Эйлин Гудж - Тропою тайн

Скайлер откинулась на подушки дивана, покачивая в руке бокал. Легкий румянец проступил на ее бледных щеках.

— Расскажи про моего отца, — попросила она. — Где он сейчас?

Элли растерянно пожала плечами.

— Насколько мне известно, он вышел в отставку и поселился в Миннеаполисе. Но, как ты догадываешься, мы с ним не поддерживаем связь. — И она небрежно добавила: — Я слышала, детей у него нет.

— А твои родители? Они живы?

Элли кивнула:

— Они по-прежнему живут в городке, где я выросла, в часе езды от Миннеаполиса, но если ты хочешь позвонить или написать им, не жди теплого приема. Им почти нет дела до меня, поэтому вряд ли они обрадуются моей дочери. Когда я призналась, что беременна, мама выгнала меня из дома.

Глаза Скайлер выразили тревогу: она вспомнила, что Кейт совсем иначе отреагировала на ее беременность.

— Наверное, тебе пришлось тяжело.

— Да, — согласилась Элли. — Но об одном я никогда не жалела: о том, что у меня родилась ты. — Слезы подступили к ее глазам. — Даже после того, как тебя похитили, когда, казалось бы, мне стало легче обо всем забыть, я ни на минуту не пожалела о том, что ты появилась на свет.

Скайлер внимательно смотрела на Элли, и та опять почувствовала, что между ними существуют незримые узы.

И вдруг Элли поняла, как поступить. Вскочив, она бросилась по коридору в детскую, где спала Элиза. Элли бережно взяла малышку на руки и понесла в гостиную.

Скайлер, поднявшись с дивана, не спешила выхватить из рук Элли ребенка. Она застыла, и ее прелестное лицо выражало глубокую нежность.

— Хочешь подержать ее?

Как только Скайлер взяла дочь на руки, Элиза проснулась и широко открыла глаза. Элли напряглась, ожидая, что ребенок испугается, но Элиза не расплакалась, а устремила взгляд ярко-голубых глаз на Скайлер.

— Какая она красивая… — с трепетом прошептала Скайлер.

— Как и ее мать.

Скайлер подняла голову, и две женщины обменялись взглядами, не нуждаясь в объяснениях.

— Спасибо, — просияла Скайлер.

— Давным-давно я дала себе клятву, — призналась Элли. — Если ты найдешься, я приложу все усилия, чтобы больше ты никогда не узнала, что значит быть вырванной из семьи.

Скайлер молчала, как показалось Элли, целую вечность.

— По пути сюда я еще не знала, чего надеюсь добиться… но теперь меня осенила удачная мысль. — Она нахмурилась и глубоко вздохнула. — Я хочу, чтобы мы вместе заботились об Элизе, а она росла, видя рядом нас обеих.

Элли старалась осознать смысл слов Скайлер, но не могла. Ее сердце словно остановилось. Какой чудесный дар ей только что преподнесли!

А потом ее сердце заколотилось, пол под ногами дрогнул, и Элли подумала: «Да, Кейт я никогда не прощу… хотя благодарна ей за то, что она вернула мне дочь — не только умную, но и красивую, не только добрую, но и сильную духом».

Элли вгляделась в лицо своей очаровательной дочери, а потом перевела взгляд на малышку.

— Однажды царь Соломон разрешил спор между двумя женщинами. — Элли улыбнулась. — Сообразив, что настоящая мать отступится от ребенка, лишь бы не причинить ему боль, он отдал малыша той, кому следовало. Я сделала бы так же, если бы понадобилось. Вы обе нужны мне.

Элиза захныкала, и Скайлер прижала дочь к плечу так ловко, словно носила ее на руках всю жизнь. С неуверенной улыбкой она посмотрела на Элли.

— Я так мало знаю… — выдохнула она с волнением. — Я не сумею стать хорошей матерью…

— Не беспокойся, ты справишься, — заверила ее Элли.

Она обняла дочь и внучку. Целое оказалось крепче и больше, чем его части.

Элли охватил душевный трепет, хотя совсем недавно она считала свою душу погибшей. Осознав, что с ней происходит, Элли улыбнулась.

«Я счастлива», — подумала она.

В пятницу утром, в девять часов, все они встретились в зале суда — Скайлер и ее адвокат, Леон Кесслер, Элли и Пол, который держал на руках Элизу, одетую в нарядное платьице.

Встреча была, по существу, формальной, поскольку основные пункты соглашения об опеке Элли и Скайлер обсудили заранее. Оставалось уладить лишь детали. С понедельника по четверг Элизе предстояло жить у Элли и Пола, а конец недели проводить со Скайлер. Что касается праздников, Элли и Скайлер решили отмечать вместе Рождество и Пасху.

