— Нет. Расскажи о себе. Обо мне ты все знаешь. Жду от тебя такое же полное досье.

Элина усмехнулась, снова положив руки на стол. Уже меньше дрожат. Редко ей приходится бывать в компании таких мужчин. Слишком он хорош для обычного работяги.

— Да у меня ничего особенного в жизни нет… — начала она, но ее прервал звонок мобильного. — Я буду через час. Не позже. Приду я скоро!

— Проблемы?

— Ничего серьезного, все по плану. Но мне нужно идти. Меня ждут.

— Парень?

Дмитрий вальяжно раскачивался на стуле, так что тот заунывно скрипел и жаловался на свою старость. Он и не ждал от медсестрички никаких откровений, достойных первых полос мировых журналов. Что в ее жизни может быть выдающегося?

— Муж, — твердо ответила Элина, но отчего-то стало так невыносимо стыдно от того, что у нее есть муж.

Глаза мужчины сузились, затем быстро пришли в норму. Хм, он ставил на то, что дурнушка с нереализованным потенциалом кукует одна. Так даже интереснее.

— Я позвоню завтра. Пока!

Дверь за девушкой закрылась, и в квартире на пару градусов упала температура. Он заметил, что она унесла, нет, украла из его нового вынужденного жилья тепло! Прихватила его, как ценную статуэтку, и умыкнула, а ему оставила эти советские обои, холодное солнце и неразговорчивые батареи.

А в голове легким шепотом напевала свою песнь стерва — память. Он мог помнить духи десятков женщин, их стоны, их касания, но одно имя непрерывно крутилось в его голове, заставляя мурашки перескакивать через друг друга дабы спастись бегством. Римма. Но кто это и почему именно ее имя?

Он опустился на стул и потер веки. Предстоит тяжелый бой за право вернуться в строй. Предстоит закрывать глаза на жертвы и кидать милых девушек под колеса этой машины мести. Дмитрий перевел взгляд на входную дверь. Элина Стриженова. Чем-то, каким-то легким, ароматным шармом, она точно обладала. Жаль ее так нагло использовать. Но кукловоды редко говорят своим марионеткам, что они их куклы.

***

Его скорбящее величество страдал, ибо кто других терзает, тот сам покоя не знает.

Шарль де Костер «Легенда об Уленшпигеле…»

Элина возвращалась домой, попинывая попадающиеся под ноги камешки и заодно свои ленивые мысли. А были они все об одном — о нем. И нет, не о муже, как ни прискорбно. Небо окончательно разозлилось на что-то и взирало на людей недовольно, ему вторили карканьем вороны.

Дмитрий точно был не лучшей для нее компанией. Самая правильная компания для нее — книжки по медицине, бинты, физраствор, сплетни с медсестрами. Это ее потолок в обширном, многокомнатном особняке жизни. Жизнь всегда такая: кому-то незаслуженно дарит хоромы, а кого-то вопреки всем достижениям запихивает в каморку и забирает ключ от двери.

Девушка глянула вниз и заметила, как возле нее важно ходят небольшой стайкой пузатые голуби. Вспомнив о завалявшемся в сумке хлебе, она достала его и прекратила свой путь, чтобы накормить птиц.

— Кушайте, мои хорошие. А я заодно задержусь и выслушаю о том, какая я плохая, на десять минут позже.

Если бы не врачебная стрессоустойчивость, без которой не допускали к лечению людей, она бы уже давно треснула от попытки улыбнуться, как застывшая глиняная маска на угрюмом лице. Эмоциональный интеллект был выдрессирован в ней, закален, избит палками до обильной кровопотери, но больше она не была нюней с виду. Хотя так и тянуло разреветься у всех на глазах и проситься назад. В детство. Под бок к маме. И не знать ничего о взрослой жизни.

О муже. О том, как родной дом может быть родным только на словах. О холоде, когда тебе в лицо бьет солнце.

— Эля? — резкий голос Миши ошпарил ее кипятком, заставляя нервно сжаться.

— Я!

Муж появился в коридоре с лицом, напоминавшим гримасу человека, заказавшего в дорогущем ресторане суп и нашедшем в нем таракана. Она и была для него тараканом.

— Почему ты опять так поздно? Я знаю, во сколько у тебя закончилась смена.

— Я просто гуляла. Что мне здесь делать? Детей у нас нет, возиться не с кем.

— А муж уже не в счет? В холодильнике мышь повесилась и для верности еще себе глотку консервным ножом перерезала.

