Поэтому лично она уверена, что он ее спас.

Колю она больше никогда не видела. Хотя папа и рассказал, что им удалось найти и спасти всех детей, но Колю с его мамой разыскать не удалось, и никто из арестованных хозяев так и не признался, куда делись они и еще несколько пропавших людей.


Лиза замолчала, продолжая смотреть в холодный камин, словно через черный портал в прошлое.

– А что с твоей мамой сейчас? – тихо спросил Протасов.

– Она все так же живет в монастыре.

– Ты с ней видишься?

– Да. – Лиза оторвала взгляд от камина и посмотрела на Глеба. – Раньше я ездила к ней раз в два-три месяца, но лет семь назад настоятельница сказала мне, чтобы я не ездила так часто, это сильно травмирует маму.

– Она все еще… – запнулся он, подбирая слово.

– Нет, – Лиза поняла, о чем он спрашивает. – Она давно в полном разуме и очень верующий человек. Каждый раз, когда я приезжаю, она рассказывает мне, как неустанно молится за всех нас и за душу Павлуши и что просит у Бога прощения за то, что сотворила со мной. Я как-то спросила: мам, а почему ты никогда не попросила прощения у меня? Я же вот она, рядом, живая, и это мне пришлось пережить те месяцы. – Лиза замолчала, погрузившись в воспоминания.

– И что она ответила? – на сей раз подтолкнул ее к дальнейшему рассказу Протасов.

– Она сказала, что не может. Так и сказала: «Я не могу», и все. Ей вообще-то даже видеть меня тяжело, поэтому настоятельница и попросила меня не приезжать. Знаешь, я думаю, что монашки, монахи и вообще все, кто сбегает в некие закрытые от мира общины или в одиночное уединение, делятся на две категории: просветленных, которые на самом деле ищут постижения неких духовных и божественных истин, своего духовного очищения и роста и осознанно жертвуют ради этого физической стороной жизни, и тех, кому просто слабо жить. Ведь находиться в закрытом от окружающего социума мирке гораздо проще, чем нести ответственность за собственную жизнь и жизнь родных и близких, и еще при этом сохраняя веру в Бога. Вот она из второй категории, которым слабо.

– Может, ты ее слишком строго судишь? – осторожно спросил Глеб.

– Я вообще ее не сужу и давным-давно простила. Даже и не так: я никогда и ни в чем ее не обвиняла. Даже тогда, в детстве, и став старше, узнав подробности, никогда не обвиняла, внутри себя всегда понимала, что она такая. – Лиза замолчала, вздохнула глубоко, выдохнула и другим тоном заявила: – Ладно. Мне пора ехать.

– Подожди, – тихо попросил Глеб, обнял ее придвинул к себе, уложил рядом. – Давай просто полежим немного. Мне хочется тебя обнять.

– Пожалеть? – в тон ему тихо спросила она.

– Наверное, – подумав, согласился он. – Пожалеть и защитить ту маленькую Лизочку.

И Лиза закрыла глаза и прижалась к нему, и вдохнула поглубже его запах, и… и просто полежать им не удалось – со двора донеслись гудки клаксона, напоминающие, что давно уже пора было ехать. И Протасов поцеловал ее долгим томительным поцелуем, и прошептал:

– На прощание.

А во дворе возле машины они прощались довольно сдержанно: – Глеб, придержав дверцу, пока Лиза усаживалась на заднее сиденье высокого джипа, только сказал:

– Ну, пока.

И все. Все! И закрыл за ней дверцу. И Лиза, ошарашенная таким несоответствием жаркого прощального поцелуя в спальне и этого холодного, отстраненного «пока», кивнула:

– Пока.

Как только они отъехали на несколько километров, Лиза устроилась поудобней на заднем сиденье и проспала практически всю дорогу, просыпаясь лишь пару раз, когда они делали остановки, и уже перед самой Москвой.

Она очень тепло попрощалась с Колей и Верой и, как ни зазывала зайти к ней в гости, хоть чаю с дороги попить, они отказались – спешили к своим. И помахав вслед отъезжающей машине, Лиза вздохнула и пошла домой.


Через пару дней, как и любой нормальный человек, она уже четко понимала, что все эти столбы золотистого света и какие-то там чудесные непонятные провидческие откровения – просто результат разыгравшегося воображения, вызванного слишком сильным накалом чувств.

То, что она испытала с Глебом в интимной близости, было на самом деле чем-то особенным и потрясающим, это-то она понимала отчетливо, как и то, что, помимо физического какого-то уникального совпадения, делающего их близость необыкновенно мощной, добавлялась и страсть, и любовь, которые она испытывала к нему все эти пять лет.

