— К лицу, — оценил я. — И эта юбка ей к лицу.

Пенсионер Трухнин стал гоготать и показывать мне поднятый вверх большой палец, повторяя:

— Юбка к лицу! Хорошо! Юбка к лицу! Пять баллов!

— Теперь давайте попробуем вон тот блузон, — сказала Дора.

— Шифоновый? — уточнила художница по костюмам.

Ох, уж эти примерки! Взгляд назад через плечо в зеркало на автопортрет своей задницы, и горящие очи, и поглаживание личных ягодиц с параллельным распрямлением пальчиками морщиночек, в основном воображаемых, и поворот, и сосредоточенное, с глубокими раздумьями разглядывание себя со спины через другое плечо и вновь бережное скольжение ладоней по собственному драгоценному седалищу, и скашивание глаз, дабы увидеть свое лицо в три четверти, это ведь тоже очень важно, и плавное прохаживание, чтобы оценить наряд в динамике колыхания его отражения.

Тут в магазин ввалились два типа с видеокамерой:

— Мы с телевидения! Нам сказали, что вы здесь, Дора Григорьевна!

— Кто сказал?

— Агентура. А можно мы тут?..

— Только при условии, если не будете мешать! — заорала Дора.

— Это ваше открытие, восходящая звезда?

— Ну, еще рано говорить. Да, на главную роль утверждена эта девушка, начинающая актриса, молодая, очень талантливая — Милена... э...

— Федоренко, — подсказала Милена.

— Я плохо запоминаю женские фамилии, да и зачем — мы их так часто меняем... — мило выкрутилась Дора и зачем-то глянула на меня.

Журналисты осведомились, можно ли задать барышне пару вопросов, а именно следующие, но Дора, вновь резко перейдя от голливудской улыбки к базарному крику (в этом она была удивительно схожа с Миленой), сообщила, что разрешает им присутствовать, но не участвовать, тем временем «начинающая, молодая, очень талантливая» начала отвечать на вопросы, фактически заданные ей телевизионщиками под видом обращения к Доре. При этом Милена периодически посещала кабинку, чтобы надеть еще вот эти джинсы, и эту майку, и померять вон тот теннисный костюм, и те туфельки, и такое платье, и этакий купальник («Купальники мерять нельзя», — сказал кто-то сбоку). Шляпками она венчалась, разумеется, вне кабинки.

Дора поведала журналистам, будто оправдываясь, что главная героиня по ходу сюжета часто меняет наряды, так что одежды прикупить для Милены нужно много.

Давали советы продавщицы и уходили-приходили прерывистым конвейером с целью показать иную модель и расцветку, а также в ответ на нельзя ли размером свободнее или уже, вставляли иногда свои словесные двадцать копеек ассистентки, периодически морозил очередные глупости пенсионер Трухнин, так, он смемуарничал, как однажды Станиславский с Немировичем-Данченко, подбирая костюм актрисе для спектакля, уважительно советовались с ним, Трухниным, тогда «еще более юным, чем сейчас». Если учитывать, что речь шла о второй постановке «Чайки», годочков сейчас фантазеру Трухнину должно было стукнуть этак сто тридцать.

Я почувствовал себя лишним и отошел в сторонку. Там стоял старик-охранник с надписью «секьюрити» на сердечном карманчике, совсем дряхлый. Вряд ли я доверил бы ему даже охрану дворницких метел. Мы с ним уставились друг на друга и принялись поочередно понимающе вздыхать.

Между тем, меня тянуло к себе старое платье Милены, я даже подошел к кабинке, когда она была пуста и занавеска бесстыдно отдернута, — под предлогом поправить свою прическу, — и рядом с отражением моей личности на фоне круговерти группы Филатовой потерянно вытянулось сиреневое с загадочными закарлючками.

Позади осталось отсчитывание денег на блюдечко перед кассиршей, произведенное директором картины Боковым вкупе с требованием выписать копию чека, и фраза Милены: «Ну, мы пойдем?» и слова художницы по шмоткам: «Миленочка, душенька, начинайте носить все сразу»... «Как все сразу — одновременно?» — сострила Милена. «Нет, — улыбнулась художница, — сразу — в смысле... не откладывая. Даже дома, чтобы скорее обтерлось; на экране у одежды должен быть обжитой вид».

— Вы забыли!.. Девушка! — воскликнула одна из продавщиц.

— Да, Миленочка, вы свое платье забыли! — крикнула ассистентка Мальвина. Милена повернула голову в сторону примерочной, сказала: «А!» и начала было совершать взмах рукой, означающий: «Да ну его», но потом все же вернулась и сдернула иероглифы с крючка.

