К чему порой приводит простое человеческое «участие», и так известно, что же до колдовства — взять хоть Сашкин амулет. Что он действует, не поверить трудно: мужики старые и новые активизировались, привалила выгодная работа, вообще все чудесно. Только очевидно и другое: подстеленная соломка надежно прикрывает камни, осколки, гвозди — но и не дает разглядеть бриллиант среди них! Недаром существует поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Короче, заповедь одиннадцатая: не колдуй.

Тата еще неделю назад решила, что перед отлетом от амулета избавится, выбросит в мусорный бак. В аэропорту — очень символично; ближе всего к небу. А после начнет жить своей и только своей жизнью, той, которая ей на роду написана. Что толку выклянчивать успехи у диковатых и жестокосердных скандинавских богов? Дареными достижениями и гордиться-то неинтересно. А так — есть к чему стремиться, зачем работать.

Пусть совершается то, что должно. Человек слаб, беззащитен, одинок в руках коварной судьбы, но он волен по мере сил творить добро — и тем понемножку теснить зло, волен верить в хорошее и своей верой помогать чудесам сбываться. И в этом его единственная подлинная свобода, его чудесная, человеческая — а значит, богоподобная! — сила.

Автомобиль сбавил скорость. Тата словно очнулась, поглядела в окно. Надо же, размечталась и не заметила, как подъехали к Шереметьево.

Внутри все затрепетало — она обожала аэропорты.

«Совсем как раньше, по-старому», — довольно думал Иван, доставая из багажника татин пижонский саквояжик. — «До чего ж хорошо!»

* * *

Примерно в то время, когда Тата выбрасывала в урну амулет, Протопопов вспоминал о ней — он ехал в пансионат под Рузой, где контора устраивала ежегодный майский корпоратив: шашлычок, водочка, братание, банька.

В памяти всплывали полустершиеся картинки — по этой самой дороге он возил Тату к бабе Нюре.

Воды с тех пор, как говорится, утекло много. Даже слишком для столь короткого срока. Сколько лет прошло, три, четыре? Кто мог подумать, что для ответа понадобится считать, — ему, чья жизнь еще недавно измерялась количеством часов и минут от встречи до встречи с Татой?

Жизнь — странная штука, а те, кто заседают «там, наверху», — уголок протопоповской губы приподнялся: выражение ясновидящей бабушки, видно, прилипло навсегда, — так вот, наверху заседают большие шутники. Недобрые, к сожалению.

— Анечка, пожалуйста, достань карту, посмотри — как бы не пропустить поворот, — раздалось с водительского сиденья — басовито и неестественно вежливо.

Малолетняя протеже Главного — при слове «Анечка» Протопопов сзади увидел ее интригующе интересный профиль, — с готовностью кивнула и полезла в бардачок за «Атласом автомобильных дорог Подмосковья». Гребешок темных волос скрылся за подголовником.

— Нашла, — доложил после паузы полудетский голос.

— Последи тогда за указателями, будь добра, — все с той же преувеличенной любезностью попросил Главный.

— Хорошо, Андрей Борисович. — Ну прямо паинька.

Будто диск с самоучителем русского языка. До того старательно изображают, что между ними ничего нет. Начальник и будущая подчиненная — не больше. Впрочем, может, и правда. Было бы, Главный не стал бы разводить перед Протопоповым церемонии; чего там, свои люди. А раз так, дело не в политесе. Значит, пигалица и впрямь еще не завоевана и очень ему небезразлична.

Об этом, надо сказать, гудит вся работа. Когда Главный объявил, что Аня будет проходить летнюю практику в качестве его личного ассистента, в секретариате словно бомба взорвалась, а оттуда слухи и домыслы густыми клубами расползлись по этажам. Будто нет вопроса важнее, спят они или нет. Ситуация, правда, уникальная: раньше Главный личную жизнь с бизнесом не путал, но все когда-то бывает в первый раз. Лет пять назад и Протопопов не поверил бы, что с ним случится столько всякого… непредсказуемого.

Что он столько выстрадает и так изменится.

Глядя на парочку впереди с горних высот своей отрешенности, Протопопов мысленно по-стариковски вздыхал: «Дети, дети». Других эмоций не возникало. Когда-то, в прежней своей ипостаси, он, вероятно, пожалел бы или даже предостерег от ошибок неопытную девочку, усмехнулся бы влюбленности Главного, но теперь ничто на свете его не трогало. Собственно, он и в этой машине на заднем сиденье оказался потому, что недостало энтузиазма самому сесть за руль: его предали самые безотказные удовольствия.

