Лицо, шея, тело Протопопова покрылись липкой испариной стыда. Как он мог? При том, что хотел ребенка? Знай выставлял условия: то буду делать, а се не буду, на то деньги дам, а на се — не рассчитывай. Он ли это вообще — или в его оболочку кто-то вселился? Он привык считать себя добрым, пусть немного эгоистичным, человеком…

Тата когда-то повторяла с удивлением: «Ты меня так спасаешь»… Сразу после ухода Ивана. Так сказать, в эпоху невинности — о романе между ними и речи не шло… Чему, спрашивается, удивлялась? Обыкновенной дружеской поддержке? Не ждала от него? Он ведь просто был рядом. Да, но, заметим, потому, что сам этого очень хотел.

Кстати — еще одно, совсем давнишнее, высказывание Таты:

— Хорошие поступки хороших людей никто никогда не замечает, их принимают как должное. Зато если «крокодил сказал доброе слово», мир падает ниц от восторга.

Протопопов тогда покивал в ответ, но сейчас огорчился: «Неужели крокодил — это я?» Она говорила с намеком? Или по тем счастливым временам еще зачисляла его в разряд хороших? С тех пор он растоптал немало человеческих чувств — включая свои собственные. Ласточка, после того как отпала необходимость блюсти этикет, лепит в лоб:

— Ты, Протопопов, дерьмо и отпетый эгоист.

За чем, как правило, следует некий вывод: «поэтому не рассчитывай на мое сочувствие / благородство / уважение / справедливый раздел имущества», «на то, что я буду за тобой горшки выносить», «что к твоему мнению в доме станут прислушиваться». Да, и еще на «подарки судьбы; по-хорошему, будет правильно, если она тебя как следует накажет».

Семейный парадиз.

А сама в наглую крутит с Глебом. Тот даже на ее день рождения приходил вместе с родственниками. Не то чтобы кто-то догадывался о его особой роли, но такое шило в мешке долго не утаишь.

Раньше Протопопов наверняка воспротивился бы, потребовал развода, и черт с ним, с имуществом, да вот беда — в списке того, что ему теперь безразлично, Ласточка занимает одно из первых мест. Поэтому сил на активные действия у него просто нет. К тому же, ей с Глебом хорошо, он ее вроде любит. Хотя с ним, Протопоповым, ведет себя странно, с заискивающей и одновременно вызывающей, гадковатой фамильярностью. Впрочем, можно понять. Тройственные союзы в нашей культуре пусть не редкость, однако не узаконены, правила поведения не выработаны, каждый выкручивается как умеет. По идее, в сложной моральной ситуации проявляются истинные качества личности. Что ж, тогда Глеб все-таки изрядный паскудник. Раз он так обожает Ласточку, почему не разводится? Тоже, небось, по материальным соображениям.

Протопопов внезапно оскорбился за жену — почему любовник не любит ее настолько, чтобы узаконить отношения? Захотелось взять негодяя за грудки, призвать к ответу. В душе всколыхнулся почти настоящий, почти искренний гнев — но через минуту стало смешно: это надо ж дойти! Маразм.

Всегда, когда он оказывался в психологическом тупике, ему хотелось поговорить с Татой. Она, пожалуй, единственная умела в нем разобраться. Жаль, что нельзя ей позвонить. Жаль, что не удалось остаться друзьями. Много чего жаль — правда, не настолько, чтобы попытаться повернуть время вспять. Хотя, по словам той же Таты, «пока люди живы, все возможно».

Жив ли он? Если бы его эмоции отслеживал монитор, то по экрану от нулевых отметок тянулись бы абсолютно ровные линии. Тут к Глебу не ходи за интерпретацией.

Пациент скорее мертв, чем жив. И ладно, и пусть. Чем, в конце концов, плохо? Он не мучается, не страдает, у него ничего не болит, и огромные дыры вместо сердца и головы в его случае настоящее благо. Кто сказал, что человек обязан чувствовать — что так лучше? Судя по производительности труда, совсем наоборот. После отъезда Лео Протопопов каждое утро приезжал на работу вовремя, сидел за компьютером часа на два дольше положенного, все делал в срок, за всем следил; подчиненные начинали его побаиваться. Он прочно воцарился на своем месте, хотя еще недавно казалось, что оно узурпировано Иваном навсегда. К слову, этот гад не пропал пропадом, а открыл свою контору и процветает, с Главным сотрудничает. Ну и пес с ним. Зато и Протопопова на работе снова зауважали. Чем это хуже идиотских чувств? Чувств, которые так предательски непостоянны и из-за которых постоянно оказываешься предателем?

