Протопопов тяжело вздохнул и некоторое время слушал радио, а потом вздохнул еще тяжелее. Нынешняя-то ситуация намного хуже. Тогда хотя бы простые смертные не знали, что его статус изменился — что он совладелец второго сорта, — а теперь, за время болезни, его дела открыто отошли к Ивану, и тот, негодяй, прекрасно с ними справляется! Форменное издевательство. А главное, видно, что народ привык видеть в Иване начальника и лезет к нему буквально со всеми вопросами. Иван Ефимыч, Иван Ефимыч — только и слышно. Протопопов, выйдя на работу, понял, что сидит там, по меткому выражению его бабушки, как у праздника, и, сколько ни убеждал себя, что после долгого перерыва это нормально и никак не умаляет его заслуг, все равно расстраивался, обижался и ревновал.

К тому же, по слухам, Иван давно расстался со своей молодой подругой… И наверняка теперь хочет вернуться в семью. А как иначе? Во-первых, так происходит в большинстве случаев, а во-вторых, Тата… что тут говорить. Если бы у него самого появился шанс…

А собственно, почему нет? Ведь она, кажется, свободна. Про возвращение к ней Ивана стало бы известно, да и про ее новое замужество наверняка. Но, в сущности, и замужество не помеха — ему всегда удавалось получить то, чего действительно, до дрожи, всеми печенками хотелось. Когда появлялось такое желание, внутри словно включался некий механизм, помогавший сметать с пути все препятствия; концентратор воли, как называл его Протопопов. Давненько он им не пользовался, почти забыл о его существовании, но сейчас, при мысли об Иване и Тате, почувствовал, как тяжело, со скрипом и все же неостановимо заворочались проснувшиеся шестеренки.

Остановившись на светофоре, Протопопов немного пригнул голову, поглядел в боковое зеркало — и не узнал собственного отражения. Кто это? Светящиеся глаза, смелый взгляд, решительно сомкнутый рот, волевой подбородок. Его молодое лицо. Последний раз оно было таким во время романа с Татой…

Он поедет к Главному, скажет, что полностью выздоровел, соскучился по настоящей работе, и постарается отвоевать утраченные позиции… естественно, потеснив Ивана. А что такого? Ведь тот, в некотором роде, захватчик. Точнее, наместник. Вот и надо поставить его на место, ухмыльнулся Протопопов, довольный громоздким каламбуром.

Пора снова стать хозяином — конторы, жизни, судьбы. Тогда и Тата никуда не денется. Простит, вернется. Женщины любят победителей. Даже когда не любят, все равно им достаются.

Короче, хватит нытья, страданий, метаний и прочей достоевщины. Как там говорил Терминатор? I’ll be back.

* * *

Главный офис фирмы располагался в старинном особняке в центре Москвы. Когда к нему подкатил шикарный брусничный кабриолет, оттуда выпрыгнул не человек — сгусток энергии.

Человек-вектор, человек-машина, человек-цель.

Охранник, церемонно поклонившись, распахнул перед ним дубовые двери.

Глава 3

Тата проснулась поздно с блаженным ощущением человека, который отлично выспался и к тому же имеет полное право валяться в постели хоть до второго пришествия — что она и решила себе позволить. Правда, вовсе не до пришествия, а часок-полтора. Потом так или иначе надо вставать, принимать душ, пить кофе и идти в парикмахерскую, где предстоит провести часа два как минимум, а скорее всего, больше. Колорирование, стрижка, укладка плюс профессиональный макияж — сколько это займет? Иван бы сказал: до черта. Вот и хорошо, а то бы она вся извелась в ожидании презентации. Митчелл назначил на шесть, но велел приезжать к половине: мало ли что. Тата, как послушная девочка, кивнула в ответ, ни о чем не задумываясь, а вчера вечером вдруг перепугалась: что, собственно, «мало ли»? Все отменится? Их зал займет кто-то другой? Подведут устроители банкета? Что тогда? Чем она сможет помочь? Позвонила в панике Митчеллу, насмешила. «Да я всего лишь хотел, чтобы ты не опоздала, дурочка», — успокоил он. — «Я же знаю вас, женщин. Ничего нигде не отменится, не волнуйся. Ложись лучше спать пораньше. И чтобы завтра выглядела на миллион долларов!»

Надо надеяться, так и будет — если Валерка не подведет. Тата до сих пор хвалила себя за то, что пару месяцев назад решилась заговорить в Центральном парке с девицей, чья стильная прическа ей очень понравилась. Тата в то время подумывала о смене имиджа: приближалась вторая годовщина их с Майком совместной жизни, и ей хотелось чем-то его удивить.

