Дебора Моггак - Тюльпанная лихорадка

Мы забыли не только про постель. Ян давно забросил живопись. Охваченный тюльпанной лихорадкой, он проводил дни в четырех тавернах, шепча при входе условленный пароль, чтобы его впустили в комнату, где шли торги. Я не могла ходить вместе с ним: меня бы узнали, потому что теперь почти весь город сидел в тавернах. Ян участвовал в аукционах, проводившихся там же. На стене крутились деревянные диски, на них мелом писали стоимость товара. Начинался торг, цены стирались и переписывались заново, пока не заключалась сделка, которую тут же отмечали под звон бокалов. Ян занимал деньги у своих друзей, чтобы делать новые покупки, а через неделю возвращал им двойную сумму. Настоящее волшебство! Господь нам улыбался. Он был на нашей стороне.

Я вытерла с бумаги кровь, на ней осталось несколько бурых пятен.

В последнее время Мария изменилась. Раздалась вширь, разбухла, как луковица на самых лучших удобрениях. Вчера за ужином Корнелис заметил:

– Ты видела эту великаншу? Когда-нибудь она съест нас вместе с домом.

– У нее всегда был хороший аппетит, – возразила я.

Она и ходить стала по-другому, раскачиваясь, как тяжело нагруженный корабль. Ей приходилось прилагать столько усилий, что она с трудом переводила дух. Уже несколько месяцев я делала за нее почти всю домашнюю работу, убиралась в доме и мыла пол. Главное, не потерять ребенка. Я тоже с трудом переводила дух. Никогда прежде мне не доводилось так много и тяжело трудиться. Мы словно поменялись местами: я стала служанкой, Мария хозяйкой, выполнявшей легкую работу, – и не только в рамках домашнего хозяйства.

– Забавно, – заметила она со смешком. – Вы переодевались в мое платье, а я – в ваше.

Мария призналась, что мерила мой синий жакет, отороченный мехом, и красовалась в нем перед зеркалом. Мы поменялись даже нашими руками. Мои стали грубыми и потрескавшимися, как у служанки.

– Смажьте их гусиным жиром, – посоветовала Мария. – Это сделает вас госпожой.

А ее пальчики понежнели, будто у знатной дамы.

Наш дом тоже изменился. Теперь я знала его гораздо лучше – до ломоты в спине: дельфтскую плитку с игравшими детишками, мраморные полы, которым не было конца. В верхних комнатах я натирала паркет, целое море паркета. Засучив рукава, скребла и полировала его шашечки, потом со стоном поднималась. Тисненая обивка в Кожаном кабинете поглощала тонны пыли. У меня болела спина, пока я стояла на стуле и орудовала своей длинной щеткой. В кухне приходилось чистить мокрой тряпкой кирпичный пол. Раньше дом казался чередой комнат, где я могла сидеть в креслах, расхаживать взад-вперед и открывать окна, чтобы посмотреть на улицу. Я считала его просто фоном, на котором протекала моя жизнь. А теперь досконально знала в нем каждый кирпич, каждую трещинку в стене. Как мне хотелось нанять еще служанку! Но, разумеется, это было невозможно. Нельзя вводить в дом чужого человека, тем более сейчас, и я изо всех сил сопротивлялась попыткам Корнелиса завести новую прислугу.

Я была уже на последнем месяце и носила толстую подушку, привязанную на тесемках к поясу. Госпожа Моленар, наша любезная соседка, одолжила мне свою одежду, которую надевала во время беременности. А Мария просто вшила в платье дополнительные куски ткани. Нагибаться стало очень неудобно – удивительно, как это делают беременные женщины? Мне постоянно хотелось вытащить свою подушку, но я боялась, что неожиданно вернется муж. Корнелис стал очень заботливым и несколько раз в день появлялся в доме. Проверял, все ли у меня в порядке.

Однажды нас навестил доктор Сорг, осмотрел Марию в верхней комнате и сообщил, что она полностью здорова. Затем, помыв руки, спустился вниз и объявил Корнелису, что я в отличной форме. У него было узкое серое лицо, как у гончей, и огненная шевелюра. Я никогда не доверяла людям с рыжими волосами. Впрочем, свою роль он сыграл безупречно. Уходя, шепнул мне на ухо: «С вашим другом все в порядке. Вы смелая и удивительная женщина». Мария заметила, что от его рук пахло фиалками.