— Я на время съемок поживу у мамы, от нее ведь ближе к киностудии, — сказала мне Милена.

Дальше идет провал. Произнесла ли эти слова Милена еще в магазине, когда мы направлялись к выходу? Или на ступеньках, после того, как, послушные фотоэлементу, за нами закрылись стеклянные врата? Или возле машины, когда я отпирал дверцы? ,

Иногда я считаю, что уронил пакеты с ее покупками, ее новой служебной одеждой. Порой уверен, что не ронял.

Точно помню только, что Милена походя опустила небрежно свое платье в урну возле магазина, вернее, на урну, поскольку та была переполнена.

Кажется, я что-то городил насчет того, что да, от меня расстояние длиннее до киностудии, чем от дома ее мамы, но я мог бы по утрам отвозить ее своей машиной на съемки, а вечером забирать. Возможно, она объяснила, что я ведь сейчас в отпуске и зачем мне рано вставать, стоит ли мне беспокоиться, то есть это она обо мне заботится, о моем полноценном отдыхе.

Вспоминая этот эпизод, я часто впадаю в уверенность, что такого разговора вообще не было, что после фразы Милены о ее намерении пожить у матери, мы молча сели в машину. Порой меня охватывает сомнение — да нет, вроде такой диалог имел место.

Хотя, собственно, какая разница?

Мир начал приобретать более ясные, устойчивые очертания, когда мы уже сидели в моей «девятке».

— Но твоя мама... Она ведь тебе житья не даст, — выговорил я. — Как ты сможешь, например, дома учить роль? Мамочка тебе дырку в голове просверлит.

— Она немного поутихла последнее время, — сказала Милена, странно непривычная в джинсовой рубашке и кепочке-бейсболке с какой-то надписью латиницей. — Стала более... удобоваримой, что ли. После того как начала пить то, что ты ей принес, ну, травы — корень валерьяны... забыла... пустельник...

— Пустырник, — поправил я. — Так она же выбросила их в мусорное ведро.

— При тебе выбросила, а как ты ушел — полезла и достала.

Милена переместилась ближе ко мне, чтобы попасть в зону видимости себя новой в зеркале заднего вида — кепочку срочно понадобилось снять и надеть опять, но уже козырьком назад и проконтролировать результат. Зеркальце ты мое ненаглядное...

— Ну, что ж, только учти: кино — это всего лишь тени на простыне. И еще — мир кино съедал с потрохами многих.

— В каком смысле? — немного забеспокоилась она.

— В смысле — живой останешься. Только окажешься съеденной.

— Ты говоришь загадками, — резюмировала девушка с внешностью Милены, достала пронзительно-карминовую помаду и принялась ее употреблять.

— Я вообще загадочный, — торжественным тоном произнес я. — Я такой загадочный, что куда там.

* * *

Недели через две глубокой ночью, безуспешно борясь с бессонницей, я вдруг неожиданно для себя встал с постели, оделся и вышел из дому.

Перекурив с ночным сторожем на автостоянке, обсудив с ним среди стада спящих машин политическую ситуацию — как внешнюю, так и внутреннюю, я гулко завел свою «Ладу» и отправился на другой конец города в район новостроек к дому Милены.

Постояв некоторое время у раскрытого окна ее комнаты, послушав, как дыхание Милены смешивается с пением цикад, как с неопределенным сонным звуком она перевернулась на другой бок, я уехал назад и благополучно задал храповицкого. .,

Скучал ли я по ней? Боюсь, что нет.

Хотя мне не нравились некоторые новые замашки, которые я стал замечать за собой — например, содержимое яйца я мог вылить в мусорное ведро, а скорлупу положить на сковородку в кипящее масло, а как-то, услышав звонок, пошел открывать дверь, хотя это был телефон.

В принципе я понял — мне вполне достаточно иногда послушать, как она спокойно спит. Подышать воздухом нарисованного вишневого сада.

Мне это напоминало, как по вечерам, поздно вернувшись с работы, я подходил к кровати дочери, и мы с женой стояли, обнявшись, и слушали ее дыхание, которое доставалось также и плюшевому жирафу, с которым она заснула в обнимку.

Жирафу, которого живьем она так и не увидела. /

Что ж, за нее его увидела Милена.

Видимо, не зря Милена как-то выпалила в сердцах: «Ты ко мне относишься скорее как к дочери, чем как к...»

— Как к кому? — спросил я.

— Как к никому! — отрезала она.

Милена иногда бывала грубой. Я, впрочем, тоже.

* * *

Редко разбросанные островки прижавшихся друг к другу, будто в испуге, кустов, неравномерная растительность — то очень густо, то очень пусто — плюс частые, стелющиеся понизу туманы придавали этой равнине довольно чудной вид, нечто инопланетное, поэтому она была излюбленным местом съемок не одного поколения киношников, чему очень способствовало еще и то, что рядом находилась городская свалка.