Последнее, что ему довелось испытать, это страх и сильнейшая, не подвластная доводам рассудка тревога. Было это давно, еще зимой, а с тех пор ничего, как отрезало.

Вакуум.

Ему тогда захотелось навестить Лео — безумно, до дрожи. Приспичило. Он, недоумевая, что за петух его клюнул, — вроде из-за ее беременности страсть успела засохнуть? — начал набирать знакомый номер, но не мог дозвониться. И внезапно очень забеспокоился. Сколько ни уговаривал себя, что Лео где-то забыла телефон либо просто не слышит его в магазине и вообще взрослая девочка, не помогало. Протопопова трясло, он не находил себе места. Тревога предельно обострила ощущения. Он до сих пор невероятно отчетливо, в гипертрофированно ярких подробностях помнил, как мучительно добирался по пробкам до ее дома, как включал и выключал в машине музыку — звуки раздражали, а в тишине охватывала паника, — как искал место для парковки, шел к подъезду, поднимался в лифте, открывал своим ключом дверь…

Как от тишины в квартире оборвалось сердце.

Он стремительными шагами прошел на кухню.

Лео лежала на полу без сознания, в быстро расползающейся багровой луже. Он приехал удивительно вовремя — по словам врачей, на час-полтора позже, и она истекла бы кровью. Они говорили: «Вам повезло, пришли, когда выкидыш только начинался».

Повезло — очень подходящее слово. Довелось присутствовать при смерти их маленькой девочки; это была девочка, как он мечтал. Формально она, разумеется, не умирала, и не жила. Но Протопопова преследовала мысль, что ребенка могли бы спасти, — все же почти шесть месяцев, а сейчас совсем эмбрионов выхаживают, — если бы только девочка заранее не отказалась от нашего мира из-за него, плохого, злого отца.

Бред, конечно. Однако мысль мучила, не отставала — и терзали видения. Он вспоминал, как сидел на корточках перед распростертой на полу Лео и боялся к ней прикоснуться. Смотрел на белое лицо, заострившийся нос, синеватые губы — и часть сознания поражалась необыкновенной мертвенной красоте. Другая часть трусила: если Лео умрет, на него свалится куча неприятностей. Третья, маленькая, но гаденькая частичка вообще уговаривала убежать и сокрушалась, зачем его сюда принесло, не желала участвовать в происходящем. Это, пожалуй, было самое страшное — сознавать свою подлость.

Сколько времени он провел над Лео без движения, неизвестно, но когда наконец заставил себя коснулся ее волос — и поразился, увидев седые, — в дверь уже позвонили; приехала «скорая».

Позже он слегка успокоился относительно собственных моральных качеств, поскольку навещал ее в больнице каждый день и по два-три часа просиживал если не в палате, то в коридоре. Проку от него не было никакого: Лео целыми сутками глядела в потолок и ни с кем не разговаривала. Врачи убеждали Протопопова, что в его присутствии нет необходимости, более того, оно, возможно, нежелательно, ибо неизвестно, как воздействует на пациентку, ведь у нее шок. Но Протопопов упорно приезжал: должен был находиться рядом и не знал покоя нигде, кроме больницы.

Вот только покой его был — вакуум.

Он молился за Лео — чтобы поправилась, заговорила. Доктора не понимали, отчего не восстанавливается речь, но чем больше проходило времени, тем сильнее Протопопов подозревал, что Лео просто не хочет общаться. Она все понимала, глазами объяснялась с врачами — да, нет, — но с Протопоповым вела себя иначе; невидяще смотрела сквозь него, а если он слишком надоедал вопросами или уговорами, вздыхала, опускала веки и чуть-чуть отворачивалась. У нее быстро развилась способность невербально передавать свои чувства, и он по ее лицу читал: уйди. Ты мне не нужен — нисколько. Очень мешаешь.

Но уйти он не мог. Когда ему разрешали посидеть рядом, он держал ее за руку или гладил по голове. Лео терпела, пережидала: сопротивление отбирало больше сил, но и так она тоже уставала. Он это чувствовал, но ему не хватало великодушия устраниться. Прикасаясь к ней, он надеялся узнать, что же произошло, как она упала в обморок, почему умер ребенок. Знание не приходило; Лео ничего не передавала телепатически, а блокнот и ручку, которые при первых признаках улучшения Протопопов начал совать ей в руки, неизменно отталкивала. Без особых эмоций, но твердо, решительно.

