- И на кого учился? - спросила я с интересом. Было в нем что-то такое фундаментально-простенькое, даже не простое. Расхлябанное что-то было, и поэтому никак не получалось представить его примерным студентом, согласившимся корпеть над учебниками.

   - На ветеринара.

   - Врач, значит?

   - Врач, - степенно кивнул он и повернулся на спину, отчего пружины кровати жалобно застонали. - Только для животных.

   - Почему не для людей? Мозгов не хватило?

   - Человеколюбия.

   Я одобрительно на него покосилась.

   - Неужели? Что так?

   - Просто не люблю людей.

   - А животных любишь?

   - Да.

   - Знаешь, в науке твоему извращению название есть. Зоофилия называется.

   - Я очень рад, - сдержанно отозвался парень, не обратив никакого внимания на мои поддразнивания. Неожиданно с другой стороны двери раздался глухой мат и сразу же - несдержанные проклятье. Мы замерли и замолчали. Наконец, дождавшись, когда все стихнет, Антон произнес: - Ложись спать.

   У нас не было привычки вторгаться в чужое личное пространство, учить жизни и философствовать. Мы не напрягали друг друга, воспринимая соседа как своего рода один предмет из скудной меблировки, которая, тем не менее, изредка радует глаз. К сожалению, совсем скоро наша устоявшаяся идиллия была с треском разрушена и растоптана милой очаровательной барышней, которая смотрелась здесь также к месту, как, например, седло на корове.

   Вспомнилась фраза Чехова, кажется, которую обожала повторять Марья Петровна. О ружье, висящем на стене, которое обязательно выстрелит. И третья пустующая кровать этой ночлежки в моей пьесе как раз и оказалась ружьем.

   Девушка приехала примерно в обед. На удивление, именно в тот день мы с Тохой были дома. Неожиданно в замке завозился ключ, с первого раза даже не попав в замочную скважину. Я и Антон коротко переглянулись, оба потянулись за оружием, только у него, в отличие от меня, был кастет, и напряженно уставились на дверь. На пороге оказалась только что проснувшаяся и злая с похмелья Лёня, а рядом с ней, скромно и робко улыбаясь, переминалась с ноги на ногу молоденькая девушка, склонившаяся под тяжестью нескольких чемоданов.

   - Сдвиньте шмотки, - севшим голосом приказала Лёня, кивая на самую дальнюю кровать, куда мы сгрузили все барахло. - Это дочь моей подружаки. С вами поживет.

   Ехидное замечание о том, что у Лёни подруг по определению быть не может - только собутыльники, пришлось подавить. Вместо этого я поднялась, забрала свой пакет и пристроила его у себя в ногах. Девушка улыбалась, тихо проговорила робкое "здравствуйте" и начала затаскивать огромные, под завязку наполненные чемоданы внутрь. Привитые в детстве хорошие манеры Антона вступили в неравную схватку с выработавшимся равнодушием к миру и людям в частности. Конечно, манеры выиграли, поэтому парень тотчас бросился к девушке, помог ей, правда, все это сопровождалось хмурой гримасой, отчего новая соседка предпочла замолчать.


Лёня еще минутку подышала здесь перегаром, а напоследок не смогла придумать ничего лучше, как "окружить" эту девочку заботой и вниманием.

   - Ты это, - она прочистила горло. - Если эти будут обижать - скажи. Мой Толик их быстро к стенке припрет.

   Девушка зарделась.

   - Ну что вы, не стоит. Спасибо вам.

   Лёня вышла, продолжив отхаркивающе кашлять за дверью, а новая соседка присела на кровать и обернулась к нам.

   - Я Рита, - с доброжелательной улыбкой представилась она. - А вы?

   - Саша, а это Антон.

   - Вы из Москвы?

   - Девочка, - грубо перебила я, - скажи одну вещь, ты действительно считаешь, что, будь мы из Москвы, жили бы по соседству с пропитыми алкашами?

   Я успокаивала себя мыслью, что сорвалась так на нее, потому что устала. Много работы, несколько часов чуткого сна с ножом в руке, недоедание, мнительность, которая медленно проходила, да еще затяжная, на мой взгляд, зима, из-за чего я бесконечно мерзла и согревалась только у плиты, работая на Рафика. Но это все ерунда, на самом деле. Я ведь не неженка, к тому же жила в куда более тяжелых условиях. Просто эта милая Рита до остроты сильно напомнила мне ненавистную принцесску, от мыслей о которой внутри загоралась злость. Эта тоже была такой нежной, с улыбочками своими, даже пропитой алкашке улыбалась и безмолвно заставляла всех вокруг нее носиться. Антон - живой этому пример. За столько лет такой типаж я люто возненавидела. Правда, очень скоро мне хватило ума и сил взять себя в руки и не срываться на незнакомом человеке, который был в принципе не виноват, что Ксюша - сука, родившаяся с золотой ложкой во рту.

