— Тата! — вдруг отчетливо прозвучало снизу. Она вздрогнула, рванулась с кровати, но поняла, что никто ее звать не может. Просто созвучное иноземное слово…

И тут она вспомнила сегодняшний сон.

Ей привиделся Протопопов. Он бегал вдоль дороги в каком-то инфернальном освещении под проливным дождем, увязая в глине, и отчаянно звал: «Тата! Тата!», а она пряталась за деревом и больше всего на свете боялась показаться — иначе он догадался бы, что она знает о нем что-то очень и очень нехорошее…

Интересно, какие обиды ей припомнились? Из каких глубин подсознания он выплыл? О Протопопове Тата думала редко, и по принципу: «De mortuis aut bene, aut nihil»[2]. Он и правда очень ради нее старался. А как они понимали друг друга — не с полуслова, а с полувзгляда, обрывка мысли! Тата изредка скучала по их витиеватым философствованиям о «жизни, вселенной и прочем подобном» — в этом было что-то эпикурейское…

Тата улыбнулась: они познакомились совсем еще молодыми, но она считала себя пенсионеркой — тридцать два года! — и не верила, что в нее можно влюбиться. Протопопов сразу сказал: «Мне нужна только дружба». Дал индульгенцию, позволил без угрызений совести наслаждаться куртуазным ухаживанием, цветами, стихами, смешными подарками. Для вида она попереживала — нехорошо, он женат, она замужем, — но скоро махнула рукой. Слишком комфортно им было вместе, слишком не хотелось из-за глупых условностей отказываться от общения, хитро замаскированного под дружбу. Ничего ведь такого…

Но… его долгие взгляды, и воровские прикосновения к ее руке, и весь этот неопасный захлест чужой страсти… Похоже на купанье в прибрежных волнах в легкий шторм — обдаст пару раз жаром, и убегаешь… Тата не любила Протопопова — но много лет, как вампир, питалась его чувствами. Она привыкла винить его в их некрасивом разрыве, а теперь понимала, что сама виновата намного больше. Протопопов давал — она брала. Он страдал по-настоящему — она играла. Вот и доигралась, что еще скажешь?

Перед глазами кадрами из фильма замелькали сцены их недолгого романа. Красиво, даже не верится… протопоповская тяга к роскоши, предмет ее вечных насмешек, пришлась очень кстати. Судьба, надо отдать ей должное, на редкость талантливо срежиссировала «историю небывалой любви и удивительных путешествий кавалера Протопопова и Прекрасной дамы». Не удивительных — фантастических, феерических, головокружительных и… да, гламурных, так ли уж это плохо? Есть что вспомнить. С мужем Тата несколько раз ездила в Париж, столицу Франции, один из крупнейших европейских городов, и это, oh yes[3], было здорово и замечательно, но Париж — тот самый, который «увидеть и умереть» — открылся ей только с Протопоповым.

Моя личная «бель эпок», почти без иронии подумала Тата.

Она вспомнила тот свой сюрреалестический день рождения и необъятный букет мелких душистых роз, поцелуи, холодное осеннее солнце, завтрак в кондитерской. Пока она, растягивая удовольствие, любовалась пирожными и изящной фарфоровой чашечкой с ароматным кофе, Протопопов, счастливо сияя, фотографировал ее с улицы, сквозь стекло. Она рассеянно улыбалась в ответ, уверенная, что ничего не чувствует, лишь скользит над собственным горем в невидимом, наглухо задраенном батискафе — а на самом деле уже тогда исцелилась. Ее батискаф был не чем иным, как недавно обретенной личной свободой, индивидуальным пространством, которое по определению замкнуто.

Тата всегда считала, что к мужчине надо прилепиться душой и телом, стать половиной — к тому и стремилась, — но от Протопопова отгородилась полностью, инстинктивно: иначе стало бы невозможно ее актерство, игра в любовь. Ей это казалось нечестным — но в итоге она не сократилась до половины, осталась отдельной, цельной человеческой единицей. И поездку восприняла ярче, сочней, всеми фибрами. С Иваном часть рецепторов неизменно отвлекалась на его реакции, с Майком тоже, а вот Протопопов в ее воспоминаниях попросту отсутствует. Размытое пятно сбоку, абстрактный спутник, фон. Зато виды, здания, музеи, картины прорисованы в памяти с удивительной четкостью.

Вот так: либо единая плоть и прощай половина мозга, либо гордый суверенитет в железяке для спуска под воду. Третьего не дано?