Мария изменилась не только внешне. В последние недели она полностью ушла в себя. Подолгу сидела у погасшего камина, целые часы проводила у окна, глядя на угасавший день, будто в ожидании какого-то неведомого посетителя. Хуже того, Мария отдалилась от меня: наша прежняя дружба исчезла.

– Вечно вы с вашими деньгами! – бросила она в сердцах. – Только и думаете, что о барышах. А как же я?

– Но я делаю это для тебя! Тебе это нужно так же, как и нам. Скоро все закончится, и мы обе будем свободны.

– Вам-то легко говорить, – с горечью возразила она. – Вы стали совсем другой, София.

Теперь она обращалась ко мне по имени, а не «госпожа». Я не возражала. Понимала, что за ее гневом скрывается страх. Ей предстояли роды, трудное путешествие в бурных и опасных водах: путешествие, которое Марии придется совершить одной, без помощников и провожатых.

Вчера Ян заработал шестьдесят пять флоринов. Шестьдесят пять! Плотник, ремонтировавший наш бельевой шкаф, получал столько за год. Он всегда ворчал по этому поводу.

– Займитесь тюльпанами, – посоветовала я. – Это очень легко.

– Цыплят по осени считают, – возразил плотник. – Помяните мое слово, рано или поздно их всех одурачат.

Старый жалкий пьянчуга!

Я встретилась с Яном в условленном месте у фонтана. Он сильно похудел, у него ввалились щеки. Волосы, прежде кудрявые и блестящие, теперь потускнели. Мы с ним даже не поздоровались; сверкнув взглядом, он сразу схватил меня за руку.

– Скажи, скажи мне, что согласна! Только хватит ли у тебя смелости? – Ян крепко сжал мое запястье. – Счастье на нашей стороне. Скажи, что мы должны положить все яйца в одну корзину!

Я понимала, о чем он говорит: о самом большом, самом опасном риске, который только можно вообразить. О царе царей, «семпер августусе». У Класа ван Хогхеладне осталась последняя луковица.

На это уйдут все наши деньги и большая сумма сверху. Значит, придется много занимать. Цены на луковицы прыгали как сумасшедшие. Все или ничего. Но если мы выиграем, то оплатим все старые долги и начнем новую жизнь с хорошим капиталом.

– Я считаю, нам надо это сделать, – твердо ответила я.

– Моя любовь, мой лепесточек! – воскликнул Ян.

Некоторое время мы сидели молча, оглушенные своим решением. «Мой лепесточек» – так теперь называл меня Ян.

Роды могли начаться в любой момент. К счастью, у Марии был маленький живот – крепкая и аккуратная выпуклость, слегка оттянутая книзу. На посторонний взгляд, она казалась просто полной девушкой, грузной и неповоротливой под зимним платьем. Теперь Мария редко выходила из дома, и когда мы шли на рынок, все взгляды обращались на меня, шествовавшую во всей своей красе. Беременные женщины всегда привлекают внимание. К тому же Мария была служанкой, а прислуга – даже в нашей просвещенной стране – обычно мало кого интересует.

Оставшись одни, мы могли наконец расслабиться. Впрочем, это слово очень слабо передает то напряжение, в каком мы постоянно пребывали. Чрево Марии приобрело для нас огромное значение, оно действовало на нас так же, как сила притяжения земли действует на приливы. Легкомыслие первых недель давно исчезло (тогда Мария говорила со смешком: «Забавно, если вы тоже забеременеете»).

Мою спальню подготовили к началу родов. Наши соседи принимали в этом участие. За экраном у камина поставили деревянный утеплитель. Госпожа Моленар прислала нам плетеную колыбельку, сделанную в форме лодочки. Мой муж держал наготове родильную рубаху. На полках поставили тарелку с кашей-размазней и ложку, чтобы поддерживать меня во время моих трудов, рядом разместили чашу с пряным вином – отметить счастливое событие. Еще одна соседка, у которой был свой экипаж, предложила съездить за моей матерью, как только начнутся схватки, но я ответила, что она слишком слаба для подобного путешествия. Я соврала семье насчет сроков своей беременности: они ждали, что ребенок появится на несколько недель позже.

