Утром Ленка пошла рыбой торговать, а Санька звонит к себе на работу в автоколонну:

— До обеда не ждите. У меня, ребята, сегодня праздник не праздник — в суд иду, с женой развожусь!

В два часа хозяин ему позвонил, а Санька — никакой. Еле языком двигает. Возмущен:

— А че ж вы хотите? Чтоб я с женой надумал разводиться, да еще и на работу шел?!

Ну ладно. А Ленка — вечер — ее нету, ночь — тем более. Санька уж и протрезвел, к Кумовым примчался:

— Мою не видали?

— Вчера, как же, во всей красе, — ехидничала Варя. — Прям хоть на подъезд объявление вешай: по вечерам — стриптиз-шоу, для проживающих — вход бесплатный. Ты, Сань, вроде как Тарзаном у нас будешь…

Хиханьки хаханьками, а Ленка пропала.

А дело было перед Восьмым марта. И вот очевидцы рассказывают: в канун праздника в рыбных рядах появляется Санька с шикарным букетом роз и публично супруге приносит извинения. Вроде бы даже подстелил газетку и опустился на одно колено. Говорит: «Елена Ивановна, день-два селедка и без вас проживет, позвольте вас пригласить в местный бар „Сказка“, чтобы в культурной обстановке покалякать о том о сем». Ну Ленка чуть пококетничала (другие-то бабы от зависти сгорали, редко кому муж на праздник бурьянину какую принесет, не говоря уж о благородных растениях), а потом снизошла до мужниных ухаживаний.

Посидели они долгехонько в «Сказке», Саня нанял частника, тот их чертом к подъезду домчал. Галантный супруг выскочил, переднюю дверку с поклоном открыл, Ленка оттуда долго выбирается, чтоб весь дом видел: совет да любовь. Кумовы, понятное дело, тоже к окну прилипли. Санька Ленке руку подал, и они важно, с розовым кустом, в подъезд вплыли.

— Видал? — толкнула Варя под бок Никанорыча. — Учись интеллигентному обхождению. Всю жизнь я с тобой прожила, хоть бы раз ты меня так в дом завел!

Покорный Никанорыч только вздохнул тяжко. Жена пилит — муж крепчает…

Коты помойные

Через мужиков, а именно через Петю Булякина, и пошла вся Люсина жизнь наперекосяк. И Люся свой горький опыт не скрывает (она человек откровенный), а несет в массы. Встретила знакомую в очереди — платили за телефон, та ей: «Ой, Света моя замуж собралась. Боря еще учится, но не буду перебивать, пусть молодые семью создают, гнездышко вьют!»

Люся сразу ее остудила:

— А жить они где будут?

— У нас пока… Где ж еще… Снимать — дорого, оба студенты…

— Вы что ж, его и прописывать собрались?! — Люся даже вскрикнула от такой глупости.

— А как же, — потупила взор знакомая.

— Да он в семью втереться хочет! — вскипела Люся. — Жизни не знаете! Где вы его нашли? Из хутора какого приехал? (Кипряны — город небольшой, а все ж таки не деревня спитая, депрессивная.) Мужики — это аферисты, так и шнырют, к кому пристроиться. Оберет вас и ноги вытрет. Попомни мои слова — нынче мужиков нет, есть коты помойные! Вон у меня…

Тут Люся хотела перейти к примерам из личной жизни, но утренняя бодрая очередь (в Кипрянах народ встает рано) зашумела как бор в непогоду. «Правильно говорит!», «Ой, ну не все ж такие. Вон, у меня дочка вышла, слава богу, нормальный парень!», «Повезло… Исключение… Инопланетянин…», «Они сбегаются и разбегаются, а родителям беда», «И так можно пожить, без прописки», «Дураков нынче нету, за так он тебе и стакан воды не подаст», «Мужик не перетрудится, где можно, на бабе выедет»… Очередь немалая — человек пятнадцать (в Кипрянах любят мелкие клерки копить народ у окошек — а как еще власть свою покажешь?), и почти вся — женская. И лишь в самом хвосте один мужичонка затерся — маленький, дробненький (сразу видно — подкаблучник). Костюмишко на нем заношенный, штаненки коротковатые — небось после стирки сели. На носу очечки. Когда бабья буча началась, он голову в плечи втянул, глазенками — зырк, зырк! А че, в Кипрянах народ горячий, в выражениях не стесняется. И в жестах, кстати, тоже — такое тебе, в случае чего, могут показать! Не скоро забудешь…Возмущенная Люся ехала домой на маршрутке. Между прочим, в женском окружении — только водитель был мужчина, а кругом — бабье. А водитель после сбора денег включил песни про тюремную жизнь — вот вам и вся романтика, вроде бы как пассажирки — подельницы. И никто не вякнул — девицы молодые уши плеерами залепили, женщины постарше, предпенсионные, насупились. Ну Люся и тут не стерпела: «Мужчина-а-а! Если вы мужчина, конечно-а-а. Мне ваши песни не нравятся, я матов за свою жизнь и так наслушалась. Мне за свои деньги что-нибудь покультурней включите!» Водитель забухтел себе под нос, но музыку убрал. Дальше в гнетущей тишине поехали. Видишь как, обиделся! Им, даже и нашкодившим, подавай ласку и расположение. А за что, спрашивается?!

