Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви

Ты закрыл глаза и прижал пальцы к векам.

— Я думал, мы продержимся, пока дети не уедут из дома, — мрачно произнес ты. — Я даже думал, что если мы протянули так долго, то может быть... Но еще десять лет и так много дней. Я смирился бы с годами, Ева, не с днями.

Никогда еще я не жалела о том, что родила нашего сына, так сильно и так осознанно. В тот момент я могла бы даже отказаться от Селии, чье отсутствие бездетная женщина за пятьдесят не восприняла бы со слишком глубокой печалью. С раннего возраста только одного я хотела так же страстно, как вырваться из Расина, Висконсин: хорошего мужчину, который любил бы меня и оставался мне верным. Все остальное было дополнением, бонусом, как призовые мили тому, кто часто летает. Я смогла бы прожить без детей. Я не могла жить без тебя.

Однако придется. Я сама создала Другую Женщину, которая в моем случае оказалась мальчиком. Я видела подобную домашнюю измену в других семьях, и странно, что не заметила ее в нашей. Брайан и Луиза развелись десятью годами ранее (здоровая семья оказалась для Брайана пресноватой: на вечеринке в честь пятнадцатилетия свадьбы разбилась банка с маринованными орехами, и его застали трахающимся с любовницей в кладовке). Конечно, разлука с двумя белокурыми дочками огорчила Брайана гораздо больше, чем развод с Луизой. Любовь и к супруге, и к ребенку не должна создавать проблем, но почему-то некоторые мужчины выбирают. Как хорошие управленцы взаимного фонда минимизируют риск ради увеличения доходности, они вынимают все, что когда-то инвестировали в своих жен, и вкладывают в детей. Почему? Дети кажутся безопаснее, потому что нуждаются в тебе? Потому что ты никогда не смог бы стать их бывшим отцом, как я могла стать твоей бывшей женой? Ты никогда до конца не доверял мне, Франклин. Я слишком много летала в наши первые годы, и как-то не замечалось, что я всегда покупала обратный билет.

У меня закружилась голова.

— Что ты собираешься делать?

— Продержаться до конца учебного года, если получится. Летом все решим... По крайней мере, с опекой проблем не будет, не так ли? — угрюмо добавил ты. — Думаю, тебе все ясно.

Конечно, тогда мы никак не могли подумать, что и Селия останется с тобой.

— Значит?.. — Я не хотела бить на жалость. — Ты все решил.

— Ева, нечего решать, — вяло сказал ты. — Это уже случилось.

Если бы я представляла эту сцену, а я не представляла, ибо думать о таких вещах — значит накликать их, — я бы думала, что буду до рассвета пить вино, мучительно размышляя, что же сделала неправильно. Однако я чувствовала, что в любом случае мы рано ляжем спать. С механикой брака, как с тостерами и маленькими автомобилями, кое-как потычешь, может, снова заработает; вряд ли имеет смысл искать, где отошли проводки, когда все равно выбросишь. Более того, хотя я думала, что заплачу, оказалось, что слезы высохли. В доме было слишком жарко, ноздри сжались, губы потрескались. Ты был прав: все уже случилось, и я уже десять лет скорблю по нашему браку. Теперь я поняла, как чувствуют себя супруги давно выживших из ума спутников жизни, когда после изнурительных визитов в платные интернаты возвращаются домой; то, что функционально мертво, уступает реальной смерти. Кульминационная, горестная дрожь; трепет виноватого облегчения. Впервые за долгое время я расслабилась. Мои плечи поникли. Я опустилась на стул. Я сидела. Пожалуй, никогда я не сидела так уверенно. Я только сидела.

С огромным трудом я подняла глаза и повернула голову, когда мимолетное движение у арки в коридор отвлекло меня от статического равновесия нашего натюрморта. Кевин подслушивал. Он выглядел иначе. Если не считать омерзительных вечеров с открытой дверью ванной комнаты, впервые за многие годы я видела его обнаженным. О, он не переоделся после слушаний, на нем все еще была одежда нормального размера, однако он больше не кособочился, он стоял прямо. Саркастический изгиб его рта исчез; по лицу разлилось умиротворение. Я подумала, что у него действительно «поразительное» лицо, как заметила его преподавательница театрального искусства. Он выглядел старше. Но больше всего изумили меня его глаза. Обычно они словно были подернуты блестящей пленкой, как немытые яблоки — плоские и несфокусированные, скучные и агрессивные, они отвергали меня. Иногда они сверкали озорством, как красный ободок с редкими язычками пламени вокруг закрытых металлических дверок плавильной печи. Однако, когда Кевин вошел в кухню, дверки печи распахнулись, оголив бушующее пламя.

