– Кто? – он поморщился, словно вспоминая. – Да я уж и не припомню. Наверно, народное творчество. Уж очень сладко пахнут эти цветы.

– Интересный у нас народ, – я уже не скрывал своего сарказма. Но таксист по-прежнему ничего не замечал. Он оживился. И с неменьшим энтузиазмом продолжил свою болтовню.

– По вечерам всех влюбленных тянет именно на эту улицу. Там так сладко пахнет. Иногда эту улицу называют улицей влюбленных сердец.

– Оригинально, – не выдержал я.

– Природа не бывает оригинальной, молодой человек. Она бывает только естественной. Мы не боимся повторов. Может быть поэтому в нашем городе не прижилась злость. И так легко прижились ночные услады.

– А я, честно говоря, думал, что вечерние услады – это женщины, – с притворным разочарованием вздохнул я. Не знаю почему, но мне хотелось позлить этого ярого патриота своего города. Как я и предполагал, он бурно отреагировал на мои слова.

– В нашем городе есть такие заведения, – и в его голосе уже не слышались дружелюбные нотки. Голос стал монотонным и низким. – Но ради этого не стоило сюда приезжать. Можно было заглянуть в любой другой город. И вы бы не прогадали.

И таксист резко притормозил машину. И я со всей силы ударился о заднюю спинку сиденья.

– Всего доброго. Мы приехали, – и таксист даже не повернулся, когда я протянул ему деньги.

Я открыл дверцу. И на секунду застыл. Я почему-то не мог уйти просто так. Ничего не сказав на прощанье этому добродушному человеку.

– Кстати, – я искренне улыбнулся. – Кстати, вечерние услады – мои любимые цветы. С самого детства.

Таксист повернулся.

– Даже если это не женщины? – его злость мигом пропала.

Неужели в этом городе не умеют даже злиться?

– Лучше всего, когда они вместе. Вечерние услады в руках женщин, – и я подмигнул ему как старому знакомому.

– А вы поэт.

– Нет, просто у меня друг был поэтом.

– Передавайте привет своему другу.

– Непременно. Тем более, что он никогда не видел сирень медного цвета, – и я громко хлопнул дверцей машины.

Таксист не обманул меня. Зелеными усладами была усажена вся улица. Боже! Когда в последний раз я видел эти цветы? Ну, конечно. Помятые, истерзанные, они валялись у дверей Оли. И мой балкон – опустевший, мертвый без этих пахучих цветов. И крик Веры, увидевшей пустую землю в цветочных горшках. И я вновь реально ощутил прошлое. И я уже не понимал, где я. И сколько мне лет. И голова моя закружилась. Наверно, от сладкого запаха изумрудных цветов. И я, чуть шатаясь, вошел в калитку нужного мне дома. И сердце мое бешено колотилось. И мне захотелось удрать отсюда. Мне захотелось удрать от прошлого. Тем более я понятия не имел, каким оно сегодня предстанет передо мной. И я повернулся, чтобы уйти. Я струсил. И услышал за своей спиной скрип открывшейся двери. И резко оглянулся.

– Вера, – одними губами произнес я. И зажмурил глаза. И вновь их открыл. И вновь зажмурил.

– Не играй со мной в жмурки, Лобов! – Вера босиком стояла на пороге. И грызла сочную желтую грушу.

Господи! Сколько прошло времени? Час? Год? Двадцать лет! Целых двадцать лет! И такое же лето. И так же пахнут цветы изумрудного цвета. И так же желтая мякоть стекает с подбородка маленькой женщины. Так похожей на шустренькую обезьянку. Вера! Неужели ты сумела остановить время, Вера. И неужели время можно остановить?

– Ну, Лоб, ты и старик! – Вера всплеснула руками. И груша покатилась по каменному крыльцу. И остановилась у моих ног.

– Ну ты и старикашка, Лобов. И волосы есть седые. И морщин куча, – Вера болтала, словно мы вчера с ней расстались.

А, может быть, и вправду вчера?

– Вера, я, между прочим, на семь лет тебя младше, если не ошибаюсь, – тактично заметил я.

– Ошибаешься, Лоб. Ошибаешься. Ты старше меня на лет двадцать. Если не больше. Разве не так?

И Вера подпрыгнула на месте. И вприпрыжку сбежала с крыльца. И очутилась возле меня. И приблизила свое лицо к моему.

– Ошибаюсь, – вздохнул я. Мне ничего не оставалось делать. Как признать свои ошибки. – Я раньше думал, что люди стареют, Вера. Теперь понял, что ошибался.

– Вера кокетливо потупила свои шоколадные глазки.

– Стареют, Лобов. Увы. Стареют. Хотя этого так не хочется. Вот ты, например.

– Ну, Вера. Может хватит реплик относительно моей внешности?

– Ты стал красавцем, Лобов. И почему мужчины с возрастом только красивеют?

