Мария Спивак - Твари, подобные Богу

Митчелл галантно поклонился Стэну, но, едва повернувшись к нему спиной, помрачнел и недовольно буркнул:

— Ты совсем забыла про Майка.

— Ничего подобного, я как раз собиралась его искать, — поневоле оправдываясь, ответила Тата. — Кстати, где он, не знаешь?

— Флиртует с барышнями, — кивнул куда-то вбок Митчелл.

Тата, проследив за его взглядом, увидела Майка: тот с бокалом шампанского в руках любезничал с длинноногой, длинноволосой тощей блондинкой. Как неоригинально, подумала Тата, но в сердце кольнула ревность. Пойти разобраться?

— Это подождет, — Митчелл схватил ее за руку над запястьем. — Сначала дело.

И, не отпуская, потащил представлять известным, нужным, важным, полезным людям.

Началась круговерть: лица, голоса, впечатления, шампанское. Презентация, которая для успевшей опьянеть Таты случилась как-то вдруг и вогнала в краску — Митчелл наговорил столько лестного, что она едва не убежала из зала. Впрочем, Митчелл, зная, с кем имеет дело, в критический момент незаметно вцепился ей в руку и слегка дернул, будто за поводок, и в итоге героиня дня сумела произнести относительно связную речь. Потом Митчелл предложил задавать вопросы, и все почему-то бросились к Тате табуном — так ей, во всяком случае, показалось, — затеребили, потянули во все стороны… Сознание не поспевало за этой бешеной каруселью. Неожиданно для себя перепрыгивая из разговора в разговор, Тата часто кивала, благодарила за комплименты, что-то кому-то отвечала и, от страха сморозить глупость, старалась побольше улыбаться с умным видом поверх бокала.

Время шло, атмосфера теплела, собрание бурлило как суп. Тата смутно удивлялась: она ждала чего-то чопорного, вроде научной конференции — презентация же, — а это больше походило на карнавал. Голоса звучали все громче. По залу неугомонным бесом носился Стэн Бердичевски — возникал из пустоты и тотчас исчезал, но траектория его перемещений прослеживалась по людям, согнувшимся пополам от хохота.

Прямо хвост от кометы, подумала Тата, зачарованно скользя глазами по жертвам фатального остроумия Стэна — и случайно увидела, как Айрин, мило увернувшись от какого-то старичка, выскользнула в фойе следом за высоким красивым юношей…

Внезапно Тата встретилась взглядом с Майком, о котором, признаться, искренне забыла. Он смотрел холодно, чуть презрительно. Ей стало стыдно. Она быстро пробралась к нему сквозь толпу, с извиняющейся улыбкой дотронулась до его рукава, сказала:

— Прости ради бога, я тебя забросила…

— А я и не надеялся, что ты ко мне подойдешь. Куда нам, простым смертным… Собственно, я бы не путался под ногами, но решил подождать из любопытства: вспомнишь ты обо мне вообще или нет?

— Майк, перестань! — воскликнула Тата. — Не обижайся, пожалуйста, ты же видел, Митчелл меня со всеми знакомил… я бы давно подошла, но он велел «повращаться в обществе»… пока ждали важных гостей… а потом презентация, речь… голова кругом… даже неудобно: Митчелл столько делает ради моего продвижения…

«Что я оправдываюсь, уламываю его, как капризного младенца», — мелькнуло между тем у нее в голове. — «Сегодня — мой особенный день, должен же он понять?»

Майк с брезгливым видом осведомился:

— Сколько тебе лет, Тата? Шесть? Ради продвижения! Куда, к себе в постель? Разве не доходит — он тебя добивается! Замаслил всю глазками!

— Майк, что с тобой, что ты несешь? Какую постель? Мы коллеги…

— Коллеги! Я не первый день на свете живу и кое в чем разбираюсь. Такой приемище ради никому не известной русской!

— Ему нравится то, что я делаю, моя первая книга хорошо продается, вот он и вкладывается в надежде на дальнейший успех….

— Ага, в койке! Или… постой… не говори мне… может быть, вы уже?… Ему нравится то, что ты делаешь… ясно, ясно… теперь все ясно… тут же тыщи вбуханы… стал бы он «вкладываться» ради второсортной мазни…

Майк осекся. Тата окаменела. Вот они, его истинные чувства. Его истинное лицо. Объяснение всему, о чем не хотелось думать утром. Она развернулась и быстро пошла к выходу.

— Тата, подожди, постой! Я не то… я со злости…

Тата не могла обернуться, даже если бы хотела — она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться на людях.

Сбоку, из-за плеча, появился Митчелл, ее сегодняшний ангел-хранитель.