Но, как выяснилось, это ничего не значило. Нет, значило, разумеется, но в жизни ничего не меняло! По крайней мере, для него.

Дня три Лиза пребывала в некой прострации – в постоянном, ежеминутном воспоминании о Глебе, о том, как он рассказывал о дочери, об их разговорах, о том, как он показывал свои инженерные достижения, о том, как у них все было. Воспоминания жаркой, дурманящей волной накрывали ее снизу вверх, и при этом она продолжала вести свою обычную размеренную жизнь.

Усугубило это состояние и то, что позвонила бабуля, переживая, как у внучки там все сложилось с этим Глебом. Лиза рассказывала – ну не все, разумеется, но то, что спала с ним, скрывать не стала и просто утонула в воспоминаниях.

Протасов позвонил в четверг.

– Привет, – поздоровался и сразу спросил: – Ты приедешь в выходные?

– Ты живешь в глухомани, почти в пятистах километрах от Москвы, – завелась сразу Лиза такой непосредственной постановке вопроса.

– Я помню, – усмехнулся он.

– У меня в субботу танцевальные занятия в Центре, и ехать после них пять-шесть часов и столько же обратно, чтобы побыть с тобой пару-тройку часиков, я просто физически не могу! Приезжай ты ко мне, будет здорово! – предложила тут же она.

– Я говорил тебе, что не езжу в Москву, – довольно прохладным тоном напомнил он.

– А ты не в Москву, ты ко мне приезжай, – предложила Лиза. – Будем сидеть дома и лежать, и никуда не выйдем.

– Кроме твоих танцев, – хмыкнул он.

– Кроме моих танцев, – подтвердила Лиза и пообещала: – Я сама нас отвезу туда и обратно, и везде, куда захочешь.

– Я бы хотел, чтобы приехала ты, – вздохнул он и прервал разговор.

Лиза расстроилась ужасно. И целых два дня ходила и думала, а может, все-таки поехать к нему? Нет, ну правда – не может же он вот так сразу измениться и стать прежним! Что, переспал с ней и прямо стал другим человеком и вернулся в нормальную жизнь?

Но на машине при лучшем раскладе дорога туда-обратно займет около десяти часов, при худшем и предполагать не стоит. Поезд? А потом либо на автобусе до остановки на трассе, а там еще пешком до села и далее до хутора! Либо встретят на машине. Встретить-то они встретят, только зачем ей это надо, если для общения с Протасовым у нее останется часа четыре, не больше!

Не поехала, а он не перезвонил.

И мучилась мыслями, воспоминаниями, сомнениями и предположениями, а потом вдруг, в один момент, сказала себе – не буду!

Не буду, и все!

Он взрослый, здоровый мужик, нравится ему такая жизнь – пожалуйста. Но она портить свою жизнь из-за его психозов не станет! Не зря ее бабушка Ася предупреждала!

Ох, не зря! И Лиза проплакала пару часов, благо могла себе это спокойно позволить, жила самостоятельно, одна в квартире Надюши, которую они раньше сдавали, а несколько лет назад посовещались и решили: Лизе так будет удобней – намного ближе к работе и к детскому Центру, да и взрослая уже барышня.

В понедельник пошла на работу, строго-настрого запретив себе плакать, а главное, чего-то ожидать от Протасова. А чего ждать? Этот вопрос Лиза задала себе после того, как наплакалась в удовольствие.

Ну, так чего? Что она, строила какие-то планы? Ну, наверное, строила, как любая другая нормальная девушка в похожей ситуации. По крайней мере, ожидала и надеялась на продолжение и какое-то развитие отношений, не только же ездить в глухомань по выходным за великолепным сексом по первому зову мужчины. Хотя за таким делом можно и поездить!

В среду после урока танцев к Лизе подошла директор Центра и сообщила, что в субботу ее занятия отменяются – состоится большая конференция, и зал будет занят. Лиза оповестила всех родителей и детей и призадумалась…

Протасов так и не звонил.

Лиза все думала и думала, и, побаиваясь того, что собирается делать, и все еще окончательно не решаясь, она договорилась с коллегами и ушла в пятницу сразу после обеда с работы.

Торопливо собрала сумку с вещами, сделала термос черного чая с медом, бутерброды сложила в контейнер, туда же – салфетки, и все поторапливала себя мысленно, отчаянно боясь передумать. Остановилась, села на диван и спросила вслух:

– Лиза, что ты творишь? Куда ты собралась, ты понимаешь?

Тишина в доме не ответила на эти важные вопросы.