Поставить там человека с ружьем, или куда проще — с мегафоном, чтобы он в нужный момент по команде режиссера шандарахнул холостым или гаркнул в «матюгальник», — и в небо поднимается туча птиц, вечно ошивающихся на помойке. В общем, «хичкоковский» кадр обеспечен...

Я припарковал свою «Ладу» рядом с тонвагеном, лихтвагеном и прочими вагенами съемочной группы.

Кинокамера, за которой сидела Дора, оператор и его ассистент, ехала на тележке по рельсам параллельно неспешно шагавшей Милене. Она была в прозрачном парео и уже знакомом — при мне покупали — очень модном купальнике, суть которого заключалась в максимальной экономии материи.

В пальцах у нее дымилась тонкая дамская сигарета — я впервые видел Миле-ну курящей, очевидно, так требовалось по роли. Бросалось в глаза, что затягиваться она не умеет, симулирует курение, что вряд ли являлось ляпом, результатом режиссерского недосмотра — зная тщательность Д. Филатовой как режиссера, вернее было предположить обусловленность сюжетом: героиня любым путем хочет казаться взрослее.

Рядом с черепашьей скоростью двигался открытый военный «уазик», перекрашенный под американский джип времен Второй мировой, за рулем которого восседал юноша в пробковом колонизаторском шлеме, перебрасываясь на ходу репликами с Миленой. Снималась, по всей вероятности, сцена знакомства главных героев.

Затерявшись среди нескольких десятков членов съемочной группы, сгрудившихся позади камеры, я молча наблюдал.

Это была другая, чужая Милена — холодная, уверенная в себе, немного надменная, даже походка изменилась. Я понимал, что она «в роли», создает характер, образ, отличающийся от собственного. Но все равно стало жутковато.

— Стоп! — прозвучала команды Доры.

— Придется переснимать, — флегматично доложил оператор. — Микрофон попал в кадр.

— Кто держал «журавль»? — заорала Дора как резаная. — Макаренко? Паша, вы самая жалкая, самая ничтожная личность, которую я знала! Вы подлец и скотина!

Тут она повернула голову, и ее живые умные глаза наткнулись на меня. На лице Филатовой мгновенно расцвела улыбка:

— Виталий? — ответа она, разумеется, не ожидала. — Вот хорошо, что вы пришли. Вы к Милене? Извините, закончу разговор. — И тут же, без какой-либо каденции или хотя бы паузы взмыла в душераздирающий крик: — Паша, вас надо расстрелять как вредителя, и то будет мало! — Ох уж эти знаменитые ее перескоки от дикого вопля к теплой улыбке и наоборот! И что интересно — любой человек через некоторое время после знакомства с Дорой, приглядевшись к ней, приходил к выводу: это у нее не предумышленный финт, а безыскусная задушевная особенность, спонтанно, помимо воли проявляющаяся. Столетий пять назад Дору, недолго думая, сожгли бы на костре, тогда ребята разбирались с разными чудачествами быстро, без лишней волокиты — гори оно синим пламенем, и все тут. Да и кому нужна была Дора пятьсот лет назад — изобретатель Тимченко, показавший первый в мире фильм в зале гостиницы на Дерибасовской, опередив, как утверждают местные краеведы, на пару годочков братьев Люмьер, тогда еще не только не родился, но и его прадеды и прабабки зачаты не были, а кроме как снимать кино Дора Филатова ни фигушечки не умеет, зато, правда, делает это очень здорово, нам бы всем так. — Это же каким мерзавцем и говнюком надо быть, Паша Макаренко, чтобы так относиться к работе?! Я с вами разговариваю или с кем?! Что вы в сторону смотрите?!

— Извините, пожалуйста, — сказал Паша Макаренко, прекратив смотреть в сторону.

— Нет, не «извините»! Нет, не «извините»! Не надо мне говорить «извините»! У вас что — руки отсохли?! Ручки больные?!

Ассистентка Мальвина (это не имя, а фамилия с соответствующим ударением на первом слоге, девушка лет сорока пяти — тип, часто встречающийся на киностудиях: любит одеваться по моде тинейджеров, кататься на роликах и заплетать косички, от натуральных же подростков отличается морщинками на лице и вымытыми ушами, я таких называю «старая девушка», не путать со старой девой), чей затылок и «хвостики» с бантами частично заслоняли мне вид на творческий процесс Доры Филатовой, обернулась, кивком поздоровалась, одной мимикой показала: «О Господи...» И тихо пожаловалась: