Дина Лампитт - Уснуть и только

Густые сумерки. Застывшая в безмолвии зимняя долина. Только темная одинокая фигура медленно бредет по снегу. Не слышно ни звука, ни шороха, все будто замерло, и лишь сочащаяся из израненных босых ног женщины кровь да дымок, вьющийся из трубы приземистого темного строения, оживляют картину.

Из открытой двери кузницы льется яркий свет, вылетающие время от времени алые искры, вспыхнув, гаснут на льду; тень от фигуры кузнеца, склонившегося над горном, кажется огромной.

При свете пламени раскаленной печи кузнец не увидел женщину, молча появившуюся в дверях. Не заметил он и того, как она вдруг упала на грубый земляной пол, словно обломившийся цветок. Но услышав ее слова «Помогите, или я погибну», он обернулся и поспешил поднять хрупкое тело, безвольно поникшее в его руках.

Капюшон упал на плечи женщины, и кузнецу показалось, будто он заглянул в лицо самой Красоты. И мужчина, и женщина задрожали и задержали дыхание, глядя друг на друга.

Он, высоко вознесшийся в служении Господу и привыкший безжалостно подавлять все свойственные смертным желания и слабости, вдруг сам ощутил слабость и испугался.

– Помогите! – еще раз воскликнула женщина, и кузнец поспешил поднести к ее губам кувшин с водой.

Наблюдая, как она пьет, он понял, что силы возвращаются к ней.

– Что это за место? – спросила женщина, садясь.

Кузнец колебался: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь проник в его тайну.

– Это моя кузница в Бивелхэмском лесу, – наконец ответил он.

– Ты – кузнец? И только?

– Я еще и слуга Божий.

– И твое имя?..

– Меня зовут Дунетан, женщина.

Она улыбнулась, и кузнец увидел черные ресницы, белую кожу и глаза, ясные и чистые, как родниковая вода.

Смутные воспоминания зашевелились в нем: о тайной, запретной любви в те времена, когда он еще был послушником; о странных мыслях, мечтах и желаниях, преследовавших его в зрелые годы.

Отвернувшись к двери и глядя во мрак, Дунетан думал о том, что всегда был больше царедворцем, «делателем королей», нежели церковником.

Странное настроение овладело им. Быть может, долгие годы исполняемая им роль советника саксонеких королей была в первую очередь самоутверждением, тщеславием, а не службой? Быть может, сын Эдмунда Великолепного был прав, назвав Дунетана магом и чародеем, а юный король Эдгар, наоборот, ошибся, когда не согласился с ним и наградил Кентерберийской и Гластонберийской епархиями?..

За его спиной раздался женекий стон, и кузнец, который на самом деле был архиепископом всей Англии, обернувшись, увидел лужицу крови, натекшую с израненных ног путницы. Дунетан вышел за водой и увидел, что вновь начался сильный снегопад. Хлопья снега так быстро ложились на землю, что казалось, будто они с незнакомкой отрезаны от всего мира в этой тайной кузнице, спрятавшейся на окраине одного из огромных густых лесов Сусеекса.

Дунетан испугался – испугался сильнее, чем когда-либо в своей жизни. Потому что женщина, лежавшая на земляном полу – такая хрупкая, такая беззащитная, – была для него настоящей опасностью. Обмывая ее разбитые ноги, архиепископ осознал, что если не хочет потерять рассудок, то не должен смотреть на нее, не должен поднимать глаза на это чудесное лицо.

Конечно, и она знала это, потому что сказала:

– Почему ты прячешь глаза? Взгляни на меня, Дунетан.

Это был приказ, исполненный таинетвенной силы, которой он не мог не повиноваться. Он поднял голову и увидел ее глаза – холодные, прозрачные озера, в самой глубине которых вдруг мелькнули свернувшиеся в кольца змеи. Архиепископ потерял волю к сопротивлению, он превратился в мальчика, в покорную глину в ее руках. Наклонившись, он поцеловал ее и ощутил вкус страсти: сладкой, как вино, и красной, как кровь.

– Я твой, – вымолвил он. – Делай со мной что хочешь.

Женщина засмеялась, а его глаза заскользили по изгибу ее снежно-белой шеи.

– Тогда я объявляю тебя своим навеки.