Кое-что прояснилось, когда к ней из Иванова приехали родители. Их, кстати, известил Протопопов — по совету Ласточки, сам бы не догадался, в таком был ступоре. Ласточку возмущало, что муж пропадает в больнице, и она пыталась это запретить, но, ничего не добившись, перестала обращать на него внимание: а какой еще выход, если товарищ не в себе? Она демонстративно зажила своей жизнью, практически узаконив присутствие в ней Глеба, и довольно скоро укатила с ним на Сейшеллы. К Лео она сочувствия не проявляла, лишь в первый момент, поддавшись естественному порыву, дала Протопопову несколько дельных советов, но впоследствии повторяла одно: «Твои дела, ты и улаживай».

Он улаживал. Как умел: совал деньги врачам, медсестрам, санитаркам, таскал деликатесы, рассчитывая порадовать пациентку, но в конечном итоге заваливая огромными сумками ординаторскую. Контакты с родителями Лео требовали большого мужества, настолько нестерпимо болезненно было их с Протопоповым несоприкосновение. Он пытался разговаривать, объясняться — без толку. Мать кивала и смотрела прозрачным взглядом. Отец, простоватый дядька младше Протопопова, казавшийся много старше, не годами, а исключительной основательностью, вел себя корректно, но, совсем как Лео, неведомыми флюидами транслировал свое не то чтобы осуждение, нет… полное биологическое неприятие того факта, что немолодой солидный господин позволил себе вступить в интимные отношения с девочкой, годящейся ему в дочери. И тем более допустил, чтобы это привело к беременности и закончилось тем, чем закончилось.

Его моральная правота была невидима, но всепроникающа и смертоносна, как радиация. Протопопов медленно умирал от позора.

Впрочем, оказываясь вне больницы и, соответственно, зоны поражения, переставал понимать: за что ж его так сильно кошмарить? Дочка давным-давно совершеннолетняя; он ее ни к чему не принуждал.

Так или иначе, именно от отца Лео Протопопов узнал, что ее муж Антон погиб, причем в Москве. Но как, отчего, почему, бог весть; не люди, а партизаны какие-то. Хотя он особо не расспрашивал; не желают говорить — не надо.

Больничная эпопея длилась вечность, а потом вдруг закончилась. Следовало радоваться, но Протопопов вне всякой логики огорчился. Когда он отвез их на вокзал, Лео стерпела его прощальный поцелуй в щеку, как терпела прочие прикосновения, мать, кивнув, поглядела мимо, отец изобретательно уклонился от рукопожатия.

Протопопов сказал:

— Дайте адрес, я перешлю вам вещи из квартиры.

Лео окостенела; ее отец ровным тоном ответил:

— Спасибо, Клеопатра не хочет их забирать. У нее дома все есть, — и обнял дочь за плечи. Она благодарно оттаяла и как-то очень по-детски прижалась к нему боком.

У Протопопова перехватило горло. Он коротко попрощался, развернулся и зашагал прочь, не дожидаясь отхода поезда. Простите, что утомил присутствием! Сколько можно вести себя так, словно он один во всем виноват? Нашли себе империю зла.

Между тем, приблизительно так он себя и чувствовал, и в голове постоянно крутилось: «Это я, я виноват». Но в чем?! В чем, объясните? Ну, не приставлял он ей ножа к горлу! Большая, мягко говоря, девочка, знала, что делает. Первая начала заигрывать. Конечно, ее родители не в курсе, но — этакое атанде! Неприятно быть козлом отпущения. Все-таки он их несчастного Антона под машину не толкал…

Вот только… не закрути он романа с Лео, — причем не по любви даже, как с Татой, а по откровенной похоти, в подчинение бесу, приставившему нож к ребру, — она могла бы помириться с мужем, уехать к нему, и бедняга не погиб бы в Москве. Что он вообще здесь делал? Наверняка к Лео притащился.

А значит, он, Протопопов, звено в роковой цепочке. И с Лео, что говорить, обошелся не по-человечески. Перед ним бесконечно прокручивался фильм — она, беременная, одна дома; сидит и тоскливо смотрит в стену. Он мало интересовался, как она проводила свободное от него время, но сейчас понимал — невесело. Особенно когда уже узнала про ребенка. Выкидышем ей грозили почти с самого начала, и… Протопопов вдруг вспомнил, как Лео жаловалась, что боится ходить по улице, до того там скользко, и не сдержался, всхлипнул. Бедная, как же ей было одиноко! А он, вместо того чтобы развлечь, сводить куда-то, перестал с ней встречаться, да еще под достойным предлогом — она, видите ли, больше не годилась для постельных утех. И тайно радовался, что она не появляется на фирме, не создает ему конкуренции, не перетягивает одеяло на себя.