Франсуаза Саган - В ловушке любви

Мы были приглашены на вечер к Алферну, врачу, лечившему половину высшего общества, и я долго колебалась, прежде чем решиться пойти. Полдня, проведенные с моим мужем Аланом, полдня, окончательно и бесповоротно уничтожившие четыре года любви, страсти и нежности, я предпочла бы закончить в объятиях Морфея или в пьяном забытье. Так или иначе, в одиночестве. Но Алан, как и положено истинному мазохисту, настоял, чтобы мы пошли. Он надел на лицо привычную красивую маску и мило улыбался, когда его спрашивали, как поживает самая дружная пара в Париже. Он шутил и говорил всякие забавные вещи, не выпуская при этом моего локтя, который он довольно сильно сжимал пальцами. Я поглядывала на нас в зеркале и тоже улыбалась этому очаровательному отражению: высокие и стройные, он — блондин с голубыми глазами, я — сероглазая брюнетка. У нас были одни жесты, и в обоих теперь уже явно проступали признаки полного крушения. Только он все-таки не удержался и зашел слишком далеко. Это произошло, когда одна умильная дуреха спросила его: «Ну, скоро я стану крестной, Алан?» И тогда он ответил, что моя жизнь и так до краев наполнена таким мужчиной, как он, и двоих я не заслуживаю. От злости у меня потемнело в глазах. «Это правда», — ответила я, и, как иногда бывает в музыке, когда пароксизм знаменует неожиданный переход к другой теме, я вырвала свой локоть и повернулась к нему спиной. Вот так вот, однажды, парижским зимним вечером, во время коктейля я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом. Я вырвалась так резко и стремительно, что почувствовала спиной, как Алан задрожал от бешенства. Лицо Юлиуса А. Крама (а он немедленно так и представился: Юлиус А. Крам) было бледным, замкнутым и невыразительным. На всякий случай я спросила его, нравятся ли ему выставленные здесь картины. Ведь вечер был организован хозяйкой дома, неугомонной Памелой Алферн с одной только целью: продемонстрировать полотна своего любовника.

— Какие картины? Вот новость! — воскликнул Юлиус А. Крам. — Ах да, кажется, я вижу одну около окна.

Он двинулся к окну, и я машинально пошла за ним. Я последовала за этим маленьким человеком, и так как была выше его на полголовы, то тут же заметила у него на черепе небольшие плацдармы, откуда в скором времени должна была начать свое победоносное наступление лысина. Он резко остановился перед одной из картин, написанной человеком, мечтавшим прослыть настоящим художником, и поднял голову. За стеклами очков были голубые и круглые глаза. К ним удивительно не подходили ресницы — словно пиратские паруса, поднятые на рыбачьем баркасе. Созерцание картины длилось с минуту, затем он издал хриплый звук, больше напоминавший собачий рык, чем человеческий голос. Но тем не менее я разобрала: «Какой кошмар!» — «Простите?» — изумленно переспросила я, ибо то, что он пролаял, показалось мне хоть и справедливым, но совершенно неуместным. Но он повторил так же громко: «Просто ужас!» Те несколько человек, что стояли рядом с нами, поспешили отступить, чувствуя, что в воздухе запахло скандалом, и я, зажатая между картиной и храбрым Юлиусом А. Крамом, осталась одна. В планы моего спутника явно не входило дать мне возможность улизнуть. Вокруг возник легкий ропот. Ведь Юлиус А. Крам четко и ясно произнес, причем два раза: «Какой ужас!» Слова эти были сказаны о картине, а очаровательная Жозе Аш — то есть я — даже не попыталась протестовать. Наконец, шестое чувство мадам Дебу уловило этот ропот, и эта властная особа решительно повернулась к нам. Да, мадам Дебу была личностью. Она крепко держала в своих цепких руках светское общество, манипулируя им с чисто царским бессердечием. В свои шестьдесят с лишним она была стройна и элегантна и носила черные как смоль волосы. Состояние мужа, умершего очень давно, делало ее независимой, а в некоторых обстоятельствах чрезвычайно жестокой. И как бы ни складывались эти обстоятельства, какие бы драмы ни происходили, мадам Дебу везде влезала, пытаясь все «устроить» с грацией слона в посудной лавке. И «устраивала», круша все вокруг. В итоге она оставалась в гордом одиночестве, словно завоеватель среди развалин города. Словом, мадам Дебу[1] и впрямь оправдывала свою фамилию. Ее точка зрения никогда не подвергалась сомнению, а приговоры не подлежали обжалованию. Она моментально видела традиции в авангардистском произведении и черты новаторства в банальном. Пожалуй, если бы не природная злоба, она была бы умна.