Когда в день ее рождения они гуляли по улицам, целовались у церкви Сакре-Кер, глядя с высоты на город, ужинали в кафе на Монмартре, среди художников и толп народа, Тата испытывала неизъяснимое, сокрушительное, полномасштабное счастье… А с кем, вроде бы и не помнит… Почему? Потому что сознание вытеснило Протопопова как предателя?

«Ведь он предатель, не забыла?» — зло усмехнулась Тата. — «Уж больно активно ты по нему ностальгируешь». «Но я сама подставилась под удар», — тут же ответила она себе. — «Прекрасно знала, как Протопопов остался совладельцем фирмы. А предавший однажды предаст дважды — это аксиома».

Ждала от Протопопова, человека с гибкой моралью, нравственных подвигов? С какой стати? Слишком много о себе понимала, вот с какой. Думала, это он с ними со всеми так, а я для него — святое. Кстати, похоже, сейчас, с Майком, напрашивается на аналогичные неприятности…

Тата недовольно поморщилась и открыла глаза. К чему этот сеанс самоанализа в день презентации? Ей, в конце концов, велено хорошо выглядеть. Да и времени уже много. Сейчас она встанет, примет душ, наденет свое замечательное платье и пешком прогуляется до Валерки. Ну, и перехватит что-нибудь по дороге, в кафе. Надо развеяться, отрешиться.

* * *

Она вышла из парикмахерской в некотором смятении — так сделалась хороша. На нее смотрели. Шелк платья мягко льнул к телу, туфли делали что-то необыкновенное с походкой, глубокий вырез тревожил воображение, и встречные мужчины поневоле прикипали к нему взглядами.

Красота — это страшная сила, в панике подумала Тата и после десяти минут пытки вниманием не выдержала: взяла такси.

Майк ждал ее у входа в гостиницу, высокий, обаятельный, элегантный. Он поглядывал по сторонам нетерпеливо, как раньше, в дни первых московских свиданий. Тата встрепенулась; сердце забилось чаще. Она и забыла, что так бывает. Нет, все разногласия — ерунда, пока есть это юное, счастливое предвкушение…

Майк, увидев Тату, в первую секунду обомлел, но затем вобрал пристальным взглядом ее облик, помрачнел и, едва коснувшись губами подрумяненной щеки, сухо сказал:

— Прекрасно выглядишь.

И через мгновение добавил:

— Вырез великоват. — Взял под локоть и не повел, а буквально потащил к вращающимся дверям отеля, при этом словно пытаясь загородить от окружающих.

«Он что, стесняется меня?» — взволновалась Тата. Ему не нравится платье? Но он видел его дома, она примеряла, и он одобрил, а сейчас в лице переменился… значит, дело в другом… Она слишком сильно накрашена? Майк не любит «разрисованных». Тата красилась редко и совсем чуть-чуть, и сегодня макияж не показался ей ярким. Но сейчас ее охватили сомнения: вдруг в искусственном освещении салона она чего-то не рассмотрела? Захотелось спрятать лицо. Она открыла сумочку и, склонившись, начала бессмысленно перебирать содержимое.

— Эй, красотка, что потеряла? — раздался над ухом веселый голос Митчелла. Тата подняла голову — и успела заметить, как ее издатель тоже переменился в лице. Будто испугался чего-то: взгляд на мгновение метнулся в сторону. Боже, да в чем дело? Что не так? У нее на носу вскочил страшный прыщ?

— Выглядишь… — его голос осип; Митчелл закашлялся. — Сногсшибательно, — наконец, договорил он.

Значит, не прыщ. Уже легче.

Митчелл повернулся к Майку, молча протянул руку. Майк неохотно ее пожал. Какая муха их укусила? Митчелл всегда так приветлив, а Майк безупречно вежлив…

— Я ненадолго. — Майк, не дожидаясь ответа, направился к туалетам в гостиничном холле и, только отойдя шагов на десять, крикнул через плечо: — А вы идите наверх.

Удивленная его поведением Тата пошла к лифтам, стараясь не отставать от Митчелла. Тот с деревянным упорством смотрел прямо перед собой.

— Слушай, что происходит? — не выдержала напряжения Тата. — Я как-нибудь не так выгляжу? Неподходяще?

Митчелл вздрогнул, впервые открыто посмотрел на Тату и — слава тебе господи! — ослепил ее своей фирменной улыбкой.

— С ума сошла? — Он выдержал паузу. — Еще как подходяще! Даже чересчур!.. Не выдумывай ерунды. Пойдем лучше я тебя познакомлю с одним нашим спонсором. Ему очень понравился твой альбом, он мечтает с тобой познакомиться.

