подпруги и поправляли трензели, тренеры давали последние советы, наездники водили кругами взбудораженных лошадей. В воздухе висело бурое облако пыли, поднятой копытами и сапогами; до полудня было еще далеко, но солнце уже припекало. Вдалеке под солнцем сверкали девственно-белые строения фермы Бэллихью и сочные зеленые пастбища, напоминающие мираж в пустыне.