Наклонившись, чтобы вновь прильнуть к ее губам, Дунетан взглянул вниз и вдруг ясно увидел, как на короткое мгновение исчезли окровавленные женекие ножки, а на их месте мелькнули отвратительные чешуйчатые конечности с невообразимыми когтями. Архиепископ понял, что находится во власти самой страшной из всех темных сил.

Настал миг безумия – миг, когда он готов был броситься к ее ногам, и любить ее, и отдать ей и тело свое, и душу.

Но потом ослепление прошло, и архиепископ вновь стал орудием Божьим, человеком, который должен был исполнить свое предназначение.

Протянув к очагу руку, Дунетан нащупал раскаленные докрасна железные щипцы и со всей силой и яростью вонзил их в прекрасное лицо. Он почувствовал запах паленой кожи и услышал пронзительный вой, перешедший в повизгивание – это сатана забился в агонии.

– Будь ты проклят! – выкрикнула она. – Я буду бороться с тобой до конца времен. Ты можешь уничтожить мою красоту, но не мою власть!

Страшась смотреть в ее сторону, Дунетан забился в дальний угол кузницы, закрыл лицо руками и не двигался до тех пор, пока не стихли все звуки, и тишина не зазвенела у него в ушах. Когда он открыл глаза, кузница была пуста. На том месте, где лежала женщина, не было ничего, кроме не большого снежного холмика.

Двигаясь очень медленно, как будто он внезапно стал стариком, Дунетан начал собираться в дорогу. Очаг уже погас, щипцы, поразившие дьявола, с шипением опустились в воду. Кузнец с опаской переступил порог, вышел в темноту, сел на лошадь и в одиночестве и тишине поскакал по расстилавшемуся перед ним белому пространетву. Снова и снова в голове у него возникал один и тот же вопрос: «Почему же именно я был избран, чтобы уничтожить эту дивную красоту? Разве такая награда, такая честь не похожа больше на наказание?»

Понимая, что он никогда не получит ответа на этот вопрос, архиепископ Кентерберийский продолжал свой путь через Бивелхэмскую долину к деревушке Мэгвелда, туда, где стояли его дом и его церковь, туда, где он на коленях мог просить Господа направить и вразумить его.

Небывалый кроваво-красный закат, полыхавший в этот вечер, преобразил воду в окружном рве в вино, а обитавшую там пару лебедей – в фантастических розовокрылых птиц. Небо на западе горело величественным золотисто-багряным пламенем, постепенно переходящим вверху в малиновое свечение, исчезавшее затем под напором небесного индиго. Так триумфально заканчивался унылый зимний день 1333 года.

– Завтра будет ясно, – заметил от окна Джон Валье.

Мужчина, сидевший за шахматной доской, подперев рукой подбородок, не ответил.

– Ясный и свежий – как раз подходящий денек для охоты на лисиц. Ты поедешь со мной, Роберт?

Улыбаясь, шахматист поднялся и направился к очагу, полыхавшему в середине зала. Его длинное темно-зеленое одеяние волочилось по полу. Усевшись и протянув к огню ноги, обутые в сапоги из мягкой коричневой кожи, он отрицательно покачал головой:

– Нет, только не я. Я останусь здесь и дам отдых своим бедным костям. Делай что хочешь, Джон, но я буду сидеть в тепле.

Продолжая глядеть в окно, его собеседник пожал плечами:

– Ты становишься неженкой, Роберт. В былые времена ты мог охотиться весь день, а после этого пировать всю ночь как ни в чем не бывало.

– Времена меняются, друг мой. Вспомни, с тех пор я вступил на королевскую службу. Наши старые дикие тропы остались в твоем распоряжении.

– Никогда не думал, что услышу от Роберта Шарденекого такие слова.

– Да? Почему же? Ведь это тебя, а не меня за бесстрашие и дерзость прозвали Наглецом Валье. Ты получил это прозвище, когда тебе не было еще и пятнадцати.

Джон расхохотался.

– Шальная кровь, Роберт. Это у нас в роду.

– Ты это очень часто повторяешь. А теперь садись. Хочу доиграть эту партию, хотя всеми мыслями я уже в завтрашнем дне.

– В завтрашнем дне?

– Не делай удивленное лицо, Валье. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Прибытие архиепископа и прием.

Последовала пауза, в течение которой двое мужчин обменялись многозначительным взглядом. На секунду они даже сделались похожи друг на друга, хотя на самом деле были совершенно разными. Джон Валье – смуглый, широкогрудый, хорошо сложенный, с яркими быстрыми глазами цвета хорошего эля и ниспадающими на плечи черными волосами, и Роберт де Шарден – невысокий, легкий, с каштановыми волосами и серыми глазами, холодными, как морозный октябрьский день. Они говорили на франко-норманнеком диалекте, как было принято в те времена среди знати, но теперь вдруг почему-то перешли на язык уроженцев этой страны, когда-то завоеванной их предками.

Джон заговорил по-английски:

– Ей-Богу, Роберт, ты начал задирать нос. Бейлиф – архиепископ, управитель Баттльского аббатства. Если не остановишься и будешь продолжать в том же духе, твой язык скоро почернеет – от лизания чужих сапог и других мест, не столь низко расположенных.

Роберт изобразил усмешку: левая сторона его рта дернулась, правая осталась неподвижной.

– Возможно, возможно. Но если ты последуешь моему совету – ведь ваша семья обосновалась здесь, в Кентербери, уже очень много лет назад, – то будешь весьма осторожен с новым архиепископом. Он отнюдь не лилия в богатой рясе.

– Нет. – Темное лицо Джона Валье оставалось непроницаемым, пока он следил, как хозяин замка Шарден бросает в потрескивающий огонь очередное полено, на котором еще сохранились следы снега. – Нет, я тебе верю. Я слышал, что новый архиепископ пытается во всем подражать Томасу Бекету.

– Да, ему кажется, что между ними много общего.

На лице Джона Валье сверкнули белые зубы – из его груди вырвался смех, больше похожий на рык медведя.

– Надо надеяться, он не собирается окончить свои дни так же, как и Бекет.

– Поживем – увидим. Не нужно только недооценивать Джона Стратфорда. Он – настоящий «делатель королей». Эдуард обязан ему своей короной.

Некоторое время гость и хозяин сидели, молча глядя в огонь, но видели перед собой молодого длинноволосого воинетвенного короля – третьего по счету Эдуарда со времен Завоевания, и думали о жутких, кровавых событиях, приведших властолюбивого юношу на трон в возрасте четырнадцати лет, событиях, ведущую роль в которых сыграл Стратфорд.

Затем Джон произнес:

– Наконец король достойно вознаградил своего верного вассала, сделав его архиепископом. Должно быть, теперь он считает, что расплатился с ним сполна.

Роберт де Шарден еще раз криво усмехнулся:

– Королю никогда не избавиться от чувства вины, покуда он жив.

– Вздор! – энергично возразил Джон. – Он уже все забыл.

Роберт намеревался, как обычно, вступить в спор – всю жизнь он и его неукротимый соcед, более молодой, но столь же умный и острый на язык, как и он сам, вели долгие беседы и со знанием дела обсуждали события и темы дня, но теперь его остановил донесшийся с другого конца зала голос: «Господа, нас приглашают к столу».

К ним подошла Алиса Валье. Невысокая, изящная, с проказливым личиком эльфа, Алиса была прекрасной парой своему неистовому супругу. Вот и сейчас, радостно воскликнув: «Иди сюда, моя прелесть!», он элегантно подхватил и поднес к губам ее пальчики, одновременно обхватив и фривольно шлепая ее пониже спины другой рукой. Отмахнувшись от Джона, как от надоедливой мухи, Алиса обратилась к Роберту:

– Вы не сочтете невежливым, если мы покинем вас тотчас же после ужина? По правде говоря, я боюсь этих зимних ночей. К тому же завтра у архиепископа я хочу хорошо выглядеть.

Растянувшись в кресле, Роберт, улыбаясь, любовался ею. Ему всегда очень нравились ее вздернутый нос и причудливо изогнутые губы, так легко расплывающиеся в улыбке.

– Вы всегда прекрасно выглядите, – заметил он.

– Если бы только это было правдой!

Вcе с тем же невозмутимым лицом Алиса вновь стряхнула с себя назойливую руку мужа и, повернувшись, взглянула в тот конец зала, где на помосте возвышался огромный стол. Там, наблюдая за суетящимися слугами, стояла Маргарет де Шарден. На хмурившись, она сделала рукой нетерпеливый жест, призывая супруга наконец занять место во главе стола.