Почувствовав, что произошло нечто из ряда вон выходящее, она тут же направилась к нам. И как всегда, казалось, что за ней следуют лакеи, шуты и телохранители. Она всегда приходила одна, но не покидало ощущение, что ее окружают наемные убийцы, преданные и готовые ради нее на все. Это обстоятельство, очевидно, пресекало любые попытки фамильярности и служило причиной почтительного вакуума, образовавшегося вокруг нее.

— Вы что-то сказали, Юлиус? — поинтересовалась она.

— Я сказал, мадам, — ответил Юлиус, нисколько не испугавшись, — что эта картина ужасна.

— А это было так необходимо? В конечном счете она не так уж и плоха.

И она кивнула в сторону пронзенного стрелами Святого Себастьяна, которого только что добил Юлиус. Движение подбородка и тон были безукоризненны. В них смешались презрение к полотну, жалость и понимание слабостей хозяйки дома и легкий призыв к вежливости и порядку, адресованный Юлиусу.

— Эта картина вызвала у меня смех, — сказал Юлиус изменившимся и теперь слегка сиплым голосом. — Я ничего не мог с собой поделать.

Тут в сопровождении Алана к нам подошла Памела Алферн. До нее долетели обрывки фраз, она заметила легкое замешательство гостей и сразу же на всех парусах примчалась к месту битвы. Бросив на нас вопросительный взгляд, она спросила:

— Юлиус, вам понравилась картина Кристобаля?

Юлиус, насупившись, смотрел на хозяйку дома и молчал. Последняя немного отступила, но тут же вспомнила о своих обязанностях:

— Вы знакомы с Аланом Ашем, мужем Жозе?

— Вашим мужем? — переспросил Юлиус.

Я кивнула. И тут он расхохотался. Это был даже не смех, а гогот тевтонца, раздавшийся из глубины веков, невозможный и неуместный. Это было ужасно.

— И что тут смешного? — спросил Алан. — Вас рассмешила картина или то, что я муж Жозе?

Юлиус посмотрел ему в глаза. Я находила этого человека все более и более экстравагантным. По крайней мере, ему нельзя было отказать в смелости: всего за три минуты он успел наехать на мадам Дебу, хозяйку дома, и Алана — это кое о чем говорило. По меньшей мере о хладнокровии.

— Я смеялся просто так, — бросил он резко. — И вообще, я не понимаю, дорогая, — тут он обратился к мадам Дебу, — вы всегда упрекаете меня в том, что я не смеюсь. Так вот: теперь вы можете быть довольны — я смеюсь.

И тут я вспомнила, что уже слышала о нем раньше. Юлиус А. Крам был очень могущественным бизнесменом, пользовавшимся поддержкой влиятельных политиков. Без сомнения, он был в курсе швейцарских счетов трех четвертей гостей на вечеринке. Его приглашали, поговаривали, что он щедр, но так же и жесток. Это обстоятельство объясняло вымученные улыбки на лицах мадам Дебу и Памелы Алферн.

Так мы и стояли вчетвером, глядя друг на друга и не зная, что еще сказать. Конечно, нам с Аланом не оставалось ничего другого, как уйти. Поздравить художника, который красовался у входа, и вернуться в свою печальную обитель. Но казалось, что эта ситуация, на самом деле легко разрешимая с помощью таких слов как «до свидания, до скорого» или «рады были познакомиться», вдруг стала тупиковой. И ее разрешил сам Юлиус, который пригласил меня пропустить стаканчик в буфете, расположенном в другом конце гостиной. Кажется, Юлиус серьезно взял на себя роль вождя племени, и я снова покорно проследовала за ним через весь салон. Как и в прошлый раз, мы шли ускоренным маршем, и меня разобрал приступ сумасшедшего смеха. Смеха, в котором звучало и опасение, потому что взбешенный Алан уже стал белым почти до прозрачности. Я впопыхах выпила рюмку водки, которую, нисколько не интересуясь моими вкусами, Юлиус властно сунул мне в руку. Вокруг нас вновь будто загудел пчелиный рой, и мгновение спустя мне уже казалось, что на этот раз скандала удалось избежать.

— Поговорим серьезно, сказал Юлиус А. Крам. — Чем вы занимаетесь в жизни?

— Ничем, ответила я с оттенком гордости.

И правда, среди этих бездельников, без конца говоривших о своих маленьких делишках, вроде рисования эскизов мебели или украшения интерьеров в финском стиле и прочей керамики, не забывая при этом о своем участии в тысячах финансовых предприятий, я была рада признать свое полное безделье. Я была женой Алана, который меня содержал. И только тут я неожиданно осознала, что вот-вот покину его и больше уже никогда не смогу принять от него ни единого доллара. Необходимость искать работу стала вдруг насущной реальностью. Мне нужно было присоединиться к той веселой группе людей, чьи профессии носят расплывчатые названия типа «пресс-атташе» или «уполномоченный по общественным связям». И еще: мне нужно было везение, чтобы попасть в тот привилегированный круг, где люди встают не раньше девяти часов и ездят на морские курорты не реже двух-трех раз в год. Между мной и материальной стороной жизни всегда кто-то стоял: сначала родители, затем Алан. Но теперь, кажется, этим счастливым временам пришел конец, а я, бедная дурочка, радовалась, словно меня ждало захватывающее приключение.

— И что же, вам нравится ничего не делать?

Взгляд Юлиуса А. Крама не был строгим. В нем сквозило легкое любопытство.

— Конечно, — ответила я. — Я слежу за тем, как течет время, бегут дни, загораю на солнышке, если оно есть, не зная того, что буду делать завтра. А когда меня охватывает страсть, то у меня есть время заняться ею. Я считаю, что каждый должен иметь на это право.

— Может быть, — мечтательно произнес он. — Никогда не думал об этом. Я всю жизнь работал, и мне нравится работать, — добавил он мягко, словно извиняясь.

Странный это был человек. Одновременно слабый и опасный. В нем колыхалось что-то, не поддававшееся пониманию — может быть, отчаяние. Именно оно, наверное, и было причиной этого ужасного смеха. Но нет, подумала я, не стоит заниматься психоанализом делового человека. Что мне его успехи и одиночество? Когда ты очень одинок, но очень богат, не стоит жаловаться на судьбу.

— Ваш муж, не отрываясь, глядит на вас, — заметил он. — Что вы с ним сделали?

Почему он заранее отвел мне роль палача? И что мне было ответить? Мой муж… Любила ли я его? Любила ли я его сильно? Так себе? Что я должна была ответить, чтобы не солгать? Учитывая, что я была зла на Алана. И где та правда, которая удовлетворила бы не только меня, но и Алана?

Вот оно, самое худшее, когда люди расходятся: они не просто расстаются, но расстаются по совершенно различным причинам. После стольких лет счастья и близости, когда уже кажется, что жизнь невозможна друг без друга, вдруг оказываешься в пустыне в поисках тропинок, которые никогда не пересекутся.

— Уже поздно, — сказала я. — Мне пора идти.

И вот тогда Юлиус А. Крам торжественным и полным удовлетворения голосом описал прелести чайного салона Салина, а затем пригласил меня туда послезавтра в пять часов. Конечно, если я считаю это место слишком старомодным… Я лишь удивленно кивнула в ответ и направилась к Алану. Мы погрузились с ним в ночь, полную ссор, упреков и слез, теперь уж наверняка последних, а у меня в голове все звучали слова Юлиуса: «Там лучшие в Париже профитроли».

Такой была моя первая встреча с Юлиусом А. Крамом.

— Ромовую бабу, — сказала я.

Я сидела в уголке диванчика в Салине и пыталась перевести дух. Я не опоздала ни на секунду и пребывала в полном отчаянии. И мне нужна была не ромовая баба, а самый настоящий ром, из тех, что дают перед смертью приговоренным к казни. Два дня и две ночи меня расстреливали из мушкетов любви, ревности и безысходности. Алан направил на меня все орудия, которые имелись в его арсенале, и расстреливал цель в упор. Два дня и две ночи он не выпускал меня из квартиры, и я лишь чудом вспомнила о свидании с Юлиусом А. Крамом в чайном салоне.

Любое другое свидание, с другом или просто близким человеком, подтолкнуло бы меня к словоизлияниям, а мне этого не хотелось. Я терпеть не могла откровенностей, в которых женщины моего поколения так часто находят удовольствие. Я никогда не могла толком объяснить свое состояние и всегда боялась, что чувство вины возобладает над всеми остальными. Да к тому же я знала, что есть лишь два решения этой проблемы: первая — продолжать терпеть Алана, совместную жизнь, и второе — уйти, скрыться, убежать. Иногда я, сама не зная, как поступить, вспоминала его таким, каким любила, и тогда я изменяла самой себе, отказываясь от единственно правильного решения. А в этом салоне, посреди щебета голодной молодежи и шепота пожилых дам, я чувствовала себя хорошо. Словно в убежище, под охраной поколения, выросшего на английских пудингах и мощных французских эклерах, под присмотром черных монашек, не знавших ничего ни обо мне, ни о чем-либо вообще. Вкус к жизни, желание улыбаться медленно возвращались ко мне. Я смотрела на Юлиуса А. Крама. Таким я его еще не видела. Выглядел он очень благопристойно. Выражение его слегка помятого лица можно было назвать даже нежным. За два прошедших дня щетина лишь местами покрыла его скулы и подбородок. И глядя на эту чисто юношескую поросль, я позабыла о его дикой энергии и грубой силе, позволившим ему стать тем, кем он был: великим и могущественным Юлиусом А. Крамом. Вместо промышленного магната я видела перед собой пожилого ребенка. Впечатления часто обманывали меня, но почти всегда, яркие и образные, они поглощали меня полностью, и, несмотря ни на что, я была рада им.