Девица, не только стильная, но и на редкость общительная, охотно порекомендовала салон, где стриглась:

— На 53-ей, между Шестой и Седьмой, знаете? Нет? Ничего, найдете, там сразу видно. Его недавно открыл один русский, Вэл. Обалденный стилист! Вы ведь тоже, кажется, русская? Ага, попались! Я уже по акценту узнаю. Идите, не пожалеете, Вэл из вас сделает конфетку.

Вэл, как и предполагала Тата, оказался Валерой и полностью оправдал, даже превзошел все ожидания. Он уделил новой клиентке ровно одну минуту пристального внимания — пока смотрел на нее в зеркале и со скептическим видом ерошил ей волосы. Потом он минут двадцать лениво, будто нехотя, щелкал ножницами, поминутно отворачиваясь, поглядывая в телевизор, пританцовывая под радио и без остановки болтая со своим ассистентом и, кажется, милым другом Алексом. Поведение Вэла говорило: ваш случай безнадежен, дамочка, вам бы не новую прическу, а бумажный пакет на голову с прорезями для глаз, — и тем не менее, в результате экзекуции неброско симпатичная Тата обрела новую, зрелую привлекательность и неизвестно откуда взявшийся породистый, светский лоск.

— Femme fatale, — сказал тем вечером Майк. — Звезда немого кино.

Тата сделала роковое лицо.

— И немножечко Эллочка-людоедка, — хихикнул Майк.

Помнится, это его нисколько не отвратило. Наоборот.

На Митчелла ее новый облик тоже произвел впечатление.

— Какая ты, оказывается… сексапильная, — хрипловато проговорил он и, смутившись, отвел глаза.

Узнав о назначенной презентации, Тата сразу позвонила Валере — «Wellery», назывался его салон, — и не раздумывая согласилась на все процедуры. Это раньше она старалась держаться в тени, но теперь ей понравилось быть эффектной. Ну, а на представлении собственной книги, причем второй, как говорится, сам бог велел.

Удивительно, что в Америке ее странное произведение, «Заговор судьбы», пользуется успехом. Не так чтобы громким, но все-таки. Книга, которую Митчелл из осторожности издал небольшим тиражом, разошлась быстро, и он тут же запустил в печать следующую партию. Тата не могла постичь, в чем причина популярности «Заговора». Казалось бы, суп из оккультизма, астрологии, колдовства, любви, приправленный религией и философией — пища не для американского желудка. А ничего, едят. Как экзотику? Вряд ли. Нет, скорее, прав Митчелл: дело в простоте подачи. Ведь ее книга — точнее, альбом — тот же комикс, картинки с подписями; очень американская вещь. Хотя по живописи с комиксами ничего общего.

— В твоих рисунках кого только нет, — заметил однажды Майк. — Все, кого ты любишь. Бенуа-Сомов-Головин-Лансере-Добужинский… кто еще? Альфонс Муха. Прямо по анекдоту: да их тут тысячи! Только, знаешь, Кошка, кого не хватает?

— Кого? — не догадалась Тата (в прошлом Татошка, потом Кокошка, а там и Кошка).

— Тебя.

Майк прекрасно знал живопись, тонко ее чувствовал и не льстил понапрасну. Его замечание пришлось на удивление в точку — Тата ахнула. И с тех пор начала искать себя, свой индивидуальный стиль. Она рисовала, рисовала, рисовала повсюду, в подходящих и неподходящих местах. В парках, кафе, магазинах, на улицах, у того же Валерки, все, что видела, любые забавные, чем-нибудь привлекательные сценки. Через три-четыре месяца собрался новый альбом. «I ♥ NY», неоригинально назвала его Тата и привычно снабдила каждый рисунок пояснением, где кратким, в одно предложение, а где и довольно пространным, на манер рассказа. В целом получилось нечто, внешне мало отличавшееся от первой книги, но по сути принципиально другое и, главное, интересное; Майку понравилось. Потом, когда они перевели тексты на английский, понравилось и Митчеллу, и тот со свойственной ему решительностью отослал в типографию пробный тираж.

— Надеюсь, дело пойдет, как с первой, — весело потирая руки, сказал он. — Я же говорил, Тата: слушай меня!

Заявление, прямо скажем, сомнительное — о второй книге вообще речи не было, — но Тата предпочла не вдаваться в подробности, тем паче что новый гонорар оказался солиднее первого.

— Богачка Кошка, — восхитился Майк. — Прокормишь в голодный год? — У него на фирме ситуация складывалась не лучшим образом; он боялся, что их закроют.