А у Люси почему было такое настроение раздраженное? Из-за бывшего мужа, Пети Булякина. Три года назад он ее бросил, нашел лучшую — Марину-фельдшерицу. Ой, ну суды эти, рассуды, пересуды — позорище страшное, лучше и не вспоминать. И что обидно — ушел Петя в соседний дом — окна в окна жили. Марина, между прочим, на два года его старше. Петя выдал Люсе, когда они разводились: «Я с ней за одну ночь испытал больше, чем с тобой за девятнадцать лет!» Черт-те что уж она с ним делала! А Люся ему говорила: «Погоди! Знаем мы, чем такая любовь кончается!» — И показывала ему знаменитые кипрянские жесты.

Как в воду глядела — Марина с него высосала все и выгнала. Первый год Петя купил ей мягкий уголок, второй — телевизор, третий — кухню польскую, и все это время неродному сыну хату за городом обкладывал кирпичом и газ подводил (а свои дети — побоку). А как сделал все, она ему сказала: «Пока!» Тем более, что Петя че-то расщедрился и дочери отвалил денег на подготовительные курсы. Марина его и выгнала, а соседкам объясняла: «Зачем он мне нужен, все из дому несет! На какой ляд?»

Вот тебе и одна ночь! Петя — мужик работящий, но напивается смертельно — в Люсину бытность и на улицах валялся, и шапку с него спящего снимали, и штаны, и ботинки. Кому это понравится?! Дура Люся терпела девятнадцать лет, а Марина-искусница — три года.

Хорошо, хватило у премудрого ума сразу после развода отсуженные у Люси деньги вложить в новострой. Марина его выгнала, а тут и дом сдали. Хоть свой угол есть, а то бы назад пришел! Люсе такого счастья не надо — отвыкла, никто нервы не треплет.

А все же жалко его — какой-никакой, а детям отец. Люся посылала сына (дочь на учебе, в области): «Пойди глянь, как он там!» Булякинская порода, набычился и не пошел — упертый! Ладно, взяла Шурку-куму и двинули они к Пете в гости, на новоселье. Одна Люся не пошла, чтобы не болтали — вот, мол, Марина выгнала, пошла подбирать. Так, из интереса, из сочувствия решила сходить.

Пришли. Дом новый, одни стены, кое у кого и двери есть. Петя, конечно, выпивши был. Сразу стал в позу: «Явились? А я вас угощать не собираюсь». (А чем угощать?! Кругом один цемент, спит на досках. Окно расплющенными картонными ящиками прикрыто.)

Шурка, как услыхала такие речи, за сердце схватилась:

— Петя, Петя, мы ж не за этим пришли!

А Люся горько добавила — До чего ты дошел! У меня в подвале лучше, чем у тебя в квартире!..

Ну, тут Петя стал молча угощение на «стол» (еще один картонный ящик) собирать. Выставил водку, минералку и стаканчик пластиковый — один на троих. Холодильник у него стоит (старый, «Саратов»). Достал из него колбасы и ровно три кусочка отрезал.

Люся прям чуть не заплакала, когда всю эту роскошь увидела:

— Пошли домой, я тебя хоть чаем напою…

А Петя стал в позу:

— Зачем? У меня все есть! — И показал на грязную поллитровую баночку, а в ней кипятильник маленький.

Тут Люся не сдержалась от упреков:

— Со мной, «плохой» (слово было другое, непечатное), ты за три года машину купил, а с хорошей Маринкой и на телевизор не скопил! Спишь на чехлах для «Жигулей», которые я своими руками шила… Эх, ты! Я тебя по-человечески приглашаю, пошли, хоть поешь, в порядок себя приведешь — ты ж на бомжа похож! Детям за тебя стыдно. А для других целей, запомни, ты мне давно не нужен, я тобою брезгую…

Но Петя надулся и никуда не пошел. Ну, гордый. Он же, дурак, еще и Шуркиному мужу, Ильичу, дал по пьянке слово, что к Люсе больше не вернется. Хотя Ильич может и набрехать, и специально подбить Петю на такое дело: двуличный человек, везде выгоду ищет. У него и жена, и любовница, и за Люсей он давно бегает и ухаживает. А че, очень удобно для свиданий — квартиры на соседних этажах! Звонит Ильич Люсе как-то по телефону:

— Кума, помираю, сердце схватило!

Люся, отзывчивая дура, прибежала, а он лежит на животе, стонет, лицо красное. Она ему сразу накапала валокордина (с собой принесла), а он:

— Не буду я это вонючее лекарство пить!..

Люся давай подруге звонить, чтобы спросить, нет ли у нее нитроглицерина. Только она трубку подняла, Ильич как вскочит, как кинется к ней:

— Ты — моя «скорая помощь», никаких лекарств больше не надо! Все равно нам с тобой вместе доживать!

Люся многое в жизни повидала, но тут просто обалдела:

— Да у тебя ж Шурка есть, друг любезный!..

— Ага, вот видишь, ты меня уже ревнуешь!..

— Сто лет ты мне нужен!..

Ну и пошла потеха — еле вырвалась от «больного», мужик он крепкий, силы много, жаром так и пышет. Дури много — куда девать?! И Шурке теперь в глаза стыдно смотреть — вроде и не виновата ни в чем, но если Ильич ей скажет что (а он такой, с него станется!), поди, отмойся!..

А Петя… Зарплату получил, так его сразу возле кассы Марина и перехватила. И прямо на людях заворковала: «Котик мой, разве я тебя чем обидела? Пошли домой, соскучилась я». Приберет и эту квартиру к рукам! Но какое у Пети соображение?! Откуда?..

Богема

Оперный певец, бас Мурадолов, обедал. Был он, как и полагается басам, мясистым, крепким, даже, пожалуй, тучным. Поесть Мурадолов любил, и кухня в его квартире была единственным мало-мальски обустроенным местом — в других комнатах вот уже три года шел ремонт. Жена, Софья, или, как называл ее Мурадолов, София, принимая гостей, кокетливо оправдывалась:

— Ой, мы живем в такой богеме! — И распахивала двери комнат. В спальне громоздилась широченная итальянская кровать с резным изголовьем — два упитанных амура летели навстречу друг другу с трубами в руках. Вещи, в которых не было особой нужды, лежали живописной кучей, прикрытые огромным пестрым платком. Платок Мурадолов привез из Парижа, с гастролей. В другой комнате — зале — был только рояль, лаковый, черный, выловленный кит с открытой пастью. На рояле играла София, аккомпанировала мужу. Концертные костюмы, а также вещи первой необходимости были замурованы в шкаф-нишу.

Итак, Мурадолов обедал. На дворе стоял июль, месяц весьма солнечный и жаркий. Кухня в мурадоловской квартире, несмотря на наличие плиты, холодильника, навесных шкафчиков, мойки, серванта, телевизора, комнатных растений, музцентра, навесного светильника, книг, видеокассет, плетенных из лозы корзин, газет, увядших и полуувядших букетов в трехлитровых банках и хрустальных вазах — все же была не до конца оборудована. Например, на окне отсутствовали шторы, и София, спасая гостей и внутренности помещения от солнца, занавесила светило простыней в мелкий наивный цветочек — ивановский ситец. Простыня была много раз стиранной, старой, но неглаженой. Мурадолов, впрочем, сквозь пальцы смотрел сегодня на хозяйственные провалы Софии: он обедал. На столе, раздвинутом во всю возможную ширь, сосредоточились славные закуски! Молодая отечественная картошка, сваренная в рассоле, выложенная на огромное блюдо, политая топленым сливочным маслом, припорошенная колечками зеленого лука; пар от нее все еще клубился в воздухе, аромат здоровой свежей пищи распространялся не только на кухне, но и витал в других комнатах, доходя до разверзнутого рояля. К картошке были поданы: куски отварной говядины, жареная украинская колбаска — пахучая, пряная, брызгающая жирком, нежнейшая селедка, ветчина ломтиками, копченое сало, карбонат; нарезанные помидоры и огурцы, редиска россыпью, салат оливье; холодная водка, теплый кагор, черное и светлое пиво, минералка, квас, морс и компот. Посуда — эмалированные миски с рисунком, тарелки, обнаруживающие принадлежность к нескольким дорогим сервизам, разномастные салатницы, граненые стаканы, приборы из старинного серебра — вся эта очаровательная небрежность придавала застолью демократический и в то же время аристократический вид. Сам Мурадолов сидел босой, в серых шортах по колено, в просторной длинной футболке. Он много, неспешно и с удовольствием ел, изредка подавая реплики. София, напротив, стрекотала без умолку, как крымская цикада; слаженно меняла тарелки, подкладывала, предлагала, наливала, настаивала, развлекала, возражала, в общем, вела застолье. Гости — известный в прошлом бас Глыбин, ныне восьмидесятилетний старик, высохший в щепу, и его супруга Анюта, божий одуванчик, с трогательными седенькими кудельками, — лишь поддакивали, постепенно, впрочем, розовея и оживляясь; подруга Софии, жена дипломата, работающего в Перу, благородная дама, выглядевшая сегодня лет на тридцать восемь, и чем больше она пила, тем ближе пододвигала табуретку к Мурадолову и все пыталась сказать что-то запоминающееся.