— Поссорились, — констатировал он. — Честно говоря, я этого ждал. Майк очень ревниво относится к твоему успеху. Прости, что я вот так, напрямую… Ну-ну-ну, тише… Сейчас найдем закуток, тогда поплачешь…

Он вывел ее в фойе, отвел подальше, в неосвещенную часть, к кожаным диванчикам, усадил, сел рядом.

— Ну как, будем плакать? — поинтересовался он, протягивая платок. — Или так посидим, поболтаем?

— Так посидим, — сквозь слезы улыбнулась Тата. — Макияж жалко.

Они поболтали ни о чем, а потом Митчелл, спросив разрешения, заговорил о Майке.

— Вы, естественно, помиритесь, — сказал он. — Но подумай, нужен ли тебе человек, который уже сейчас не в состоянии пережить, что ты удачливей его в работе? Это очень серьезный камень преткновения.

— Думаешь? — Тата повернула к нему недоуменное, грустное лицо, и Митчелл накрыл ее руку своей. Была в этом жесте излишняя интимность или ей почудилось? Тата неловко высвободилась и встала.

— Куда ты? — вскочил и Митчелл. — Постой… Успокойся… Конечно, не мое дело… нельзя влезать в чужие отношения… но я давно хотел… я же вижу, у вас с Майком не все гладко…

— Не все гладко?

— Слепому видно. Хочешь, поговорим об этом? Садись.

— Митчелл, спасибо, но… сейчас не могу… потом… мне пока надо…

Не договорив, она кинулась обратно, в зал. В голове звенело, мысли путались. Митчелл, не подозревая, ударил по самому больному месту. Если и посторонним видно… С другой стороны, возможно, Майк прав, у Митчелла свои интересы…

Она вошла в зал — и застыла, увидев Майка. Глупо улыбаясь, он одной рукой незаметно держал длинноногую блондинку за запястье, а большим пальцем другой стирал с уголка ее губ размазавшуюся помаду.

От обиды, возмущения, негодования у Таты все поплыло перед глазами. Она, наверное, упала бы, если бы на ее талию сзади не легли чьи-то крепкие, сильные ладони.

— Попалась, птичка! — прогудел в ухо бас Стэна Бердичевски.

Тата благодарно вздохнула — что угодно, лишь бы отвлечься, — и хотела обернуться к спасителю, но тот проворно сомкнул руки на ее животе, прижал к себе и негромко предложил:

— Сегодня пятница, хочешь, проведем уикенд вместе? Где пожелаешь. Ты мне понравилась.

Содом и Гоморра! С ума тут все посходили! Тата, двумя пальчиками за рукава, сняла с себя руки Стэна, медленно повернулась к нему — он стоял в такой позе, словно собирался зааплодировать, — и холодно отчеканила:

— Держите себя в руках, товарищ Стэн.

И, еще раз пронзив весельчака гневным взглядом, повторила:

— Себя держите в руках. Где пожелаете. Не меня.

— Татуля! Не обижайся на старого лысого дурака, — расплылся в обезоруживающей улыбке непотопляемый Стэн. — Nothing ventured, nothing gained[4], сама знаешь.

Тата в хмельной решимости бросилась к выходу.

— Богиня! Нимфа! — неслось ей вслед шутовским голосом.

Дурак — дурак, а начитанный. Обижаться на него действительно было невозможно, но Тату уже ничто не могло остановить. Она выскочила на улицу, схватила такси и в пять минут очутилась возле своего дома. Подниматься в квартиру — квартиру Майка — не хотелось. Сейчас неплохо бы кофе… Вот возьму и пойду в «сомнительный» бар, взбунтовалась она. Еще и сниму там кого-нибудь. А что? Почему мужикам можно, а мне нельзя?

«И беззаветно пустилась в самую полную эмансипацию», — покачав головой, укорила здравая, рассудительная, а главное, трезвая сторона ее натуры. Но Тата не стала слушать.

В баре оказалось не настолько страшно, как она опасалась. Темновато и грязновато, а так нормально. Туалет почему-то при входе. Тата вымыла руки, поглядела на себя в зеркало. Причесалась, напудрилась. Подкрасила губы. Усмехнулась: точно Эллочка-людоедка. Ну да что уж теперь. Неважно.

С гордо поднятой головой она приблизилась к стойке. Бармен, вполне предсказуемо, приклеился глазами к ее вырезу.

— Водки, — неожиданно для себя очень строгим голосом заказала Тата и ужаснулась: «Что я делаю?!» Скрывая смущение, она посмотрела вбок — и встретилась взглядом с молодым человеком лет двадцати семи, который не без робости ей улыбнулся.

