На улице возле входа курили трое: постоянно шмыгающая носом мадемуазель лет четырнадцати и немногим старше ее два кавалера. Я скрылся за углом, но их беседа долетала и туда.

— Та не, это улет полный! Та этот Клёпа лох, я отвечаю! Кранты, атас полный!

— Та ему надо просто настрелять по бестолковке.

— Не, ты прикидываешь, эта Карина-мандалина призвиздэкнутая такое ляпает, вот крыса чумовая!

— Та я отвечаю, улет полный!

— Та ей тоже надо настрелять по бестолковке! Короче, всем настрелять... Так они наперебой упоенно демонстрировали друг другу знание молодежного сленга, когда выскочила встревоженная Милена:

— Ты чего ушел? Ты что — обиделся? Я что-то не так сделала? — затараторила она.

— Ты все делаешь, как надо, — заверил я. — Покурить вышел. Слушай, иди танцуй, а я посижу в машине, последние известия послушаю.

— Ты не уедешь? — с неожиданно-беспомощной опаской спросила она.

— Как же я могу бросить тебя в этом подозрительном злачном заведении? — торжественно воскликнул я.

— Ну, я пойду. Я недолго. Один танец. Два!

— Веди себя прилично.

— Я буду себя хорошо вести, папочка.

— Будешь плохо себя вести, — спокойно сообщил я, — настреляю по бестолковке и будут тебе кранты и атас полный.

Милена расхохоталась.

* * *

— Может, все-таки расскажешь, с кем это ты назюзюкалась?

— Меня у-угощали...

— Кто? — вопрос остался без ответа.

Между автомобилем и домом Милена еще держалась, но в парадном ее совсем развезло.

— Я-то представляла: выпускной вечер (ага, значит, то был все-таки ее выпускной вечер; да, точно, я предлагал — заеду за тобой под конец, но Милена настояла, чтобы я изначально пошел с ней, очевидно, хотела показать меня одноклассницам, теперь уже бывшим, и постепенно большая часть школы переползла на близлежащую дискотеку) — это что-то та-акое, — говорила она заплетающимся языком, периодически впадая в смех. — А ока-за-лось...

— А чего ты ожидала? — осведомился я, пытаясь направить непутевую Ми-лену на ступеньки, но ее все время уносило вбок, к почтовым ящикам.

— Я представляла — я та-а-акая вся из себя спускаюсь по мраморной лестнице, кругом пальмы и все хло-пают... ха-ха-ха... и та-кой ковер — по щиколотку утопаешь... И вообще... Ой, что я глупости говорю? А тут: трах-бах — получи аттестат, трах-бах — попрыгай под музыку... три ноты и бабанщик... бара... тьфу, ба-ра-банщик... ха-ха-ха!

Кончилось тем, что я перебросил ее через плечо, как куль с мукой, и понес — похохатывающую и показушно протестующую — наверх.

Поздоровался с соседями — муж, жена, толстый мальчик и пес Рекс, спускавшимися навстречу. То-то будет теперь у них тема для разговоров.

* * *

Впервые с этим странным явлением мы столкнулись, когда вышли из кинотеатра, где по экрану гуляла очередная ватага мертвецов, и одновременно сказали. «Дурацкий фильм, правда?»

Тут же в унисон спросили: «Что-что?»

— Я сказал: «Дурацкий фильм, правда?»

— И я сказала: «Дурацкий фильм, правда?» — рассмеялась Милена. Сейчас же, через несколько шагов мы увидели пьяного, выделывающего ногами кренделя, и слово в слово произнесли: «Какой смешной дядька!»

Тут у меня по коже прошел холодок.

— Что ты сказала?

— Я сказала: «Какой смешной дядька»... — удивленно, почти испуганно проговорила Милена. — А что ты сказал?

— Я сказал: «Какой смешной дядька...»

Садясь в мою машину, мы разом запрокинули головы и после беглой ревизии тучам (а они, разбойницы, явно затевали мокрое дело) возвестили хором «Кажется, будет дождь».

И расхохотались.

В дальнейшем это происходило так часто, что мы привыкли и уже не обращали особого внимания на случаи нашего параллельно-синхронно-идентичного говорения, а только молча переглядывались и загадочно улыбались.

* * *

Я валялся на кровати, поместив подушку между своей спиной и стенкой, и смотрел телевизор.

Шел фильм на английском языке, и его заглушал голос русского переводчика:

— Ты задница, и твоя мать задница, и твои дети задницы. За твою задницу я не дам ни цента.

— Ты сам задница. Выстрелы, крики.