   После моей грубоватой и неприветливой отповеди, Антон хмыкнул, Рита часто заморгала, а я просто поудобнее устроилась на своей кровати. Неожиданно девушка произнесла, не обратив внимания на мои слова:

   - Я тоже не из Москвы. В Питере жила.

   - Ну и дура, что уехала, - отрезала я.

   - Может быть.

   Она спокойно на меня посмотрела и принялась разбирать чемоданы и наводить красоту.

   Как показало время, Рита не совсем Ксюша. Возможно, Оксана стала бы когда-нибудь такой же, как Марго, если бы сняла очки и увидела изнанку миру. Но такого никогда не случится, поэтому через какое-то время я перестала идентифицировать свою соседку как принцессу. Она была обычной блаженной.

   За девятнадцать лет неоднородной по качеству жизни я общалась - тесно или не очень - с достаточно разными людьми из разных сословий. И пусть у нас провозглашено демократичное общество и равенство людей перед законом, кастовая система современного мира ничем не уступает индийской прошлого века, например. Мне довелось видеть самых ярких представителей низших и высших слоев, но людям искусства я выделяла отдельное место, как чему-то непознанному, иррациональному и глупому.

   Во-первых, мне тяжело понять то, как люди могут выбирать себе профессией настолько неустойчивую и переменчивую штуку как искусство. Художники, писатели, актеры - это шаткие профессии, неспособные обеспечить уверенности в завтрашнем дне, а талант - весьма субъективная фигня, которая чаще всего, если и приносит успех, то только после смерти. Во-вторых, все искусники заранее, без всякого знакомства с ними, казались мне людьми не от мира сего.

   Рита только помогла укрепиться в сознании сложившемуся у меня стереотипу. Она была странной, постоянно витала в облаках, сопровождая свои полеты легкими улыбками, и вечно что-то рисовала, чертила или писала. У нее вообще один чемодан оказался целиком забит разными приспособлениями для рисования, а через пару дней после ее переезда наша комната пополнилась мольбертом, который практичная я поставила так, чтобы загородить крупную продувающуюся дыру в стене. Хоть толк какой-то будет.

   - Мне тут немного неудобно будет рисовать, - робко подала она голос.

   - Меня не волнует. Так теплее. Наше - или лично мое здоровье, если так угодно - дороже твоего удобства, - парировала я, собираясь биться до конца.

   Она не билась. Она вздыхала, смотрела по-доброму и оставляла все так, как есть.

   У них с Оксаной было одно важное и, наверное, самое главное отличие, которое, по сути, примирило меня с Ритой и заставило...не полюбить ее, но хотя бы принять. Ксюша без сомнения была добрым, мягким, чутким, отзывчивым, - в меру сил и собственного удобства, конечно - сострадательным, воспитанным, но...слепым человеком. Рита же...она все видела и видела правильно. Другое дело, что она, видя пороки и недостатки, всех любила. Абсолютно всех.

   Как-то раз я, вернувшись домой, застала девушку на кухне с напивающейся Лёней. По крайней мере, рядом не было пьяного сожителя. Зато бутылки водки и самогонки находились под рукой. Лёня, одной рукой подперев пухлую щеку, а другой - размахивая мутным стаканом с не менее мутной жидкостью перед лицом Ритки, со слезами и подвываниями жаловалась и изливала душу. Рядом с Риткой тоже стоял стакан, правда, полный, а сама девушка, сочувствующе склонив голову, понимающе кивала. На молодом лице читалась жалость.

   - Понимаешь?! - кричала женщина, но пропитый голос не мог взять нужных октав. Больше напоминало исступленное карканье. - Ты что думаешь, я в молодости такой вот жизни хотела?! Не хотела я ее ни черта! За что мне все это? Мне же много не нужно было, понимаешь?!

   - Я понимаю, - девушка успокаивающе погладила хозяйку по плечу и страдальчески свела брови, будто разделяла горе этой алкашки. - Но все может измениться. Вы должны верить. Разве вам не хочется это исправить? Разве об этом вы мечтали? У вас вся жизнь впереди, тетя Лёнь. Вам же столько, сколько и моей матери, да? Тридцать семь?