Разумеется, настоящие роды должны бы произойти не здесь. Пока Корнелис находился на работе, я отвела Марию на чердак. Она пыхтела и кряхтела, поднимаясь по узкой лестнице, больше похожей на стремянку, и несколько раз останавливалась, чтобы перевести дыхание. Это была темная и тесная комнатка с огромными поперечными балками на потолке. Корнелис не появлялся тут годами; сюда вообще никто не заходил. Я почистила комнату, вымела паутину и посыпала пол лавандой. Затем приготовила родильное ложе для Марии – простую кровать, на которой раньше спала прежняя служанка.

В углу стояла картина – «Любовное письмо». Моя художественная копия, погруженная в свои мысли и застывшая на пороге важного решения. Она казалась девственной, неискушенной. Но решение было давно принято, и я почти не узнавала это невинное создание.

Мария сидела на кровати и стонала. У нее болела поясница. Я присела рядом и потерла ей поясницу.

– Он хороший доктор, – успокоила я. – А она – прекрасная акушерка. Они тысячу раз принимали роды. Ты в надежных руках.

Внезапно Мария ударилась в слезы:

– Мне нужен мой Виллем!

– Они о тебе позаботятся, дорогая.

– Хочу, чтобы он находился рядом.

– Он не вернется.

– Я хочу моего Виллема! – Мария уже рыдала навзрыд. По ее лицу текли слезы. – Как он мог оставить меня в таком положении?

– Он ничего не знал. Лучше забудь о нем. – Я вытерла ей глаза своим платком. – Скоро у тебя будет очаровательный малыш…

– Я хочу Виллема!

Я попыталась обнять ее и успокоить. Это было трудно – с моей подушкой и ее животом. Объятия не получились, поэтому я стала гладить Марию по волосам, по животу. Под ее передником что-то задвигалось. Ребенок бил ножками. Он колотил ими с такой силой, что у меня вздрагивали руки. Его нельзя было удержать.

– Чувствуешь? – спросила я. – Он хочет вылезти. Когда это случится, мы все будем свободны.

Якоб был амбициозным юношей. Он знал, что далеко пойдет. В шестнадцать лет заранее распланировал будущую жизнь. В двадцать пять собирался стать уважаемым художником с собственной просторной студией. Он будет специализироваться на портретах, поскольку в Амстердаме много людей, желающих, чтобы их обессмертили на полотне. В тридцать лет Якоб станет получать самые крупные заказы – от городской власти, гильдии ювелиров, национальной гвардии. Не только портреты, поясные или в полный рост – первые подешевле, вторые подороже, – но настоящие большие картины, которые выставляются в общественных местах и делают автора известным за границей.

Образцом для него являлся не Ян, к которому он испытывал смешанные чувства. Гораздо больше он восхищался Николасом Элиашем и Томасом де Кайзером, успешными портретистами, достигшими пика славы. Они брали заказы, выполняли их на должном уровне и сдавали работу в срок. В конце концов, живопись – такое же ремесло, как всякое другое. Тот, кто в нем преуспевает, получает больше денег. Его идеалом был Геррит Доу, бывший ученик Рембрандта ван Рейна. Вот уж кто совсем не походил на своего странного и капризного учителя! Доу дотошно выписывал на картинах все детали, поэтому они пользовались высоким спросом. Йохан де Байи приобрел для своей коллекции двадцать семь его работ, а шведский посол в Гааге платил тысячу флоринов в год – тысячу! – только за право первого выбора. Якоб считал стиль Доу непревзойденным. Строгость и аккуратность – не то, что размашистые мазки Рембрандта или кричащая палитра антверпенского виртуоза Питера Рубенса. Якобу нравилось, когда все находилось под контролем.

Живопись – работа, а не игра. Якоб не любил излишеств. Тюльпанное безумие, охватившие Голландию, оставило его равнодушным. Он не испытывал к этим людям ничего, кроме презрения. В отличие от своего учителя, не был мечтателем. Максимум, что он себе позволял, это пройтись субботним вечером по самым престижным улицам Амстердама и посмотреть, как строятся новые дома. Когда-нибудь Якоб тоже приобретет себе особнячок, но лишь после того, как упрочит свое благосостоянии. Позднее, окончательно встав на ноги, подыщет себе какую-нибудь приличную девушку из хорошей семьи.

Якобу многое не нравилось в своем учителе. Например, его студия находилась в полном беспорядке. Не студия, а свинарник. Кисти выглядели так, словно их глодали крысы. Когда к Яну приходил заказчик, он принимал его в своей рабочей одежде. Где уважение к клиенту? А тут еще этот потрепанный слуга, слонявшийся по дому днем и ночью… Где он только откопал его? В сточной канаве?