– Ты меня пригласишь, Вера? – не ответил я на ее вопрос.

– Ведь мы даже не поздоровались как следует.

– Обнимемся, да, Лоб? – и Вера распахнула свои объятия.

Мы крепко обнялись. И я вновь услышал этот одурманивающий запах Веры. Это уже был запах вечерних услад. Голова моя закружилась. И я чуть покачнулся. И нашел ее губы. И прошептал.

– И поцелуемся, да, Вера?

Вера ответила мне долгим нежным поцелуем.


… Мне в ее доме было неуютно. Я не знаю, чем это объяснить. Наверно, слишком много вещей было в ее доме. И это уже были не те вещи, те нелепые безделушки, которые она тащила к нам в дом. Я даю голову на отсечение, эти вещи были не ее. И находились здесь с недавнего времени. И только цветы. Много. Тысячи разноцветных цветов, засушенных листьев и веток. Говорили, что это дом, в котором живет Вера.

– Это твой дом, Вера? – спросил я ее.

Вера забралась с ногами на высокий диван. И изогнулась.

– Что ты говоришь? Ах. Дом. Да, конечно. А чей еще? Я родилась в этом доме. Здесь жили мои родители. Потом я меняла много домов. И все-таки вернулась сюда.

– Одна? – я внимательно посмотрел в ее глаза. Но она отвела взгляд.

– Ну, ты лучше рассказывай, Костя. Рассказывай. Хотя я и так про тебя все знаю.

– От Кита? – спросил я как бы между прочим.

Она вздрогнула. И вскочила с дивана.

– Ты хочешь выпить, Лоб? Ну, в честь нашей встречи? – И она, не дожидаясь ответа, бросилась в кухню.

– Вера! Я не пью но утрам! – кричал я ей вслед. Но безуспешно. Через минуту она появилась с бутылкой коньяка. И грохнула ее на маленький деревянный столик.

Я покорно откупорил бутылку. Вера нервно наблюдала за моими движениями рук. И я подумал, что она по всей видимости не впервые пьет по утром.

– Костя, – блеснула она глазками, потягивая с удовольствием из рюмочки коньяк. – Костя, а это он тебе… Ну, Кит сказал… Ну, про нас?

Я помотал головой.

– Кит мне ничего не сказал. И, возможно, если бы он был жив, я бы так ничего и не узнал.

Рюмка из рук Веры выскользнула. И покатилась по гладкой поверхности столика. Оставляя за собой струю темно-коричневой жидкости.

– Жив? Что ты мелешь, Костя? – и ее губы побелели. – Это неправда, Лоб. Скажи, что ты перепутал что-то.

– Я ничего не перепутал, Вера, – и я поймал себя на мысли. Что с тайной радостью наблюдаю, как Вера реагирует на ужасную новость.

– Я ничего не перепутал, Вера, – повторил я. – Ты же знаешь сама. Кит слишком любил бешеную скорость…

– … бешеную скорость, – машинально повторила Вера. И уткнулась в ладони лицом. И руки ее задрожали.

Я не знал, что говорить ей. Тем более я не знал ее истинного отношения к Киту. И любила ли она его вообще.

– Вера, – и я отнял ее руки от лица. Лицо Веры было совершенно сухим. И это меня поразило. Она не плакала. Она имитировала плач.

– Поверь, Лоб. Мне больно, – оправдывалась Вера. – Но мне кажется, я не умею долго болеть. Тем более в этом нет смысла. Ведь Кита больше нет.

– Нет, Вера, – и мне до слез стало обидно за своего лучшего друга.

– Когда это случилось, Костя?

Я назвал число.

– Восемнадцатого? – удивленно переспросила Вера. И тут же подошла к окну. И закурила. – Ну, да. Конечно. Как я сразу не сообразила. Когда еще это могло произойти, если не восемнадцатого.

– Вы накануне встречались? – наугад сказал я.

Вера вздрогнула.

– Ты и это знаешь, Лобов?

А я подумал, что нужно быть идиотом. Чтобы не догадаться.

– Расскажи, Вера.

Вера приблизилась ко мне. Обняла за шею. И щекой потерлась о мой небритый подбородок.

– Зачем тебе это, Лоб. Ведь ничего не исправишь. И не вернешь. Ты меня хочешь в чем-то обвинить? Или в чем-то уличить? Но это же глупо, Лоб. Человек слишком много берет на себя.

Когда утверждает, что повинен в смерти другого. В самоубийстве никогда не надо искать виноватых, Костя.

Я погладил ее руку.

– Ты все так же вкусно пахнешь, Вера. Правда, сегодня уже вечерними усладами.

Вера отпрыгнула от меня. И вновь подошла к окну. И неожиданно рассмеялась.