Я переключил на другой канал.

Комичная японская речь приглушена. Громкий русский перевод:

— Господин Тосихито Фудзивара убил моего брата. Вы люди господина Тосихито Фудзивары. Готовьтесь к смерти.

— Разрешите, господин Кирамура Сюмамоцу, мы хотя бы сделаем себе харакири.

— Нет, вы даже этого не заслуживаете. Выстрелы, крики.

Я вновь нажал на кнопочку «дистанционки».

Русский текст — без переводчика, но с украинскими субтитрами:

— Товарищ полковник, вызываем спецназ! Трам, трам, трам. у

— Ребята, не посрамим спецназ! Выстрелы, крики.

Тут из ванной комнаты появилась Милена с неизменной после купания полотенечной чалмой на голове, забралась с ногами на кровать возле меня, взяла из моей руки пульт и выключила телевизор.

— Слушай, все равно уже никто не поверит, что между нами... что у нас с тобой ничего не было...

Она сказала это, задумчиво глядя в сторону, с легким вздохом почти искреннего сожаления. Но я слишком хорошо знал Милену, чтобы ей удалось меня провести. Впрочем, она и не особенно пыталась.

— Ну, и что? — строго спросил я.

Моя почти искренняя серьезность ее тоже не обманула. Помыслы, еще не перешедшие в умысел у одной стороны, и умысел, перешедший в размышления — у другой. Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтобы посмотреть, не оглянулся ли я. Все это напоминало игру в шахматы. А скорее — в шашки. В поддавки.

— Просто я... поделилась с тобой своими соображениями! Поделилась! Понимаешь? — Милена явно ерничала, но похоже было, что она на грани истерики. Если только она не играла это — «на грани истерики». Такое я тоже вполне мог предположить.

— Ну, и что? — спросил я.

Некоторое время мы молча изучали радужные оболочки друг друга.

— Ну, и что?.. — спросила она, но уже тихо и другим тоном.

* * *

Первое, что я увидел, проснувшись утром, — открытый глаз Милены, располагавшийся совсем близко, глядевший на меня с соседней подушки. Милена улыбнулась и сказала:

— Помнишь, как мы познакомились?

— Ты вышла из своего дома и ревела.

— Ты подвез меня на тренировку. Я там встретила одноклассницу и сказала ей — я только что познакомилась со своим будущим мужем. Она так удивилась, зенки выпятила — а кто он? А я сказала — не скажу.

Я промолчал. Только в который раз посмотрел на нее внимательно.

* * *

Для Милены это была обычная наша прогулка по городу (вначале, первые разы она просто шла рядом, но однажды вдруг решительно взяла меня под руку). Мы уже почти миновали магазин женской одежды, когда я остановился и сказал:

— О! — это будто я что-то вспомнил. — Давай зайдем.

— Зачем? — спросила Милена.

Мне не понравился ее немигающий взгляд — предвестник бури.

Я стал что-то говорить насчет того, что из платья она давно выросла, а обувь...

— Мне нравится мое платье, — неожиданно ожесточенно сообщила она. — Я тебя не устраиваю в этом платье? Может, мне его снять?

Далее последовала безобразная сцена с криками и слезами, включающая попытку стриптиза прямо на улице на развлечение прохожим, когда Милена делала вид, будто снимает свое платье то ли с темно-синими, то ли фиолетовыми иероглифами: в общем, все в лучших традициях ее мамочки.

Запомнилось из того, что она несла тогда:

— Я хочу сама на себя зарабатывать! Мало того, что я твой хлеб ем, так еще чтоб ты одевал меня?! — «Твой хлеб ем» она произнесла, точнее, прокричала так надрывно-серьезно, с пафосом, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что это шутка. — Мало того, что я объедаю тебя!.. Я тебя объедаю... — стала повторять она раз за разом задумчиво-печально, явно нарочито кивая головой. — Я тебя объедаю... как мне не стыдно! — Тут же она расхохоталась. — Я объедаю тебя! Какая же я дрянь, дрянь, бессовестная дрянь, подцепила тебя, навязалась тебе, объедаю тебя! Еще и тряпки ей покупай, ишь, чего захотела, дрянь!.. — здесь она начала рыдать...

Ясно было, что это уже классическая истерика, и я стал жалеть, что вообще предпринял эту затею — купить ей что-то из шмоток. Хорошо, хоть на этот раз про топор не вспомнила.

Так мне и не удалось приодеть Милену. Ее реакция никак не вписывалась в уже почти законченный портрет.