Шутка. И тем не менее Тата почувствовала в его тоне — что? зависть? ревность к ее успехам? Думать об этом не хотелось, но не думать не получалось: после того как реклама ее первого альбома появилась на задней обложке известного глянцевого журнала — что совпало с началом неприятностей Майка, — между ними… как бы яснее выразить?… пробежала невидимая кошка. Тогда же, кстати, возникло новое прозвище, которое Тата недолюбливала, а Майк упорно считал забавным и употреблял к месту и не к месту.

Впрочем, с виду все оставалось радужно.

Собственно, в том и беда — в изначальной литературно-художественной идилличности их романа. Любовь с первого взгляда, разлука, тоска, воссоединение и безоблачное счастье — и чем дальше, тем все безоблачней да безоблачней. Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут… И у знакомых считаются образцово-показательной парой. Но, услышав однажды по телефону шутливое: «Вы там как, не потонули еще в сиропе?», Тата задумалась: ведь ненормально за два года ни разу, условно говоря, не кинуть друг в друга тапком? Неестественно. Можно подумать, за отступление от правил хорошего тона положен расстрел.

Наверное, дело в том, что им периодически приходится расставаться; говорят, полезно для отношений. Впрочем, Тата уезжала в Москву всего четыре раза и самое большее на три недели — не повод и не причина обрастать китайскими церемониями. С другой стороны, тишь, гладь да божья благодать — чем плохо?

Действительно, чем? Захочешь, не объяснишь. Однако, едва только схлынули первые «восторги сладострастья» — то есть, недавно, — Тату начала пугать их с Майком пастораль. Да, они нежны как голубки. Но нет ли в их ворковании взаимной вежливости граждан пассажиров, которые берегут не друг друга, а себя друг от друга? Или она, как сказала бы Саня, с жиру бесится? С Иваном так не было, жили себе и жили, ели, пили, смеялись, ссорились — в голову не приходило анализировать, правильно это или нет. А сейчас в минуты, свободные от «сладострастья», на которое пока грех жаловаться, Тате все чаще кажется, что они на сцене… и Станиславский из зала кричит: «Не верю!»

Живые картины: «Пробуждение пары». «Двое: завтрак». «Прогулка». «Воскресный ужин».

Театральность еще и в том, что часть прошлого вынесена за скобки; существует, создавая «правду характера», но вне рамок пьесы. Они рассказали друг другу мириады историй и могут обсуждать все на свете, но никогда не говорят о своих «бывших» и о том, почему с ними ничего не вышло. Казалось бы, это правильно… но из фигур умолчания постепенно выстраивается внушительная скульптурная группа. Ведь нельзя не говорить о том, что волнует? Например, почему Майк не счел нужным познакомить ее со своими детьми, когда те с матерью приезжали в Нью-Йорк на каникулы? Почему не догадывается пригласить в гости Павлушу? Почему сама Тата, как ни скучает по сыну, не решается намекнуть, чтобы он это сделал?

И совсем уже непонятно, почему, когда у Майка на фирме начались неприятности, он перестал радоваться ее успехам? Он вовсе не эгоист… но слышать не может о новой книге, гонораре, презентации. Раздражение, правда, скрывает — от себя в первую очередь.

Тата посчитала за лучшее «не делать из мухи слона», но из невысказанных обид незаметно выросли высокие прозрачные стены. Впервые упершись в них лбом, Тата испугалась: кажется, она сама создает оранжерею для конфликта.

К счастью, нет на свете чудовища, от которого нельзя временно спрятаться, крепко зажмурив глаза. Получив гонорар и почувствовав себя миллионершей, Тата купила потрясающее крепдешиновое «Эллочкино» (точнее, Вандербильдихино) платье, туфли неземного изящества, длинные бусы из искусственного жемчуга — и начала, изнывая от нетерпения, мечтать о презентации. Всю жизнь стеснялась привлекать внимание, и вот захотела предстать пред миром в полной боевой красе. А что? Сейчас или никогда, в ее-то немолодые годы.

Кстати, чтобы предстать в красе, пора вылезать из постели… Тата поерзала — неубедительно, для вида, — и глубже зарылась в одеяло. Еще немножко, чуточку. Так приятно лежать, прислушиваясь к манхэттенскому шуму. Под окнами сувернирный магазин, овощная лавчонка, химчистка и в подвальчике бар — с сомнительной, по утверждению Майка, репутацией. В первой половине дня на улице всегда особенная возня. Кто-то что-то привозит, разгружает, швыряет, то и дело раздаются стук, грохот, выкрики… Вот и теперь не то продавцы, не то грузчики переругиваются на странном гортанном языке. Интересно, каком? Китайском?