Презрев опасность, Грир Уланова прошагала прямо к стене под поручнями алькова и остановилась. По вертикали ее отделяли от злобного купидона всего двадцать футов. Наконец она нашла человека ненавистнее Кеннета Старра.

— Я тебя ненавижу, глупый подонок! — завизжала она. — Надеюсь, тебя поджарят! Надеюсь, тебя накачают ядом и я увижу, как ты подохнешь!

Быстрая перемена убеждений. Всего месяц назад она написала страстное эссе, осуждающее смертную казнь.

Перегнувшись через перила, Кевин прострелил ей ступню. Стрела вонзилась в дерево и пригвоздила Грир к полу. Грир побледнела и попыталась выдернуть стрелу. Кевин прострелил ей вторую ступню. Он мог позволить себе позабавиться. У него оставалось еще пятьдесят или шестьдесят стрел.

К этому времени еще один раненый подполз к дальней стене, где оба и плюхнулись на пол, как куклы вуду, проткнутые булавками, стараясь свернуться так, чтобы представлять минимальную цель. Но Зигги Рандолф, еще невредимый, расправив плечи, вышел в самый центр зала и остановился в балетной позиции, пятки вместе, носки врозь. Темноволосый, с тонкими чертами лица, он был очень красивым мальчиком, правда несколько женственным. Я часто размышляла, является ли женственность гомосексуалистов врожденной или благоприобретенной.

— Качадурян! — Голос Зигги прозвенел над стонами и рыданиями. — Послушай меня! Ты не должен это делать! Просто положи арбалет на пол, и поговорим. Если мы сейчас вызовем медиков, многие выкрутятся.

Здесь стоит напомнить, что после того, как Майкл Карнел расстрелял молящихся в Падьюке, Кентукки, в 1997 году, религиозного старшеклассника школы Хит-Хай, сына священника с литературным именем Бен Стронг, прославляли по всей Америке за то, что он сумел уговорить преступника сложить оружие, подвергнув себя при этом смертельной опасности. Согласно легенде, Карнел выронил пистолет и упал. Благодаря общенациональному голоду по героям в событиях, которые иначе стали бы несмываемым национальным позором, эта история была общеизвестна. Стронг попал в «Таймс», его интервьюировал Ларри Кинг. Вероятно, отвагу Зигги подстегнуло знакомство с этой притчей, а недавний опыт успешного «выступления» перед большой аудиторий укрепил в нем веру в свое ораторское мастерство.

— Я понимаю, тебя что-то гложет, так? — Большинство жертв Кевина еще были живы и, наверное, жалели Зигги. — Я уверен, у тебя болит душа! Но это не выход...

К несчастью для Зигги, достоверность гипнотизирующей тирады Бена Стронга — «Майкл? Брось оружие!» — была опровергнута лишь весной 2000 года, когда иск родителей жертв против более полусотни людей — родителей, учителей, школьных администраторов, других подростков, соседей, производителей видеоигр «Судный день» и «Землетрясение» и продюсеров фильма «Дневники баскетболиста» — рассматривался в окружном суде. Под присягой Стронг признался, что первоначальное, сбивчивое изложение событий было приукрашено средствами массовой информации и начало жить собственной жизнью. Запутавшись во лжи, он с тех пор мучился угрызениями совести. Выяснилось, что Майкл Карнел перестал стрелять и свалился еще до выступления нашего героя. Его капитуляция не имела никакого отношения ни к какому красноречивому мужественному воззванию.

«Он просто выдохся и выронил пистолет».

Шшш-тсс. Зигги отшатнулся.

Надеюсь, мое хладнокровное изложение событий не говорит о моем бессердечии. Просто факты гораздо страшнее и ярче любой скорби. Я всего лишь передаю последовательность событий, восстановленную «Ньюсуик».

Однако я не притворяюсь, будто удивительным образом постигла образ мыслей Кевина, еще одну чужую страну, которую менее всего хотела бы посетить. Впечатления Джошуа и Совито о нашем сыне отличаются от репортажей о подобных событиях. Например, колумбинские дети вели себя как маньяки: остекленевшие глаза, безумные ухмылки. Кевина, наоборот, называли «сосредоточенным» и «бесстрастным». Правда, он всегда выглядел таким на стрельбище и не только на стрельбище, если хорошенько подумать. Словно он сам становился стрелой и в этом воплощении находил ощущение целеустремленности, коей так сильно не хватало его флегматичной натуре.