– Ты знаешь, Костя, твой отец говорил, что я пахну грудным молоком. А Кит доказывал, что я пахну осенним ветром. Ты не знаешь, почему осенним? Славные они были люди, – Вера продолжала улыбаться и смотреть куда-то вдаль, за окно. – И я их так любила. Но ведь это была не любовь, Лобов.

– Расскажи, Вера, – настаивал я.

– И разве мало того, что я была с ними. Была потому, что они любили меня. И делила с ними все трудности. Только потому, что они любили меня. Хотя… Смотря что называть любовью, Костя. Твой отец был просто помешан на таких особах, как я. А Кит… У Кита я была первой, Костя. И, если хочешь, научила его жизни. И ты знаешь, мне кажется, он никогда меня не любил по-настоящему. Просто навязчивая идея. Он всегда тянулся к совершенно другим женщинам. Ты же сам знаешь. Он тянулся, если хочешь, к материнской любви. А какая из меня мать? И, как ни странно, он, считавший себя воплощением независимости и свободы. Всю жизнь рвался к упряжке. Поэтому к его жизни и било миллион баб. И все как одна – похожи на Жанну. А я… Он же был поэтом, Лоб. А я – это его юность. Его первая любовь. Его первое счастье. Разве не так?

Я не ответил. Но почему-то, как в детстве, вновь поверил Вере.

– Он ужасно не хотел, чтобы ты узнал про нас… Очень не хотел. Я даже не могу сказать почему. По-моему, просто как-то в детстве он уберег тебя от этой правды. И потом решил скрывать всю жизнь. И всю жизнь он преследовал меня. Я не знаю, чего он добивался. Да он и сам, пожалуй, этого не знал. У него было тысячу женщин. Но я для него всегда оставалась единственной. И когда я вышла замуж…

– Ты вышла замуж? – вскрикнул я от удивления. И вновь оглядел дом. И понял откуда эти чужеродные дорогие вещи. И понял, что Вера вновь попала в точку.

Вера рассмеялась. И налила себе коньяк. И тут же острыми зубками вцепилась в грушу.

– А чему ты удивляешься, Лоб? Даже обидно. Ты думаешь, кто рискнет жениться на мне? А вот и нашелся такой рискованный парень.

– И ты его, конечно, любишь, Вера? – усмехнулся я.

– А неужели ты думаешь, Лоб, что я могу с кем-то делить ложе не любя?

Я замахал руками.

– Что ты, Вера! Мне и в голову не могло такое придти. Вера подбежала ко мне. И в порыве, как когда-то в юности. Крепко обняла меня за шею.

– Мой мальчик, – зашептала она. Гладя мои седые виски.

– Ты все такой же мальчик…

Затем она словно опомнилась. И расцепила свои объятия. И скрылась в кухне.

Бедный Кит. Подумал я. Всю жизнь бросался бабами. И в итоге они его доконали. Ну почему он мне ничего не рассказал? Ведь я как никто знал. И как никто понимал Веру. Наверно, потому, что был единственным, кто наблюдал ее со стороны. Но почему он ни единым словом не обмолвился о Вере? Ведь я мог уберечь его. Спасти. А что от Веры нужно спасать – я в этом уже ни сколько не сомневался.

Вера принесла кофе. И взялась вновь за бутылку.

– Не надо больше пить, Вера.

Она блеснула злыми глазами. Но промолчала.

– Я приехала к Киту, Костя. Чтобы сказать… Да, рассказать о своем замужестве. Я не хотела больше, чтобы он мне писал, звонил. Я устала от него. К тому же он мог все напортить. Ты пойми, Костя. Мне уже за сорок. Я уже свое отпорхала.

– Ну что ты, Вера. Ты по-прежнему молода и привлекательна.

Вера отмахнулась.

– Ты ужасно вежлив, Лоб. Это наследственное. Но ты внимательно. Внимательно взгляни, – и она ткнула пальцем в какую-то точку на лице. – Видишь – морщинка. А вон еще. И еще.

Вера взяла мою руку. И приложила к своему лицу. Лицо почему-то было шершавым.

– Понял, Лоб?

– Ничего я не понял.

– Потому что ты можешь жить один. А я… Во всяком случае замужество дает хоть какую-то гарантию. Уверенность, что ли… И как я мог подумать, что передо мной прежняя Вера. Идиот!

– А Кит это не понимал, – продолжала Вера. – Хотя почему-то каждый раз женился. Я встретилась с ним в скверике. И почему-то пошел дождь. И он, помню, предложил мне пробежаться босиком. До гостиницы, где я остановилась. Но я разозлилась.

– Ты мальчишка, Кит. Когда ты повзрослеешь?

Со злостью крикнула я ему. Но он закрыл мой рот ладонью. И поцеловал. Еще раз, еще. Он целовал, помню, как-то отчаянно. Как-то безнадежно. Словно в последний раз. Словно хотел заранее отдать все оставшиеся поцелуи мне. Я вырвалась. Я закричала: