— Понимаете, сначала хотел убедиться, что это точно вы, ну а потом не решался подойти. У вас был такой задумчивый вид.

— Я слушала.

— Птиц?

— Деревья.

Он сел рядом.

— Откуда вы узнали, что это я?

— По запаху. Ветер подул с вашей стороны.

— По запаху? Но я утром принимал душ. И тщательно помылся.

— Я не имела в виду плохой запах. Возможно, это ваша туалетная вода.

— Я не пользуюсь туалетной водой.

— Тогда шампунь. Или ваш собственный запах. У меня очень чувствительный нос. Я распознаю людей по голосу и по запаху. У меня неплохо получается, но определить, что за человек перед тобой по голосу и запаху невозможно. Поэтому слепым гораздо труднее знакомиться с новыми людьми. Приходится осторожничать. Никогда не знаешь, что тебя ожидает.

— Или кто.

— Вот именно. А вы точно не кролик шести футов роста?

— Точно.

— Тогда ладно, успокоили.

— У меня шесть футов и два дюйма.

— И мех есть?

— Только там, где положено.

— Я поняла, что вы мужчина высокий.

В ответ послышался изумленный смешок.

— Как вам удалось это определить?

— Голос звучит откуда-то сверху. Вам, наверное, уже осточертело видеть у людей только макушки.

— Полагаю, людям гораздо сильнее осточертело смотреть на мои ноздри.

— Выходит, и с этим мне повезло, я их не вижу. Однако мы слегка отвлеклись. Вы очень мохнаты?

— Умеренно. И уши нормальной длины. Для кролика, разумеется… Но… скажите, чем от меня пахнет. Я не на шутку заинтригован.

— Что-то вроде цветущего боярышника.

— Издеваетесь?

— Ничуть. Приятный мужской запах. Терпкий. Чуть пикантный. — Она подняла голову, повернувшись к нему в профиль. Ее маленькие ноздри еле заметно подрагивали, втягивая воздух, — как у зверька, почуявшего опасность. — Да, это ваш запах, а не шампуня. Запах отдушки как бы поверх запаха боярышника. Что фотографируете? Надеюсь, не меня?

— Но как вы узна… Понятно, услышали щелчок затвора. Вообще-то я фотографировал деревья.

— Зачем?

— Хочу сравнить снимки с прошлогодними того же времени. Веду, так сказать, дневник наблюдений. Фиксирую изменения в нашем климате.

— Это для работы?

— Нет, просто самому интересно.

— Живете в Эдинбурге?

— Нет. Приезжаю иногда по служебным делам. Сюда или в Абердин. Иногда случается работать за границей.

— А дом у вас где?

— Где нахожусь, там и мой дом.

— Похоже, вы не любите о себе рассказывать.

— А вы?

— Тоже не особо.

— Еще одна общая черта у нас с вами.

— Кроме любви к опере, хотите сказать?

— Да, и любви к деревьям.

— А откуда вы знаете, что я люблю деревья?

— Если человек торчит тут в зимний холод, то наверняка из-за любви к деревьям, на что же тут еще смотре… — он осекся, — ох-х…

— Ну что, попались? Не страдайте. Вам удалось лавировать гораздо дольше, чем большинству моих знакомых.


— Так я не угадал? Насчет деревьев?

— Угадали. Я действительно люблю деревья.

— Хоть и не видите их?

— Я их слышу. Как под ветром постукивают одна о другую оголенные веточки. Прислушайтесь!.. Я тоже так постукиваю — тростью о тротуар, когда куда-то иду. Деревья можно услышать. И почувствовать.

— Правда?

— Да. Если прижать к дереву ладони. Я могу ощутить шероховатости на коре, прожилки на листьях, пытаюсь понять, какая у дерева высота, какой толщины ствол.

— Прикасаетесь к дереву.

— Именно, прикасаюсь к дереву. Просто прикасаюсь, но это такое счастье. Вы человек суеверный, мистер Харви?

— Кейр. Да, наверное. Я же рос на островах. Почтительное, что совершенно нормально, отношение к сверхъестественным явлениям закладывается там самой природой.

— Вы верите в загробную жизнь?

— Нет.

— Вот и я тоже. Иногда даже об этом жалею, но — не верю. Жизнь только здесь и сейчас, правда? Мы единожды в нее прорываемся и должны взять от нее все что можно.

Помолчав немного, он сказал:

— Вы кого-то потеряли.

Это был не вопрос, а констатация, и у Марианны тут же вырвалось:

— Почему вы так решили?

— Такое можно услышать только от человека, который хватил лиха. Смерть прочищает мозги.

— Совершенно верно. И давайте закроем эту тему.

Разговор застопорился, и Марианна зябко поежилась. Он глянул на ее беззащитные, без перчаток, руки.

— Вы не замужем?

— Была. Очень давно.

— Развелись?

— Он умер.

— Простите. Наверное, вы тогда были очень молоды.

— Двадцать семь, а мужу моему было только тридцать три года.

— А что произошло?

— Не хочу об этом говорить.

Теперь оба молчали, их затянувшееся молчание и тишину сада нарушил вой сирены «скорой помощи», затем и он постепенно стих. Марианна услышала, как Харви переменил позу, потом прочистил горло.

— Может, хотите побыть одна? А то явился без спросу, втянул вас в разговор и сам же все испортил.

— Вы все еще здесь? Я думала, уже исчезли, как тогда, в оперном театре. Я, знаете ли, с большим пафосом представила вас сестре и, конечно, почувствовала себя абсолютной идиоткой.

— Извините. Кое-кого увидел. Удивился, что этот человек в театре, хотя точно не должен был там находиться. Мне, признаться, совсем не в радость было его видеть… но это, конечно, меня нисколько не оправдывает. Невежа, что и говорить. Неотесанный тип, как вы, разумеется, успели заметить. Хотите, чтобы я исчез?

— Нет. Просто я подумала, что вы сами этого хотите…

— Не хочу.

— Тогда останьтесь. Мне с вами хорошо, хотя вы наверняка подумали, что я несколько странная — раз хорошо себя веду. Я ведь часами сижу тут одна, а сестра моя строчит свои книги. Если их можно назвать книгами. Что-то в этом роде может настрочить любая мартышка. Даже слепая мартышка. Но за них платят, поэтому я ехидничаю совершенно напрасно. А вы чем занимаетесь?

— Я геофизик. Занимаюсь добычей газа и нефти.

Она вдруг резко встала со скамьи.

— А знаете, тут действительно очень холодно. Совсем с вами замерзнем. Выпить бы кофе. То, что сейчас нужно, а еще лучше горячего шоколада. — Она прикрыла глаза ладонью, но он успел заметить слезы.

— Что с вами? Я что-то не то брякнул? Расстроил вас?

— Нет, вы тут ни при чем, просто я никак не ожидала… — Опустив голову, она отвернулась.

Он почти физически почувствовал, как напряглись ее плечи, она убежала бы, если бы могла. Он осторожно взял ее за руку. Потом стиснул в ладонях озябшие пальчики. Она почувствовала, как тепло, идущее от его огрубевшей кожи, согревает, проникает в кровь.

— Ну что, пошли пить кофе? Позвольте взять вас под руку.

Она подняла голову, но не повернулась к нему лицом.

— Мой муж тоже занимался нефтью… Он погиб. В восемьдесят восьмом. Шестого июля, — сказала она и услышала легкий свист: это Кейр втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

— «Пайпер Альфа»?[10]

— Да.

— Ну простите меня, Марианна.

— Потому я и не рассказываю никому, почему стала вдовой. Господи, как об этом говорить? Может, когда-нибудь… спустя какое-то время. Может, лет через пятьдесят я сумею воспринимать это философски. Но пока меня все еще гложет злость. Жгучая злость.


Марианна

Это была — да, собственно, и есть — самая страшная среди подобных катастроф, катастроф в открытом море. Пламя было видно с расстояния в шестьдесят миль.

Сто шестьдесят пять рабочих сгорели заживо в этом аду, после того как на платформе произошел взрыв. Шестьдесят один, столько осталось в живых, решившись прыгнуть в море с немыслимой высоты, несмотря на ужасные раны и на то, что резиновые защитные костюмы плавились от жара. А двое моряков погибли, пытаясь вывезти людей на лодке. Тридцать тел так и не нашли, в том числе и тело моего мужа.

Конечно, катастрофа не была такой уж неожиданностью. В ходе опросов, которые проводил потом лорд Куллен, выяснилось, что руководство творило недопустимые вещи. Есть видеозаписи. Начали капитальный ремонт, но при этом продолжали качать нефть. Дневная смена не передала, как полагается, дежурство ночной смене, те включили какое-то недоукомплектованное, как выяснилось, оборудование, с этого и началась эта адская история.