Я очень много размышляла над тем фактом, что для большинства из нас существует непреодолимый барьер между безнравственными поступками в фантазиях и реальности. Это та прочная стальная стена, которая разделяет нож и мое запястье даже в самые мрачные моменты моей жизни. Так как же смог Кевин поднять арбалет, прицелиться в грудь Лоры и затем в реальности нажать на спусковой крючок? Я могу лишь предполагать, что он обнаружил нечто, что я не хочу даже представить. Что никакого барьера нет. Как мои заграничные путешествия или велосипедные замки и приглашения на школьных бланках, манипуляции с арбалетом можно разделить на серию простых последовательных действий. Возможно, нажать на спусковой крючок арбалета или пистолета не сверхъестественнее, чем потянуться за стаканом воды. Боюсь, оказывается, что перейти в «невообразимое» не сложнее, чем переступить порог обычной комнаты, и в этом, если хотите, весь фокус. Секрет. Как всегда, секрет в том, что никакого секрета нет. Может, Кевину даже хотелось похихикать, хотя это не в его стиле; колумбинские подростки хихикали. И как только выясняешь, что нет ничего, что могло бы тебя остановить, — что кажущийся непреодолимым барьер находится всего лишь в твоей голове, — можно снова и снова переступать тот порог, делать выстрел за выстрелом. Как будто жалкое ничтожество провело линию на ковре, которую ты не должен переступать, а ты дразнишь его, прыгая туда-сюда.

После всего сказанного одно терзает меня больше всего. У меня нет метафор, которые помогли бы нам.

Ничего удивительного в том, что никто не отозвался на крики, не пришел на помощь, — спортзал на отшибе. Задержавшиеся в школе впоследствии признались, что слышали вопли, но приняли их за отголоски спортивного матча, ведь звуков выстрелов не было. И самое очевидное объяснение: на рассказ ушло много времени, но бойня продолжалась не более десяти минут. Правда, если Кевин находился в каком-то измененном душевном состоянии, то гораздо больше тех десяти минут.

Совито потерял сознание, что, вероятно, и спасло его. Хотя Джошуа не шевелился, его крепость из тел тряслась под ливнем стрел, часть которых в конце концов прикончила Мауса Фергюсона. Очередные выстрелы положили конец призывам о помощи и мучительным воплям у стены зала. Франклин, Кевин не спеша опустошал ведра до тех пор, пока обмякшие жертвы не стали похожими на семейство дикобразов. Но еще отвратительнее, чем эта омерзительная стрельба, — его жертвы уже нельзя было считать движущимися целями — был ее финал. На удивление трудно убить человека из арбалета. Кевин знал это. И поэтому выжидал. Когда наконец в 17.40 охранник, подергав двери и, к своему разочарованию, наткнувшись на «криптонит», заглянул в щелочку и увидел красное, Кевин ждал. Когда полицейские прибыли с огромными, но бесполезными кусачками (которые оставили на цепи лишь легкие вмятины), а потом отправились за электропилой, Кевин ждал. Пока они с визгом металла по металлу и фонтанами искр пилили цепи, Кевин ждал. На все это ушла куча времени. Кевин, закинув ноги на поручни алькова, спокойно ждал. Тот долгий промежуток времени между последней стрелой и 18.55, когда через двери вестибюля в зал ворвались полицейские, был одним из тех свободных периодов, про которые я еще в шесть лет говорила ему, что, «если скучно и нечего делать, всегда можно почитать книжку».

Лора Вулфорд и Дана Рокко были убиты непосредственно стрелами. Зигги, Маус, Денни, Грир, Джефф, Мигель и работник кафетерия умерли от потери крови.

6 апреля 2001 г. — продолжение

Когда я выскочила из машины, стоянка перед школой уже была забита каретами скорой помощи и полицейскими машинами. По периметру была протянута желтая лента. Темнело. Изможденные парамедики в отблесках красно-синих полицейских огней казались вурдалаками. На стоянку выкатывали одни носилки за другими, и им не было конца. Я онемела от ужаса, однако даже среди кромешного ада знакомое лицо сверкнуло ярче полицейских огней. Мои глаза почти сразу нашли Кевина. Это была классическая двойная реакция. Несмотря на проблемы с сыном, я испытала облегчение, увидев его живым. Однако мне не суждено было упиваться здоровыми материнскими инстинктами. С одного взгляда стало ясно: он не идет, его ведут. По дорожке от спортивного зала его ведут полицейские. И единственная причина, по которой он держит руки за спиной, а не нахально размахивает ими, — у него просто нет выбора.

У меня закружилась голова. На мгновение свет фонарей вокруг рассыпался на бессмысленные блики, как узоры под закрытыми веками, когда трешь глаза.