Вот и «симпатичный парниша», хмыкнула про себя Тата. Молодой человек счел ее усмешку приглашением к разговору. Вы такая красивая, что за акцент, ах, правда, у вас славянские скулы, откуда вы и т. п.

— Moscow?[5] — изумился он так, словно Тата была с Луны.

Тата вообще-то не собиралась никого «снимать», но быстро завяла от мальчишкиной глупости и, со скуки отпустив тормоза, пронзила беднягу роковым взглядом.

— What’s your name?[6] — по инерции, но уже тушуясь, спросил тот.

— Call me Kremlin Vampire,[7] — Тата, приподняв губу, шутливо куснула воздух. — What’s yours?[8]

— Dick[9], — начиная потеть, пролепетал «парниша».

— Дик, — повторила Тата. — But of course.[10] — Она смешливо скривила рот. — Come with me, Dick. Time to practise some bites.[11]

Она бросила на стойку деньги и, как телкá, повела мальчишку на улицу, в темноту, подальше от машин и фонарей.

Учащение пульса. Покраснение кожных покровов. Набухание пещеристых тел. Оргазмическая платформа.

Oh God, oh God…[12]

Взрыв.

* * *

Домой она вернулась под утро. Майк отсутствовал. Тата, как робот, без чувств, мыслей и угрызений совести, приняла душ, переоделась в футболку и джинсы, прилизала «роковую» прическу, побросала в кожаный рюкзак вещи и уехала в аэропорт. Там она взяла билет до Сан-Франциско — ждать оставалось четыре часа, — купила журнал с рекламой собственной книги на обложке и уселась в кафе, где заказала поистине раблезианский завтрак. Перед вылетом она позвонила Митчеллу и оставила на автоответчике сообщение: «Мне надо на пару недель уехать, думаю, тебе ничего не надо объяснять. Для книжки мое присутствие пока не требуется. Если что, пиши по Интернету или звони на сотовый. Не обижайся. До встречи. Пока».

Калифорнийским друзьям звонить было рано. Ладно, разберемся на месте, решила Тата. Смогут меня принять, хорошо, а нет — не пропаду, поживу в гостинице. Я же теперь «эмансипе».

Иван дождался, когда закроются двери лифта, вернулся в квартиру, прошел на кухню, к окну, проводил глазами удаляющуюся фигуру и припал лбом к стеклу. Он не представлял, что так бывает — даже мечтая об этом, не представлял.

Любовь встала на место неожиданно, в одну секунду, так, будто чья-то умелая рука ловко и без колебаний сменила микрочип у него в голове.

Он испугался, когда она позвонила ему на работу. Разволновался, вскочил с кресла. Эмоции били через край, сложные, необъяснимые, мучительные — словно звонила дочь, некогда связанная с ним узами инцеста, сама распутная, сбежавшая из дома, считавшаяся навсегда потерянной.

— Помнишь меня? — вкрадчиво и бархатисто спросила Лео. Она говорила спокойно, даже шутливо, но в каждой нотке ее нового голоса чувствовался надлом, что-то бесконечно взрослое и выстраданное, ставившее их на одну доску.

— Мы расстались, — коротко ответила она на вопрос о муже, но не захотела ничего объяснять.

«Мы разные люди», — только и добился Иван. Лео так подчеркнула эту фразу, что Иван догадался: слова Антона. «Довела беднягу», — посочувствовал. Шальная девчонка, что еще вытворила?

Лео предложила встретиться, «вспомнить старые добрые времена». И он, не то чтобы против воли, желания или здравого смысла, а как-то разом против всего течения своей нынешней жизни, согласился:

— Отлично, давай посидим в кафе. Куда за тобой подъехать?

Она усмехнулась:

— На встречу в домашних условиях не отважишься?

И опять в этом прозвучало нечто настолько новое, зрелое, женское, что он, разумеется, отважился — в тот же вечер. Что поделаешь? Слаб человек.

Она и правда изменилась, повзрослела — а повзрослев, сильно похорошела, — и, кажется, много пережила. Не требовалось большой наблюдательности, чтобы понять: ее невозмутимое спокойствие — маска.

Маска древнегреческой трагедии.

В дом к Ивану вошла каменная Ниобея, вытершая каменные слезы — человек по ту сторону горя. «Видно, вытворила не она, а добрый молодец Антон», — подумал Иван и…

Так уж устроено, что молодую красивую девушку, если она грустит, непременно хочется пожалеть, а каменную статую — оживить, тем более, когда сам выпил и оживился. Они по-особому вкусно поужинали, полнейшим экспромтом — Иван давно никому не готовил, от чего получил отдельное удовольствие, — и вино в компании по-особому весело разбегалось по жилам, и текло как вода, а беседа текла как вино, согревая, умиротворяя, разнеживая.