Я был уверен, что она обрадуется, даже предвкушал это. У меня в кармане была припасена упитанная пачка денежных знаков...

Что-то опять не так, думал я, в сложившейся у меня в голове модели психологического механизма по имени «Милена». Она подбрасывала мне неожиданности со странной неизбежностью именно тогда, когда я в очередной раз был уже уверен, что чертеж ее внутренней личности вырисовался окончательно — оказывалось, что Милена устроена куда сложнее, в ней есть еще какие-то незримые колесики и приводные ремни, которые мне недоступны и непонятны, и надо, подтирая ластиком, рисовать новую схему, пытаясь учесть и домыслить необнаруживавшие себя ранее, но теперь вдруг косвенно проявившиеся детали.

Порой Милена казалась мне незнакомым городом, в который я, одинокий путешественник, никак не могу попасть, а все блуждаю по пригородам — уже вижу звонницы центра, слышу веселый гул праздничной толпы, но переулок Кривоколенный вновь ведет меня в обход, по заколдованным окрестностям.

* * *

— Слушай, а что если мы сегодня пойдем в кино?

— Так я практически готова, — сказала Милена. — Причесаться, переодеться — две минуты.

— Чтобы было быстрее, помоги мне, пожалуйста, — попросил я, глянув на часы. — Я пока пойду бриться, а ты обзвони актеров по этому списку. Вот видишь — фамилия, имя, телефон, а напротив — время репетиции. Сообщи каждому. Ладно?

— Ага, — сказала Милена.

Я закончил бриться, вышел из ванной и замер в коридорчике. Из комнаты доносился мужской голос, тенорок, причем явно принадлежавший кавказцу. Тотчас я определил — азербайджанцу. Это были только азербайджанцам свойственные привычка гулять по октавам и придыхание, когда в некоторых местах фразы легкие избыточно выдувают воздух. Откуда в квартире взялся азер? Я забыл закрыть входную дверь? Или Милена впустила?

Еще два шага, и я вновь остановился, а точнее — остолбенел.

—...дарагой, паслушай виниматэлно, да? Я зиваню па паручению Виталый Канстантынович, да. Он пирасил перидать, дарагой...

Это была Милена, она разговаривала по телефону... мужским голосом!

Час от часу не легче. Скучать мне она не дает.

Незамеченный, я подождал, прислонившись к стенке, пока она окончила беседу («да, ви три часа тибе будит жидать ассистэнтк у вихода, она тибе праведет через пираходную...»)

— Это кито тибе училь так гаварит, да? — поинтересовался я, когда она положила трубку.

Милена испуганно вскрикнула и сказала уже своим голосом:

— Ну, это... Извини, пожалуйста... Ну, я просто так... прикалывалась...

— Та-ак, — констатировал я, обходя вокруг нее. — Значит, у тебя актерский дар... Как же я раньше не догадался, вот олух. И давно это у тебя?

— Что?

— Ну, умение говорить разными голосами.

— С детства, — просто ответила Милена. — Но я обычно это никому не показывала, стеснялась.

— Угу. А как ты еще можешь?

— Ну, вот... давай ты отвернешься...

Я стоял лицом к окну, когда сзади раздался жалобный детский голосок со смешными перерывчиками на срочный добор воздуха иногда прямо посреди слова:

— Папочка, ты обещал повести меня в зоопарк... Говорил, что покажешь жирафу, и слона и этих... попугайчиков... А теперь ты все занят и занят... А когда ты меня сводишь в зоопарк, папка? Ну, пож-жалуйста!

Меня всего начало трясти. Я сжал зубы что есть мочи.

Это было выше моих сил. Это был голос моей покойной дочери. Самое жуткое заключалось в том, что такой разговор действительно имел место. Я опрометчиво пообещал дочке, после чего началась вдруг запарка на работе, пришлось снимать без выходных — днем съемки, вечером репетиции, а потом было поздно: белое лицо дочери в маленьком гробу, засыпанном цветами (с тех пор цветов я не мог видеть, но только сорванных, неживых), я уже никогда не смогу сдержать свое обещание, никогда не свожу ее в зоопарк.

Я раньше скептически относился к встречающемуся в романах выражению «он заскрежетал зубами». Теперь впервые я услышал этот звук, причем издаваемый мною:

— Милена, — прохрипел я, — никогда больше так не говори!..

* * *

— Оказалось, что это воспоминание Милены. Это ей отец обещал, но потом I закрутился, потом у него пошли скандалы с ее мамой, потом развод... Короче, как ты думаешь, куда я повел ее в следующее же воскресенье?