Элина вздохнула, зная, что холодильник полон. Всегда. Вещи постираны. Рубашки выглажены. На мебельной поверхности ни пылинки. Но он должен находить эти формальные поводы, чтобы прицепить ее поводок к кухонному столу и не выпускать из дома. Только зачем она нужна ему тут?

— Сейчас я приготовлю что-нибудь, не злись, Миш.

— Никто и не злится. Я не понимаю, что с тобой происходит в последнее время. Ты явно носишь в себе какие-то тайны. Я хочу знать о них.

— На то они и тайны, чтобы ты о них не знал, — монотонно отчеканила она, предвидя запланированный скандал и надевая фартук. — Я всего-то домой не хочу идти сразу после работы.

— Перестала уставать, как раньше?

— Перестала.

— А может, что-то еще, а?

Он смотрел на нее с притворным удивлением. Он знал, что вся ее жизнь — это он и работа.

— Неужели ты ревнуешь?

Глаза мужа скривились в ухмылке так, как это делает рот. И стало больно, по-женски, в груди, в самой душе. Ну конечно, как он может ее ревновать. Он же знает, что она без косметики даже мусор не выбрасывает. Знает, что вблизи невозможно не понять, сколько всего нанесено на ее лицо.

— Давай побыстрее с ужином. И вообще, Эля, ты не даешь мне никакого покоя! Вечно я должен тебе обо всем напоминать, следить за тобой! — пробормотал Михаил и отправился досматривать сериал.

Глаза Элины защипало от слез, словно она яростно нарезала килограммы невидимого лука. Он не знает покоя! Он устал от нее! Как она ненавидела эту непроглядно черную жизнь. Жизнь с армейским уставом, жизнь в постоянной ложной благодарности за то, что ее подобрали, как облезшего котенка, у которого был шанс стать породистым красавчиком. Но тот день навсегда поставил крест на ее лице и жизни.

Девушка тихо плакала и глотала соленые слезы, которые заменили ей этим вечером ужин. Она и думать забыла про своего беспамятного пациента. Если родной муж между строк называет ее уродиной и буквально убивает женщину в ней, то как она может понравиться незнакомому мужчине?

Дико жаль, что она не смогла быть сильной, что стала одной из типичных женщин. Женщины сами заточают себе в кухне, выбирают компанию из грязных тарелок и сплетен с подружкой по телефону. Женщины сами делают выбор в пользу угнетающего замужества и роли поломойки, вместо того чтобы покорять этот бескрайний мир, осваивать новые области и доказывать всем и каждому, что мир не сосредоточен в мытье полов и приготовлении котлет. Женщины сами делают выбор в пользу мужского господства, становясь на колени сразу же, как только господин поманит заветным штампом.

Глава 4

Душа — тяжелое заболевание.

Евгений Замятин «Мы»

Постоянные отношения были не его стихией. Не его призванием и не его предназначением. Алекс обводил скучающим взглядом ресторан, изредка задерживаясь видавшими виды глазами на посетительницах.

Длительные отношения с женщиной — это же как проживание в одной и той же квартире годами! Непременно захочется сделать ремонт, обновить, так сказать, ощущения от опостылевших стен и однообразных пейзажей за окном. Сначала косметический — легкий флирт, заигрывания с другими женщинами, дабы потешить застывшее в одной точке эго. А затем обязательно потянет на капитальный…

— Я не понимаю, — внезапно озвучил свои мысли мужчина, — почему бабам так хочется всю жизнь смотреть на одну и ту же рожу? Каждое утро, каждый вечер. Это как будто тебя запирают в крошечной клетке и уходят. Пила восемь, черт возьми. Вечное испытание.

Несколько пар глаз обратили свое внимание на него. Обсуждение спорта, новых автомобилей, смелых шагов в бизнесе разом смолкли.

— Ты поэтому столько молчал? Мы думали, ты разучился говорить, — ответил ему один из друзей.

— А он, наоборот, научился думать и молчать, — громко выкрикнул Туманов, и их небольшая компания взорвалась смехом.

Искры веселья разлетелись во все стороны, подчеркивая отсутствующий уют этого, без сомнения, пафосного местечка. Строгие костюмы, элегантно рассевшиеся за столиками цвета слоновой кости, изящно держали тонкие ножки бокалов с искристыми переливами пузырьков шампанского. Изысканные платья, словно влитые в дорогие стулья, не шевелились, лишь изредка посматривая по сторонам, дабы убедиться, что краше них на небосклоне богатства и роскоши нет.

— Туманов, заткнись, — огрызнулся Алекс и поправил галстук. — Достала меня эта петля! — сорвал его и со злостью кинул на пол.

Костюмы тревожно переглянулись, не узнавая друга.