— Андрей, — раздалось с переднего пассажирского сиденья, — Борисович! Скоро поворот на Рузу, не пропустите.

Протопопов поднял глаза и поймал взгляд Главного, обращенный к Ане: счастливый, сияющий, заговорщицкий.

В грудь вонзилось… нестерпимое. Жалость к ним, ужас перед бездной, готовой их поглотить.

«Ребята, остановитесь! Одумайтесь, пока не поздно», — остро захотелось вскричать Протопопову, но он, разумеется, сдержался.

Природа, блин. Чему, чему, а ей плотины разума — не препятствие.

Машина остановилась на заправке. Главный пошел платить, Аня — с ним; сказала, что купит воды. Все это почти не зафиксировалось в протопоповском сознании; он, не шевелясь, равнодушно смотрел в окно, потом стал следить за цифирками на табло, отсчитывающими рубли и литры бензина.

К соседней колонке лихо подъехал красивый золотистый «Лексус». Что-то от былого Протопопова заинтересовалось автомобилем; он бы подкатил точно так же — вжж-ж-ж-ик.

За рулем сидела женщина, немолодая, но и не старая, крашеная рыжая, в темных очках. Она заглушила мотор и вышла из машины — уверенно, привлекая внимание. Явно привыкла командовать, подчинять людей. Ишь, как одета — богато, с деревенским шиком. А уж золота!..

Бросив два слова работнику бензоколонки, женщина подняла очки и, водрузив их на голову, случайно глянула на Протопопова. И впилась пристальным взглядом — показавшимся очень знакомым. Они встречались? Где, когда? Женщина тоже будто пыталась узнать его, не уходила, смотрела.

Он почувствовал себя неловко, отвел глаза. Чего тебе надобно, золотая-брильянтовая? Золотая, вся в золоте… «Понял меня, мой золотой?» — вдруг пропел сладкий голос в мозгу, и Протопопов оторопело, еще не веря себе, вновь возрился на женщину: неужто? Баба Нюра собственной персоной?

А она, очевидно, раньше него сообразив, что к чему, широко, нахально усмехнулась, махнула ему рукой, опустила очки и, цокая каблучищами, зашагала к кассе.

Впервые за необыкновенно долгое время одна из линий на мониторе резко скакнула вверх.

Протопопов громко захохотал.

Ай да бабка! Ишь чего себе наколдовала — на мои кровные в том числе. Молодец!

Воистину — магия бессмертна.

Он постепенно успокоился, затих, и на его лицо вползло злое, жесткое, воинственное выражение; челюсти плотно сжались, меж бровей пролегла глубокая вертикальная складка.

«Надо что-то делать, срочно!» — воскликнул про себя Протопопов и удивился пылкости своего чувства. — «Чтобы не стать таким, как они».

Кто эти «они», он толком не понимал. Но точно знал, что они, как и всякий грех — зло, попрание, тлен; они не дают раю вернуться на землю.

Они — не мы, мы — не они и… в общем, надо как-то бороться.

* * *

Со временем он очнулся от невеселых мыслей и обнаружил, что автомобиль снова летит по автостраде. Главный на переднем сиденье словно бы невзначай провел крепкими пальцами по руке Ани.

Протопопов возмущенно раздул ноздри и, не желая участвовать в «попрании», демонстративно увлекся блеклым среднерусским пейзажем.

Глава 8

В зыбком и неустойчивом подлунном мире есть лишь одна стопроцентно надежная, пусть и весьма загадочная вещь: время. Что ни делай, хоть тресни, хоть лопни — оно идет. Тащится шаркая, нога за ногу, мчится на всех парах сокрушительным локомотивом, перепархивает невесомой бабочкой от одного прекрасного мгновения к другому, тут у кого как сложится, — но идет, идет, неумолимо, неостановимо: тик-так, тик-так. Вперед, назад, кругами или по спирали, другой вопрос; все равно идет, идет, проходит.

А проходя, утешает страждущих. Так, во всяком случае, говорят.

Татьяна Степановна, потеряв мужа, не надеялась вернуться к жизни. Зачем? Она умерла вместе с ним. Просто Бог по оплошности забыл вынуть ее мертвое, ненужное тело из варева бытия. Днями, вечерами она бесцельно созерцала стены, — они росли повсюду, даже на улице и в магазинах, — пока, наконец, не наступала ночь и спасительный момент приема снотворного. Если везло, удавалось забыться до утра.

Люди вокруг мешали, особенно сын — перед ним было труднее всего притворяться живой. Татьяне Степановне пришлось на старости лет стать актрисой, чтобы убедить Антона уехать.

В одиночестве искушение принять не таблетку, а целую упаковку возникало не раз и не два. Останавливал страх: вдруг не умрешь, а уляжешься овощем, обузой для сына и сиделок; останавливала здоровая, в целом, психика, неистребимый инстинкт самосохранения — и проклятые, бессмысленные, бесполезные нравственные устои. Самоубийство грех, вдолбили ей с детства. Вот если бы кто-то пришел и сказал: «Мы должны вас убить и похоронить вместе с мужем» — или заживо замуровать в его склепе, — Татьяна Степановна нисколько не сопротивлялась бы, нет. Наоборот, безропотно, с охотою согласилась. Честное слово.

Потому что у мертвых — свое царство.

Кто мог представить, что к жизни ее вернет смерть сына? Кто, кроме испытавших подобное, с той же силой ужаснулся бы и возненавидел себя за предательство?

Шок погрузил ее в небытие на несколько черных, пустых суток, но после Татьяной Степановной неожиданно овладела пьянящая легкость — наконец-то ей дали моральное право покинуть невыносимо жестокую, несправедливую, злую действительность!

Вот только надо похоронить Антошу.

Подготовка заняла дольше обычного. Пока тело переправляли в Иваново, Татьяна Степановна выла по ночам, а днем хранила гранитное молчание в присутствии подруг и соседок. Они взяли заботы на себя, делать ничего не требовалось.

Кровать, потолок, кресло; тьма под закрытыми веками. Стакан с водой, тарелки, куда-то уплывающие в чьих-то руках. Боль внутри, туманящая сознание — сама по себе анестезия. Или это было из-за лекарств? Кажется, раза два в день приходил участковый врач, колол не то снотворное, не то успокоительное. Его искаженное лицо кошмаром выплывало из мрака.

Но в редкие минуты просветления становилось еще хуже — ибо тогда всем существом Татьяны Степановны завладевала сокрушительная, острая, животная, непроизвольно обнажавшая в оскале зубы ненависть к Наташе, незаконной подруге мертвого сына.

Зачем она двигается по квартире бесшумной серой тенью так, будто каждый шаг причиняет ей боль? Так, будто ее горе равно моему? Зачем она делает столько полезного — так споро и молчаливо, словно она тут хозяйка?

Разум втолковывал: Наташа любила Антона, она тоже имеет право на страдания и траур, а ее помощь просто неоценима. Но чувства, нервы, природа бунтовали, и Татьяне Степановне хотелось разорвать Наташу в клочки — вместе с ненавистным существом в выпяченном животе, которое она носит как драгоценность! Потому что это существо, хоть и часть ее сына, но — не Антон, не Антон, не Антон!

Удивительно, что кусок нерожденной плоти — против воли! — привязал ее к жизни. Его оказалось невозможно покинуть.

Татьяна Степановна предложила Наташе остаться, и та согласилась. Видно было: для нее только и дорого то последнее, что осталось от Антона — его мать, собака, комната, вещи. Свое огромное горе она прятала глубоко, старалась радовать, ободрять Татьяну Степановну, помогала во всем и настолько замечательно вела хозяйство, что Татьяна Степановна почти без ревности признавала: сама она в молодые годы в подметки не годилась Наташе. Подумать: беременная, и такие подвиги! Достойно безграничного уважения. Жаль, полюбить ее не получалось — они жили, взаимодействуя через пленку сдержанной вежливости.

Татьяне Степановне стало много легче, когда в Иваново привезли Клепушку.

Бедная девочка. Сколько прошло, а речь не восстановилась. Вначале врачи опасались за ее умственные способности — еще бы, совершенно не реагировала на окружающее. Накормить чуточку, по рассказам родителей, и то стоило трудов; отощала после больницы — страсть! Но постепенно стало ясно: все понимает, просто не хочет ни есть, ни общаться, ни жить. Молчит как камень. Просишь: «Напиши» — блокноты, ручки отталкивает. Если очень пристанешь с расспросами, кивнет или мотнет головой, но не всегда, под хорошее настроение. Татьяна Степановна Клепушку с детства любила и мечтала, чтобы они с Антоном поженились, зато после ревновала, ничего с собой поделать не могла. Злилась, бывало. Вспомнить странно: теперь при виде этого несчастного, больного ребенка с проседью в волосах ее переполняло одно чувство — всепоглощающая, пронзительная нежность. Как ни прикипела Татьяна Степановна сердцем к внуку, маленькому Сережику, а Клепушка, казалось ей, истинное наследие Антоши.