Они вошли в зал, и у Таты перехватило дыхание, так все показалось красиво. «Свечи, плечи, встречи и речи создавали атмосферу великосветского бала». Очередная цитата. Нет, свечи не горели, просторное помещение заливал мягкий, золотистый свет с улицы — две смежные стены были стеклянными, и зал казался палубой корабля, плывущего по Манхэттену, — но плечи, встречи и речи наличествовали в избытке. В гуле множества голосов звенело веселое предвкушение, будто собравшиеся действительно ждали бала. Рядом с входом, у стены, стоял элегантно сервированный длинный стол.

— Митчелл… — прошептала Тата. — Нет слов… Я не представляла…

— Грешен, люблю красивую жизнь, — довольно засмеялся Митчелл. — Да и как не постараться для перспективного автора.

— Нет слов… — повторила Тата и, сама не замечая, молитвенно сложила ладони перед грудью. — Спасибо…

— Не за что, не за что, — отмахнулся Митчелл, надуваясь от гордости. — Забудь. Пошли поймаем официанта, раздобудем шампанского, и я начну тебя, — он выделил слово курсивом: — знакомить.

Едва они взяли с подноса по высокому стройному бокалу, как Митчелл углядел кого-то в толпе, подхватил Тату под локоть и сказал:

— Вон они! Давай-ка.

Ловко лавируя между гостями, он повлек Тату к небольшой группе людей, стоявших у окна и смотревших вдаль, на город.

— Приветствую, господа! — негромко крикнул он на подходе. Господа обернулись.

— Позвольте представить: Тата, наша сегодняшняя героиня. Тата, а это наш любимый спонсор, мистер Стэн Бердичевски, и его супруга Айрин.

Бердичевски, вон оно как, внутренне усмехнулась забавному обороту событий Тата, лучась в то же время светской улыбкой, и тотчас получила возможность убедиться, что выглядит не просто сногсшибательно, а на миллион долларов, как заказывал Митчелл. А то и на два.

Немолодой, лысый, самодовольный и все равно очень симпатичный и бойкоглазый Стэн Бердичевски, немало не стесняясь присутствием супруги Айрин, деловито запустил взгляд в глубокий вырез Татиного платья и облизал губы. Плотоядно улыбнулся, одобрительно кивнул, поднял глаза. Несколько секунд смотрел в лицо Тате. Все почтительно молчали, будто дожидаясь вердикта. Вдруг Стэн молниеносным движением наклонился к опущенной руке Таты, уверенно взял ее, поднес к губам и картинно припал к ней, наверное, на полминуты.

Оторвавшись, наконец, он, продолжая держать Тату за кончики пальцев, пророкотал по-английски на публику:

— Я в восхищении, — и тут же повторил интимно, по-русски, с комичной растерянностью и некоторой даже беспомощностью: — В восхищении я… — Его губы, как бы сами собой, неслышно доартикулировали нецензурщину.

Тата, не сдержавшись, хихикнула. Едва услышав голос и речь мистера Бердичевски, она поняла, что пропала: во-первых, у него был бас, а во-вторых, с ним оказалось весело, а такое сочетание всегда ее завораживало. Поэтому, когда Стэн, по-прежнему за кончики пальцев, продел ее руку себе под локоть и повел к столу, она пошла за ним, забыв не только про Митчелла, но и про Айрин, перед которой в любых других обстоятельствах ей было бы неудобно. К счастью, выяснилось, что со Стэном Бердичевски удобно абсолютно все, и скоро он, Тата и подростково-тоненькая Айрин, стоя у стола, самым неаристократичным манером прихлебывали шампанское, уплетали вкусное, облизывали пальцы и с набитыми ртами, наперебой, травили анекдоты — но тут за Стэном было не угнаться. Они хохотали, кокетничали и перекрестно флиртовали друг с другом, давно перестав понимать, кто и с кем. «Товарищ» Бердичевски, как он велел себя именовать — «я же ваш, советский, только свинтил с предыдущей волной» — с премилой невозмутимостью сыпал матерщиной. Тата уже не могла смеяться — у нее раскалывались ребра.

— Ой, смотри, Голдманы! — вдруг вскричала Айрин и, лучезарно улыбнувшись Тате, упорхнула.

Тата осталась вдвоем со Стэном, который мгновенно сменил тон, начал поглаживать ее по руке и забасил комплименты, смелые, но до того смешные, что Тата не сразу сообразила, что разговор принимает скользкое направление. А когда поняла и смутилась, не зная, как реагировать, к ним, на ее счастье, подошел Митчелл.

— Вижу, вы не скучаете, — с еле уловимой прохладцей произнес он. — Простите, Стэн, но, к сожалению, я не могу вам позволить монополизировать Тату. Мне нужно ее кое с кем познакомить. Кроме того, пора представлять книгу…