Скайлер взяла академический отпуск еще на год. Она хотела продать дом и переселиться в город. Уилл собирался продать городскую квартиру, а пока разрешил Скайлер пожить в ней. Эта часть соглашения не радовала Скайлер: ее отношения с приемными родителями оставались по меньшей мере натянутыми. Скайлер давно не разговаривала с Кейт и согласилась жить в квартире, лишь уступив настояниям отца и до тех пор, пока не подыщет себе жилье неподалеку от дома Элли и Пола.

Элли и Скайлер намеревались впредь принимать все важные решения, касающиеся судьбы Элизы, вместе.

Оставалось выяснить, какую роль во всем этом будет играть Тони.

Когда судья спросил о нем, Скайлер нахмурилась и ответила:

— Он хочет как можно чаще видеться с дочерью.

Элли ни на чем не настаивала, но видела, что Скайлер встревожена. Она замечала все же, что при упоминании имени Тони Скайлер замыкалась в себе и становилась отчужденной. Однажды она даже чуть не расплакалась.

Что связывает Скайлер и Тони? На этот вопрос Элли не могла ответить, но полагала, что рано или поздно все выяснит. А пока Элли знала наверняка одно: благодаря причудливому повороту судьбы у нее наконец-то появилась семья, о которой она всегда мечтала.

«Самое утомительное и долгое дежурство — с четырех часов дня до полуночи, — размышлял Тони, — особенно если дежурить приходится в больнице».

Сидя у кровати в палате Доэрти, в больнице Святого Винсента, он пытался сосредоточиться на чтении статьи в старом номере журнала «Поле и река», принесенном из вестибюля. На часах не было еще и одиннадцати, но Тони одолевала дремота. Он посмотрел на Доэрти, который спал, положив ладонь под светловолосую голову: сегодня днем он свалился с лошади, раздробил локоть и сломал несколько ребер. Тони понимал всю разумность правила, согласно которому за полицейским, пострадавшим при исполнении обязанностей, устанавливали круглосуточное наблюдение… но в данном случае шансы на то, что какой-нибудь мстительный преступник ворвется в палату к Доэрти, были так же малы, как вероятность чудесного воскресения Элвиса Пресли. Грузного веснушчатого Доэрти подстерегала лишь одна опасность: от его гулкого храпа могли обрушиться стены.

Конечно, на этот пост Тони мог бы назначить кого-нибудь другого, но одна половина офицеров в его отряде болела гриппом, а вторая готовилась к важному событию: наблюдению за ночным митингом активистов движения в поддержку больных СПИДом. Поэтому дежурить в больнице пришлось самому Тони. Вот он и сидел у кровати, сходя с ума от мыслей о Скайлер.

Всю неделю он подавлял желание позвонить ей. Тони не терпелось увидеть дочь, взять ее на руки, не чувствуя, что ему делают большое одолжение.

И вместе с тем Тони не знал, готов ли увидеться со Скайлер. При одной мысли о встрече его сердце затрепетало. Глядя на Скайлер, он всегда хотел видеть ее рядом с собой — в постели, в кухне, где угодно.

Нет, лучше потерпеть еще неделю-другую. Зачем осложнять положение? Чтобы заработать язву, которой страдал в последнее время Лу Кроули? Тони усмехнулся. Наконец-то он выжил из отряда Кроули, поручив ему присматривать за норовистым вороным жеребцом Рокки. Несколько недель подряд Кроули то и дело вылетал из седла, хотя и отделывался легкими ушибами, а потом все-таки подал заявление с просьбой перевести его в другой отряд.

Тони жалел только о том, что не может так же легко разобраться в своих чувствах к Скайлер. Он с болью думал, что редко видит ее и свою дочь. Со временем боль лишь усиливалась, мешала ему спать по ночам — даже после восьмичасового дежурства, проведенного в седле под проливным дождем.

— Сержант, вас к телефону. Женщина. Говорит, это очень важно.

Обернувшись, Тони увидел стройную медсестру-негритянку в полосе неестественно яркого света, льющегося из коридора.

Кивнув, он потянулся было к телефону на тумбочке, но вспомнил, что все звонки во внеурочные часы направляются на коммутатор. Значит, придется воспользоваться телефоном на посту дежурной сестры. Тони тяжело поднялся со стула — от неудобной позы у него затекли ноги.

И вдруг он понял: звонит Скайлер. Больше некому. Взволновавшись, Тони выбежал из палаты в коридор. Но когда он нажал кнопку рядом с мигающей красной лампочкой, в трубке послышался совсем другой голос.

— Тони! Слава Богу, нашелся! — Казалось, Элли была готова расплакаться. — Горничная Джимми уже пыталась разыскать тебя, но не сумела и потому позвонила мне. Я хотела позвонить пораньше, но… — Она умолкла и перевела дыхание. — Тони, он умер…

Эти слова обрушились на Тони как чудовищный удар. Долан умер? Он ждал этого известия, даже молился о том, чтобы страдания его друга прекратились. Но, узнав об этом и осознав, что по утрам ему больше не придется привозить другу свежие бублики и кофе, Тони растерялся и не поверил своим ушам.

— Тони! — Голос Элли с трудом пробился сквозь шум в его голове.

— Я скоро приеду, — пообещал он.

Позвонив Грабински и попросив найти ему замену, Тони бросился к лифту и нетерпеливо застучал по кнопке вызова. Причин спешить не было, но внезапно Тони захотелось поскорее добраться до дома Долана… чтобы отдать ему дань уважения.

Дань уважения? С чего вдруг он вспомнил это выражение? Наверное, вычитал в какой-нибудь книге; никто из тех, с кем общался Тони, не употреблял подобных фраз — кроме Скайлер. Но слова оказались уместными. Долан и вправду заслуживал уважения.

Задыхаясь, Тони перебежал через стоянку и вдруг опять подумал: «Больше я никогда его не увижу». Споткнувшись, он ухватился за крыло припаркованного «кадиллака-девилл». В носу у Тони защипало — наверное, слезы.

— Черт! — Он ударил ладонью по крылу машины с такой силой, что боль пронзила руку.

Тони всхлипнул. Значит, больше не будет воспоминаний о соседях… вечеров в пятницу за пивом и бильярдом в пабе О'Рейли. Не будет шуток Джимми о том, будто он, Тони, пошел служить в полицию только для того, чтобы дать волю своей агрессивности.

Больше ему не придется смотреть, как медленно, дюйм за дюймом, приближается к смерти его друг.

В следующие два дня Тони позвонил всем, кто значился в телефонной книжке Долана, — преимущественно танцорам и давним знакомым, с которыми его друг поддерживал связь. Лишь с третьей или с четвертой попытки он наконец дозвонился до младшего брата Долана, Чаки, единственного родственника, не отшатнувшегося от Джимми. Остались только знакомые Джимми по группе психотерапии, но Элли сказала, что сама сообщит им трагическую весть.

В четверг Тони встретил людей, собравшихся у дверей заставленной цветами танцевальной студии на Западной Девятнадцатой улице. Тони не покидало чувство, что Долан и на этот раз переупрямил всех, поступил по-своему, устроив вместо панихиды вечеринку. Джимми сам обо всем позаботился заранее, выразив желание, чтобы с ним прощались не у гроба, а у столов с шампанским, смеясь и вспоминая только о хорошем. Друзья Долана один за другим входили в зал с зеркальными стенами и с удивлением видели посредине столы для фуршета, украшенные букетами свежих фрезий и львиного зева. Официанты сновали по залу, разнося на серебряных подносах бутерброды и бокалы с шампанским. Но более всего Тони поразило то, как быстро выражение скорби на лицах сменилось облегчением и благодарностью.

Безошибочное чутье подсказало Долану, как угодить людям, которые в отличие от него еще живы, с восхищением понял Тони. Он окинул взглядом огромные фотографии, развешанные на стенах и запечатлевшие Долана в зените славы: казалось, он преодолел даже закон гравитации.

«Дружище, я буду тосковать по тебе», — мысленно произнес Тони, поднимая стакан с пивом.

Несколько человек из группы психотерапии подошли к нему. Рослый и тощий мужчина в твидовом костюме оказался Эриком Сандстремом, преподавателем истории из Фордхэма. Затем ему представился молодой пуэрториканец по прозвищу Мондо, в красной бандане на голове. А мужчину в костюме в тонкую полоску и в очках — судя по виду, брокера с Уолл-стрит — Тони видел на одной из фотографий, которые раньше висели на стенах в квартире Долана.

Несколько танцовщиков из прежней труппы Долана — гибкие, мускулистые мужчины и стройные женщины, словно скользившие над полом, — столпились вокруг пианино, в углу, где брат Долана в ускоренном темпе исполнял мелодию «Сделай кого-нибудь счастливым». Чаки, в отличие от худого и поджарого Долана, был крупным и коренастым, носил рубашки в клетку с закатанными рукавами и бейсболки. Сегодня на нем была бейсболка, ранее принадлежавшая Долану. Чаки улыбался, перебирая клавиши, но в глазах у него стояли слезы.