Там образовалась самая настоящая преисподняя, но никого из руководства не привлекли к суду.

В Абердине погибшим поставили памятник, в парке Хейзелхед. А вокруг него посадили розы. На постаменте высечены имена жертв, их сто шестьдесят семь. Я прочла имя Харви, на ощупь, конечно, пальцами. Сам памятник я видеть не могу, не могу даже его потрогать. Это бронзовые фигуры нефтяников, они изображены в своих спасательных костюмах. Установлены чуть выше уровня человеческого роста. Наверное, чтобы их всем хорошо было видно.

Мне сказали, что скульптор — женщина, что памятник очень выразительный. Фигур три, одна смотрит на север, другая на восток, третья на запад. В позах и лицах, в каждой детали отражено очень многое. Не только, что они нефтяники, они символизируют жизнь и смерть, саму Вселенную, в общем, чего только не символизируют.

Простите, разоткровенничалась. Да еще с такой злобой и горечью.

Мне действительно горько.

Я каждый июль бываю там, в названном в честь мемориала розовом саду, сижу какое-то время на скамейке, повернувшись лицом к памятнику, который мне не дано увидеть. (Розы там очень душистые.) Потом я беру такси и еду к берегу моря и там тоже сижу на скамейке, лицом к буйку, установленному в ста двадцати милях от Абердина, под ним могила моего мужа.

Мне рассказали, что буек ярко освещен, его хорошо видно и днем и ночью, особенно с «Пайпер Браво», это новая нефтяная платформа, в шестистах метрах от «Пайпер Альфа».

Я не вижу буйка. Я не вижу моря. Но каждое лето сижу на берегу, повернувшись к ним лицом, веря, что они передо мной, веря, что то, что я сюда приехала — важно. И еще пытаюсь поверить, что Харви каким-то образом чувствует, что я тут.

Боже, как я ненавижу июль.

— Думаю, об этой трагедии уже все забыли, кроме шотландцев. Кому охота такое помнить? — сказала Марианна.

Она потягивала горячий шоколад, обхватив кружку обеими руками, чтобы согреть их. Кейр молчал в ответ, но она слышала, как он перевел дух, как пересел поближе к ней, потрясенный.

— Я потеряла не только мужа, я… ждала ребенка.

— Вы действительно хотите мне расска…

— Да. Об этом можно говорить только с тем, кого не знаешь и кого вряд ли снова встретишь. Представьте, что вы работаете на «телефоне доверия», конечно, если вы еще в состоянии все это слушать.

— Да, конечно. — Он слегка коснулся ее руки, чтобы она знала, что он тут, в кафе, никуда не делся. — Если вы в состоянии об этом говорить, я в состоянии вас выслушать.

— Я была на третьем месяце, когда погиб Харви.

— Харви? О господи, мне так неловко, что я…

— Не волнуйтесь. Мне нравятся кролики. Во всяком случае, то, что мне о них известно. И вы в общем-то нравитесь. Все вокруг тогда твердили, как хорошо, как замечательно, что у тебя будет ребенок — память о нем. Когда я потеряла ребенка, все тут же стали уверять, что и это замечательно. Никакой обузы, снова можно будет выйти замуж. Интересно, ко мне хоть когда-нибудь будут относиться без этого уничижительного сочувствия, будто к убогонькой, только потому, что я слепая? Некоторые, поняв, что я не вижу, начинают медленней говорить. Я еще и поэтому так лихачу, изо всех сил стараюсь себя не выдать. Чтобы не опекали.

Она, вздохнув, отпила большой глоток шоколада.

— Ну, хватит. Давайте лучше поговорим, ну… о ваших мохнатых ушах. Кстати, какие еще примечательные особенности у вас имеются?

В ответ ни слова.

— Кейр, вы еще тут? Обидно было бы зря сотрясать воздух своими откровениями.

— Тут я. Хотите, опишу вам свою персону?

— А не приврете?

— Постараюсь быть объективным. Хотя никогда особенно не вникал в то, как я выгляжу.

— Это радует. Еще одно общее свойство.

Она услышала, как он переменил позу, усаживаясь поудобнее.

— Мне сорок два года. Высокий. В общем, верзила. Крупная кость, мускулы. Волосы темные. Очень короткие.

— Глаза?

— Два.

— Наверное, оба в рабочем состоянии?

— Да. Один голубой, другой зеленый.