— Со мной все хорошо, — ощетинился он. — Надоели эти рестораны и старперские посиделки в них, как будто мы уже одной ногой в могиле, и только и осталось, что просиживать задницу в Дольче в окружении этих истуканов.

— Твои предложения?

— Заказать девочек и снять сауну. Можно к Вадику в клуб, но тогда, — глаза Алекса блеснули в сторону приятеля, — стриптизерши тоже наши.

— Угомони свои гениталии, которые отвечают за умственные процессы, — осадил его Вадик. — Мои девочки не шлюхи, они работают абсолютно легально танцовщицами.

— Ага, конечно. Тебе самому не смешно? Твои девочки не шлюхи. Нет таких девочек, которые были бы не шлюхами. Существовали бы сканеры штрих кода для людей, ты бы увидел стоимость каждой.

— Я с тобой спорить не собираюсь. Ты живешь по каким-то диким законам. Брат, мы не в девяностых, откуда вышли наши отцы. У тебя не малиновый пиджак, и мои девочки не мясо тебе на растерзание.

— Как знаешь, — пожал плечами Алекс и сделал пару глотков «Камю Экстра Элеганс», — но идея была неплохой.

— Мой клуб всегда для тебя открыт, но я не позволю ставить на колени девчонок, которые просто танцуют на моей сцене. Покупай тех, кто продает себя официально.

— Димон, — непонятый друзьями Алекс повернулся к лучшему другу, — ты-то со мной согласен? Все они продажные, неверные, лживые… короче, бабы.

— Откуда в тебе столько желчи? — подался вперед Антон. — Что случилось? Ты же с Алиской начал жить.

— Вот именно — начал жить, а ощущение будто похоронили заживо. Семейная жизнь — это преисподняя, понимаешь? Вход есть, а выхода нет. И прежде чем туда входить, надо сто раз подумать, а то убьет.

— Семейная, — смешок прошел по компании. — Что ты называешь семьей? Себя, таскающегося по проституткам? Или ее, болтающуюся днями со светскими львицами от скуки?

— А у меня свое понятие семьи. Это просто два человека, которым некуда идти, и они сбиваются в стайки, чтобы общество их не заклевало. Затем потомство, кабала все больше пускает в них корни, и в итоге это среднестатистическая несчастная ячейка общества с борщом на ужин, пакетом мусора у порога с утра и со скрежетом зубов разделенным бюджетом.

— И зачем тогда тебе сбиваться в эти стайки? Мне кажется, что ты обществу ничего не должен. Похоже, кто-то перепил, — хмыкнул Туманов.

— А ты на кой черт с Риммкой играешь в этой дешевой сценке? Как будто мы не видели тебя в одном полотенце (а то и без) со всякими Сильвами, Марианнами и Эльвирами.

Алекс не чувствовал себя пьяным. Даже захмелевшим. Он сам не знал, откуда, из какой дырки стала сочиться эта спесь, в каком месте его крепкую бочку пофигизма прорвало. Но хлестало так, что грозило потопить и его самого.

— Ты напоминаешь Печкина. И злой ты такой потому, что некому тебя на велосипеде прокатить. На велосипеде любви.

Со стороны Алекса раздался громкий смех, словно бы смеялся человек, шагающий по стеклу. Больно. Слишком громко. Резко. Неправдоподобно. От такого смеха даже мертвым креветкам в их салатах отчаянно захотелось повеситься.

— Папаша мой тоже вечно катался на разных великах: и двухколесных, и трех, и вообще без колес. А мать вечно закидывалась мартини и обсуждала с подругами своих новых любовников. Накачанный Лукас — стриптизер, или его друг Марио — вообще какой-то хлыщ по вызову, — язык Алекса танцевал сам с собой, не поспевая за дирижером — мозгом, а тот кричал ему, чтобы он остановился. — Деньги — это как игрушки из секс-шопа: они не заменяют реальные чувства, а лишь имитируют их жалким образом.

— Эй, успокойся, — прошептал Туманов и накрыл очередной стакан чего-то мутно-коричневого и, очевидно, отдающего высоким градусом ладонью.

— Да я могу на любом прокатиться! Вот смотри!

Стул с протестующим кряхтеньем отъехал от стола, вопя от досады, что даже с ним, таким дорогим и даже сделанным из редкого вида дерева, могу обращаться подобным образом. Никакого уважения.

Однако стул стал лишь первой жертвой в этой цепочке вырвавшихся наружу и сметающих все на своем пути эмоций. Может же он хоть раз в жизни не прятаться, а плюнуть этому миру в лицо? В его лживое, лицемерное, грязное лицо.