   У меня едва не отвисла челюсть, когда Леонида, всхлипнув, кивнула.

   - Тридцать семь, - продолжила успокаивать Рита. - Очень мало. Вы молодая, красивая женщина. Вам просто нужно чуточку, самую капельку захотеть измениться!..

   Неожиданно женщина со всей дури стукнула себя кулаком по груди.

   - Да я хочу! Хочу! Но кому я такая...

   И в завершающем аккорде она патетично уронила голову на руки и зарыдала, не замечая ничего на свете.

   Пользуясь моментом, я зашла на кухню, рывком подняла Риту с табуретки и почти пинками загнала в комнату. После чего забаррикадировала дверь и подперла ее чемоданом, с трудом его подняв.

   - Чего ты хотела добиться?

   Она робко сложила ладошки и виновато потупилась.

   - Я хотела ей помочь. Она несчастная женщина.

   - Помочь, значит? Шла бы ты, проповедница х*рова, в церковь и там людям помогала.

   - Ей тоже помощь нужна.

   - Ей не помощь нужна! - не сдержавшись, рявкнула я. - А бутылка! Ты хоть понимаешь, чем твоя отповедь закончится? Хочешь расскажу? - глаза сузила и угрожающе нависла над идиоткой. - Придет ее Толенька домой, она захочет его прогнать. Сопли, слезы, крики всю ночь...Он расквасит ей морду, разорется, побьет все то, что у них на кухне еще осталось. А потом, радость моя, захочет узнать, кто вложил такие чудесные мысли в плешивую пропитую головку. И не дай тебе бог, которого ты так любишь, - презрительно губы скривила, покосившись на несколько икон, которые привезла Рита и повесила в углу, - выйти из комнаты в эту ночь. Потому что Толечка мозги твои никчемные по стене размажет и никто - даже эта несчастная! - за тебя не заступится.

   Рита испуганно сглотнула, но не сделала ни одной попытки отстраниться или отшатнуться, чтобы увеличить между нами расстояние. Огромными глазами хлопала, со страхом на меня глядела, но всепрощающе не отступала.

   - Она заслуживает сострадания.

   - Она заслуживает, чтобы ее во сне придушили подушкой, а не сострадания.

   - У нее тяжелая и несчастная жизнь.

   - А у кого счастливая? - я воззрилась на девушку, как на клиническую дуру. - У меня, наверное? Или у тебя? Может быть, у Тохи, который по ночам в узлы от боли сворачивается? У кого? Это не оправдание, Рита. Не надо жалеть людей, которым нужна только жалость. Она тебя послушала, душу себе успокоила, убедила себя, что такая несчастная и всеми обиженная, и сейчас дальше пить начнет. А если денег на водку не будет хватать, эта несчастная с тяжелой судьбой к тебе же придет и тебе же глотку перережет за червонец. И все твои разговоры не вспомнит, поняла меня? Так что прекращай строить мать Терезу. Если бы твоя Лёня хотела, давно бы все изменила.

   - Она не может.

   - Если не может, то пусть тогда и дальше хлещет водяру. И гниет заживо. А ты не лезь.

   - Нельзя так думать. Она просто слабый человек.

   - Если слабый, значит заслужила.

   Она минуту молчала, затем упрямо качнула головой.

   - Таким людям тоже нужно помогать. Не все могут быть сильными.

   - Их проблемы. Помоги сначала себе.

   Я досадливо пнула ножку кровати, размышляя о непростой ночи, нащупала нож, проверила его, демонстративно показывая Рите, и посмотрела на разбитый китайский будильник. Надо сходить за Антоном. Он пригодится.

   - Сиди здесь и не высовывайся, - дала отрывистую команду. - Я за Тохой. Если что - у него в сумке, в левом кармане, кастет лежит. Возьмешь.

   - Я не умею пользоваться, - болотно-зеленые глаза распахнулись на пол-лица.

   - Там ничего сложного. Припечет - научишься. Никому не открывай.

   - Саша?

   - Что еще?

   - Почему ты так испугалась?

   - Я не испугалась. Во всяком случае, не просто так. Меня не прельщает мысль подыхать в этом сарае. А потом еще и гнить, наверное, бесконечно долго, пока меня не похоронят, в чем я тоже сомневаюсь.