– А если он тебя не ждет и уже не надо ему никаких твоих приездов? – помолчала и спросила самое важное: – А если он уже не сможет или не захочет выйти из своего состояния скорби и никто ему так и не будет нужен, кроме памяти об Алисе? Слишком затянулось это его состояние, ты же понимаешь.

Она вздохнула, решительно поднялась, прошлась по квартире, проверила все ли выключено-закрыто, взяла сумку, пакет с контейнером и термосом, и громко сообщила квартире:

– Тогда я оставлю его с Алисой и больше тревожить не стану! Но мне надо понять, есть ли у нас с ним шанс, есть ли у меня шанс или нет! Все, поехала!

Пятничные пробки на выезде из Москвы, тем более по весне, – отдельная грустная история, причем обязательная. Но Лиза стоически терпела, и хотя выехала намного раньше основного потока, все равно пришлось постоять. И сворачивала она с трассы на дорогу к селу уже в опускающейся темноте, а к хутору подъезжала – так совсем уж стемнело, к тому же и дождь вдруг полил, и ворота никто не спешил открывать на шум подъехавшей машины.

Лиза посигналила, подождала, но приветливые хозяева не появились и «добро пожаловать» не пожелали. Она еще раз посигналила, пять минут, десять – результат тот же. Конечно, она не взяла с собой в дорогу зонтик и выбралась из машины практически под проливной дождь и побежала к калитке в воротах.

И, понятное дело, та была закрыта – люди-то на хуторе адекватные живут, на ночь калитки закрывают. Лиза позвонила в звонок, потарабанила кулаками, покричала призывно, снова позвонила – тишина, словно все эвакуировались в теплые страны.

Лиза почувствовала, как по спине, под одеждой побежала струйка воды – значит, легкая курточка промокла! Э-э-эх, плохое слово!

Она вернулась в машину, промочив сиденье, и, чертыхаясь под нос, принялась сигналить светом фар и давя на клаксон. Ни на живых, ни на мертвых на этом хуторе ее цветомузыка действия не возымела и впечатления не произвела.

И тут, от отчаяния, что ли, она вспомнила, как Вера ей рассказывала, когда они ехали в Москву, что Протасов частенько пропадает в своей мастерской, что-то там делая, и не видит и не слышит вообще ничего, поэтому они все имеют ключи от калитки и от ворот, иначе можно на участок так и не попасть. А вот Витяй постоянно свой ключ забывает, так они для него специально в тайничке запасной держат, под кустом в коробочке такой, камнем приваленной. Если не знаешь, никогда не найдешь.

Лиза снова выскочила из машины, подбежала к тому кусту, присела на корточки… но головоломка была с сюрпризом – камней там лежало не меньше десяти – под третьим она нашарила шкатулку.

Достала ключ, замерзшими мокрыми скользкими пальцами не с первого раза попав в замочную скважину, отперла дверь и побежала к дому, по дороге отметив, что он стоит совершенно темный, еле светится только окно кухни, видимо, какой-то один ночной светильник оставили включенным.

Но двери на веранду и в дом были не заперты, и Лиза вошла, и оказалась в кромешной темноте прихожей.

– Эй! Живые есть? – громко прокричала она, нашаривая рукой выключатель на стене.

Гулкая тишина отозвалась на ее призыв, пролетев по всему дому придушенным эхом.

– Провалились они все, что ли, – проворчала она, скинула туфли и, оставляя мокрые следы на полу, пошла искать хоть кого-то.

Первым делом Лиза проверила кухню и спальную Протасова на втором этаже – никого! Спускаясь по лестнице со второго этажа, она вдруг услышала странный повторяющийся глухой звук издалека, пошла на звук и поняла, что он доносится из мастерской.


Протасов тысячу раз, наверное, думал позвонить Лизе и даже телефон в руках держал, чтобы набрать ее номер, но откладывал – нет. Она права, Москва далеко, у нее там своя жизнь, работа, детишки из Центра, что теперь ей мотаться к нему по выходным? И как долго? Да и нужен ли ей мужчина, отягощенный чувством вины, погрузившийся в скорбь и не желающий ничего менять в своей жизни? Она молодая, прекрасная, умная, великолепная женщина, что ей теперь с ним – похоронить себя заживо, на хутор к нему переселиться, что ли? Нет, никому такие жертвы не нужны, а ему особенно. И лучше вот так – отрезать один раз и прекратить навсегда, и все! Он и так себя корил за слабость, что позвонил, позвал… Не надо всего этого, не надо! И откладывал тяжелую трубку спутникового телефона.