— Мадам, пожалуйста, отойдите... — Это был один из тех полицейских, что появились у нашей двери после инцидента с камнями на шоссе 9W, более плотный, более циничный из пары. Должно быть, они встречались со множеством обалдевших родителей милых деток из «хорошей семьи», потому что меня он не узнал.

— Вы не понимаете, — сказала я и сделала одно из самых трудных своих заявлений: — Это мой сын.

Его лицо окаменело. К такому выражению я привыкну; и еще к трогательному «бедняжка-дорогая-я-не-знаю-что-сказать», что еще хуже. Но тогда я еще не привыкла. И когда я спросила полицейского, что случилось, то по его жесткому взгляду поняла: за что бы я косвенно ни отвечала, это ужасно.

— У нас жертвы, мадам. — Только это он счел нужным пояснить. — Лучше отправляйтесь в участок. По 59-й до 303-й, съезд на Оринджберг-роуд. Вход с Таун-Холл-роуд. Если вам не приходилось там бывать.

— Можно мне... поговорить с ним?

— Поговорите с тем офицером, мадам. Рядом с капитаном.

Он поспешно отошел.

Пробиваясь к полицейскому автомобилю, в который, как я видела, офицер втолкнул нашего сына, положив ладонь ему на голову, я испила чашу страданий до дна, со все большим отчаянием объясняя разным полицейским, кто я такая. Наконец-то я поняла историю из Нового Завета о святом Петре: почему ему пришлось трижды отречься от изгоя, с которым его застала жаждущая расправы толпа. Мне отречение, пожалуй, казалось соблазнительнее, чем Петру, поскольку, кем бы этот мальчик ни именовал себя, мессией он не был.

В конце концов я пробилась к черно-белому автомобилю с надписью по бокам «В сотрудничестве с обществом». Вряд ли эта надпись теперь относилась ко мне. Я пристально смотрела в заднее окно, но в мерцающих отражениях ничего не могла разглядеть и прижалась к стеклу, загородившись ладонью. Он не плакал, не опустил голову. Он повернулся к окну. Он без всякого волнения посмотрел мне в глаза.

Мне захотелось завизжать: «Что ты наделал?» Однако этот банальный вопрос прозвучал бы своекорыстно и риторически, издевательством над родительским отказом признать свершившееся. Вскоре я узнаю подробности. И я не могла представить разговор, который не был бы нелепым.

Поэтому мы просто молча смотрели друг на друга. Лицо Кевина было спокойным. С него еще не стерлись следы решимости, хотя решимость уже переплавлялась в удовлетворение от хорошо выполненной работы. Его глаза были странно ясными, невозмутимыми, почти мирными, прозрачными, как утром, хотя мне казалось, что после завтрака прошло десять лет. Это был сын-незнакомец, мальчик, сменивший привычный камуфляж — приторность, вялость, я имею в виду и я думаю на уверенность и осознание своей миссии.

Он был доволен собой, я это видела. И именно это мне необходимо было знать.

И все же, когда я вспоминаю его лицо за стеклом, я вспоминаю кое-что еще. Он всматривался в меня. Он что-то искал в моем лице. Искал очень тщательно, очень усердно, даже немного откинулся на сиденье. Что бы он ни искал, он не нашел, и, похоже, это его удовлетворило. Он не улыбнулся. Но вполне мог.

Боюсь, что по дороге в полицейский участок Оринджтауна я злилась на тебя, Франклин. Какая несправедливость! Твой сотовый телефон все еще был отключен, а ты знаешь, как сознание фиксируется на мелких второстепенных деталях. Я еще не могла злиться на Кевина, и, казалось, безопаснее изливать разочарование не тебя, поскольку ты не сделал ничего плохого. Я непрерывно давила на кнопку повтора и громко ругалась:

— Где ты? Уже почти полвосьмого! Включи свой траханый телефон! Ради бога, почему из всех вечеров ты именно сегодня задержался на работе? Неужели ты не слышал новости? — Но ведь ты не включал приемник в машине, предпочитал компакт- диски — Спрингстина или Чарли Паркера. — Франклин, ты, сукин сын! — выкрикнула я, заливаясь жгучими слезами ярости. — Как ты мог оставить меня наедине со всем этим?

Я добралась до Таун-Холл-роуд, традиционно безвкусного бело-зеленого здания, похожего снаружи на сетевой ресторан, специализирующийся на мясных блюдах, или городской фитнес-центр. Кроме грубо выкованного бронзового фриза в честь четверых полицейских Оринджтауна, погибших при исполнении служебных обязанностей, вестибюль мог похвастаться лишь белыми стенами и непримечательным линолеумом, как в холле бассейна. Однако сама приемная была ужасающе интимной, еще более крохотной и удушливой, чем приемная отделения скорой помощи больницы Найака.