— Я хочу пить, — объявил он с присвистом, хотя в словах не было никаких «с», и прошел к раковине.

— Кев, — сказал ты. — Не принимай ничего из услышанного близко к сердцу. Легко ошибиться, когда слышишь что-то, вырванное из контекста.

— Как мне не знать контекст? — Он сделал всего один глоток. — Я — контекст.

Кевин поставил стакан на рабочий стол и ушел.

Я не сомневаюсь: он принял решение именно тогда, когда сделал тот жадный глоток.

Через неделю мы получили еще одно письмо от школьного совета. Викки Пагорски отстранили от занятий, как только были выдвинуты обвинения, а теперь ее перевели на административную работу с постоянным запретом на непосредственное общение с учащимися. Однако в отсутствие прямых доказательств — лишь слова мальчиков против ее слов — ее не уволили. Мы оба нашли это решение трусливым, хотя по разным причинам. Мне казалось, что если она виновна, то решение половинчатое, а если нет, то неправомерно отстранять невиновного от явно обожаемой работы. Ты же пришел в ярость оттого, что Пагорски не уволили и что никто из остальных родителей не собирался подавать судебный иск.

Демонстративно послонявшись по дому, Кевин сообщил тебе, что у него началась депрессия. Ты сказал, что прекрасно понимаешь причину: ошеломленный несправедливостью решения школьного совета, Кевин чувствовал себя униженным, отсюда и депрессия. Ты также тревожился, что он интуитивно чувствует надвигающийся развод, о котором мы не хотели объявлять до последнего момента.

Кевин решил подлечиться прозаком. Насколько я знала, добрая половина учащихся его школы употребляла тот или иной антидепрессант, правда, Кевин почему-то попросил именно прозак. Я всегда подозрительно относилась к легальным укрепляющим средствам и всерьез была обеспокоена депрессивным побочным эффектом лекарственных препаратов. Меня преследовал образ нашего сына, еще более равнодушного к окружающему миру. Однако я в то время так редко покидала Штаты, что привыкла думать, будто в стране с большим количеством денег, большой свободой, большими домами, лучшими школами, лучшей системой здравоохранения и более широкими возможностями, чем где-либо в мире, значительная часть населения непременно изнывает от тоски. Поэтому я пошла у Кевина на поводу, а психиатр, которого мы нашли, вручал пригоршнями лекарства с такой же радостью, как наш дантист — бесплатные леденцы.

Перспектива развода родителей подавляет большинство детей, и я не отрицаю, что подслушанная Кевином беседа ввергла его в панику, но тем не менее я пребывала в замешательстве. Этот мальчик пятнадцать лет пытался нас рассорить. Так почему он не удовлетворен? И если я действительно кошмар, почему он не радуется избавлению от своей ужасной матери? Оглядываясь назад, я могу лишь предполагать, что достаточно скверно жить с женщиной холодной, подозрительной, обидчивой, придирчивой и отчужденной. Только одно должно было казаться ему еще хуже. И это была жизнь с тобой, Франклин. Он не мог смириться с жизнью с Папой.

Не хотел остаться с Папой Простаком.

Ева

Дорогой Франклин,

Я должна сделать признание. К стыду своему, я стала телезависимой. И если уж признаваться до конца, то в прошлом месяце, когда в разгар комедии Frasier экран телевизора мигнул и погас, боюсь, я потеряла голову. Я колотила по ящику. Я несколько раз выдергивала и снова втыкала вилку в розетку, крутила ручки. Я давно перестала ежедневно лить слезы из-за четверга, но чуть не свихнулась от невозможности узнать, как Найлз воспримет новость о намерении Дафны выйти замуж за Донни.

В любом случае сегодня вечером после обычного ужина, состоящего из куриной грудки (слегка пережаренной), я щелкала пультом, перескакивая с канала на канал, когда вдруг весь экран заполнило лицо нашего сына. Ты мог бы подумать, что я успела к этому привыкнуть, но я не привыкла. И это была не школьная фотография девятиклассника, напечатанная во всех газетах, устаревшая, черно-белая, с язвительной ухмылкой, а лицо повзрослевшего, семнадцатилетнего Кевина. Я узнала голос интервьюера, журналиста Джека Марлина.

Марлин отказался от блеклого названия своего триллера «Внеклассная работа» ради «Плохого мальчика», более энергичного и напомнившего мне о тебе. Ты, бывало, говорил о легком задании по поиску места для рекламы: «Я за пару часов прикончу этого плохого мальчика». Ты применял это выражение ко всему, кроме нашего сына.

К кому обращался Джек Марлин, и так понятно. Звездой был Кевин. Марлин наверняка получил согласие Клаверака, ибо вперемешку с фотографиями душераздирающих последствий — грудами цветов перед спортивным залом, мемориальной службой, городскими собраниями под девизом «Больше никогда» — транслировалось эксклюзивное интервью с самим КК. Ошеломленная, я чуть не выключила телевизор. Однако через пару минут я уже не могла оторвать глаз от экрана. Поведение Кевина настолько приковывало внимание, что сначала я едва различала смысл его слов. Интервью проводилось в спальном отсеке, который Кевин, как и свою комнату, содержал в идеальном порядке; никаких постеров, никаких безделушек. Он развалился на койке, закинув ноги на стул, обхватив рукой спинку, и выглядел абсолютно в своей стихии. Он казался больше, полнее, словно рвался из своего спортивного костюма-недомерка. Я никогда не видела его таким оживленным и непринужденным. Он словно грелся под объективом телекамеры, как под лампой искусственного загара.

Оставаясь за кадром, Марлин задавал вопросы почтительно, почти ласково, как будто не хотел спугнуть Кевина. Когда мне удалось сосредоточиться, Марлин осторожно спрашивал, не считает ли Кевин, что входит в крохотный процент потребителей прозака, у которых наблюдается острая несовместимость с этим лекарством.

Кевин уже к шести годам осознал, как важно придерживаться первоначальной версии.

«— Ну, я определенно стал чувствовать себя немного странно.

— Однако, согласно и «Медицинскому журналу Новой Англии», и «Ланцету», случайная связь между прозаком и манией убийства чисто умозрительна. Не думаешь ли ты, что дальнейшие исследования...

Кевин остановил его, подняв руку.

— Я не врач. Эту линию защиты придумал мой адвокат, и он знал, что делал. Я сказал, что чувствовал себя немного странно. Однако я не ищу здесь оправданий. Я не виню какой-то сатанинский культ, или глупую подружку, или громилу, обозвавшего меня педерастом. Одно из свойств этой страны, которые я ненавижу, — недостаток ответственности. Все, что американцы делают очень плохо, они обязательно валят на кого-то другого. Лично я отвечаю за то, что сделал. Это только моя вина.

— Что ты скажешь о сексуальных домогательствах? Может, они оскорбили твои чувства?

— Я не отрицаю домогательств. Но черт побери, это ничто по сравнению с тем, что происходит здесь».

(Последовало интервью с Викки Пагорски. Она яростно опровергала обвинения, но, конечно, и слишком вялое возмущение показалось бы столь же инкриминирующим, поэтому победа ей не светила. И уж точно ей следовало что-то сделать со своими непослушными волосами).

«— Кевин, можем ли мы немного поговорить о твоих родителях? — спросил Марлин.

Кевин закинул руки за голову.

— Валяйте.

— Твой отец... ты с ним ладил или ссорился?

— Мистер Пластик? — Кевин презрительно фыркнул. — Я был бы счастлив, если бы мог с ним ссориться. Нет, все было тип-топ. Сосиски в тесте и газировка. Но знаете, сплошная фальшивка. «Кев, давай-ка сходим в Музей естественной истории. У них там сногсшибательная экспозиция!» Со своими фантазиями о «Малой Лиге» он застрял в пятидесятых. Я слышал: «Люблю тебя, приятель!» —и думал: «С кем ты разговариваешь, парень?» Какой смысл в отцовской «любви», если он понятия не имеет, кто ты такой? Что он тогда любит? Сыночка из «Счастливых дней». Не меня.

— А как насчет твоей матери?

— А что о ней? — огрызнулся Кевин, хотя до сих пор держался вполне дружелюбно.

— Ну, ей предъявили гражданский иск за родительскую небрежность...

— Полная чушь, — вяло заметил Кевин. — Если честно, гнусный авантюризм. Еще одно качество американцев — требование компенсации. Не успеешь оглянуться, как старикашки начнут судиться с правительством за то, что постарели, а дети начнут привлекать к суду мамаш, потерявших красоту. Я считаю, что жизнь — дерьмо, чем дальше, тем хуже. Просто адвокаты знали, что мамси богата, а корова Вулфорд никак не может смириться с плохими новостями».