Гром грянул в апреле, в ясный ветреный бело-голубой денек. Фабрис, который пропадал почти неделю, приехал с фронта озабоченный, хмурый и объявил, что она должна немедленно ехать в Англию.

— Я достал для вас место в аэроплане, — сказал он, — сегодня, на вечерний рейс. Сложите маленький чемодан, остальные вещи поедут следом на поезде. Жермена проследит за этим. Мне сейчас надо в Военное министерство, постараюсь вернуться как можно скорей, во всяком случае, чтобы успеть отвезти вас на Le Bourget… Ну-ка, — прибавил он, — времени в обрез, поработаем для фронта. — Никогда еще он не был так исполнен деловитости и далек от романтики.

Вернулся он еще более пасмурный; Линда ждала его с уложенным саквояжем, в синем костюме, который был на ней при первой их встрече и со своей старой норковой шубой на руке.

— Так, — произнес Фабрис, который сразу всегда замечал, что на ней надето, — это что у нас? Маскарад?

— Фабрис, поймите, я не могу взять с собой вещи, которые вы мне дарили. Я была рада им, пока жила здесь, пока вам доставляло удовольствие видеть меня в них, но у меня, в конце концов, есть гордость. Я не в борделе выросла, в конце концов.

— Ma chère, оставим эти пошлые предрассудки, они вам вовсе не к лицу. Переодеваться некогда — хотя постойте… — Он заглянул к ней в спальню и вынес оттуда длинное соболье манто, один из своих подарков к Рождеству. Забрал у нее норковую шубку, свернул, бросил в мусорную корзину и накинул манто ей на руку вместо нее. — Жермена вам пошлет ваши вещи, — сказал он. — А теперь идемте, пора.

Линда попрощалась с Жерменой, взяла на руки щенка и пошла за Фабрисом к лифту, потом на улицу. Она еще не до конца понимала, что расстается с этой счастливой жизнью навсегда.

ГЛАВА 19

Первое время у себя на Чейни-Уок она все еще не понимала. Да, мир объяли сумрак и холод, солнце зашло за тучу — но это ненадолго, оно выйдет снова, она опять окунется в тот жар и свет, что до сих пор согревают ее отраженным теплом; небо еще синеет здесь и там, тучку пронесет. Затем, как случается порой, тучка, которая представлялась сначала совсем маленькой, стала разрастаться все больше, покуда толстым серым одеялом не застлала весь горизонт. Дурные новости каждый час; страшные дни; недели, которые не прогнать из памяти. Гигантское стальное лихо катило по Франции, накатывалось на Англию, пожирая на своем пути тщедушные существа, пытающиеся его остановить — поглотив Фабриса, Жермену, квартиру и последние месяцы Линдиной жизни, поглощая Альфреда, Боба, Мэтта и маленького Робина — угрожая поглотить нас всех. В автобусах, на улицах лондонцы открыто оплакивали английскую армию, которая была потеряна.

Потом в один прекрасный день вдруг обнаружилось, что армия англичан существует. Весть об этом принесла такое неимоверное облегчение, как если бы война уже кончилась, и кончилась победой. Вновь появились Альфред, Боб и Мэтт, и маленький Робин, и так как в это же время прибыло много французских военных, у Линды вспыхнула безумная надежда, что, может статься, и Фабрис среди них. Целыми днями она просиживала у телефона, и когда он звонил и оказывалось, что это не Фабрис, выплескивала свою ярость на незадачливого собеседника — я знаю, потому что испытала это на себе. Она так яростно накинулась на меня, что я выронила трубку и тотчас поспешила на Чейни-Уок.

Я застала ее за разборкой огромного сундука, который только что пришел из Франции. Никогда я не видела ее такой красивой. У меня дух захватило — вспомнились слова Дэви по приезде из Парижа, что Линда наконец-то оправдала надежды, которые подавала девочкой, и стала красавицей.

— Ну как, по-твоему, он сюда попал? — сказала она, смеясь и плача. — Что за невероятная война! Сию минуту доставили с Южной железной дороги — расписалась по всем правилам в получении, будто ничего такого не происходит — фантастика! Какими ты судьбами в Лондоне, птичка?

У нее, кажется, совсем вылетело из головы, что полчаса тому назад она говорила со мной — а точнее, накричала на меня — по телефону.

— Я здесь с Альфредом. Он приехал получать новое снаряжение и кроме того у него ряд встреч с разными людьми. Очень скоро ему, вероятно, опять ехать за границу.

— Молодчина какой, — сказала Линда, — тем более, что ему вообще не обязательно было идти в армию, сколько я понимаю. Что он рассказывает про Дюнкерк[95]?

— Говорит, напоминало страницы из «Спутника бойскаута» — можно подумать, он очень увлекательно проводил там время.

— Все они так — вчера у меня были наши мальчики, ты бы их послушала! Конечно, они, пока не высадились, не сознавали, в каком были отчаянном положении. Ох, как чудесно, правда, что они снова тут? Знать бы только еще… знать, что с твоими друзьями французами… — Она покосилась на меня из-под ресниц, как будто собираясь поведать о своей жизни там — но, очевидно, раздумала и вновь принялась за свой сундук. — Вообще говоря, эти зимние вещи придется опять сложить обратно в коробки. В моих шкафах им просто не хватит места, но ничего, — все-таки будет мне занятие, и потом, приятно их увидеть снова.

— Их надо вытряхнуть, — сказала я, — и просушить на солнце. Они могли отсыреть.

— До чего ты умная, душенька, и все-то ты знаешь.

— Откуда у тебя щенок? — спросила я с тайной завистью. Я столько лет мечтала завести бульдога, но Альфред упорно не давал, ссылаясь на то, что они храпят.

— С собой привезла. Такой золотой собаки у меня никогда не было, так старается угодить, ты не поверишь.

— Послушай, но как же карантин?

— А я под шубой, — лаконично объяснила Линда. — Надо было слышать, как он ворчал и сопел — стенки дрожали, и я тоже, от страха, но он вел себя образцово. Хоть бы разок шелохнулся. Да, кстати, раз уж мы о щенятах — эти гнусные Крисиги отправляют Мойру в Америку — характерно, скажи нет? Я очень крупно поговорила с Тони, чтобы мне дали с ней повидаться до отъезда, я как-никак ей мать.

— Вот этого мне никогда не понять в тебе, Линда.

— Чего?

— Как ты могла так чудовищно обходиться с Мойрой.

— Оно тупое, — сказала Линда. — Неинтересно.

— Да, знаю, но вся суть в том, что дети — они как щенята, если ими не заниматься, доверить их воспитание егерю или конюху, то вспомни, какими они растут тупыми и неинтересными. То же самое дети — если хочешь добиться от них чего-то путного, нужно дать им гораздо больше, чем только жизнь. Мойре, бедненькой, ты ничего не дала, кроме этого жуткого имени.

— Ах, Фанни, разве я не знаю! Сказать тебе правду, у меня где-то в глубине всегда таилось подозрение, что не миновать мне рано или поздно сбежать от Тони, я не хотела слишком сильно привязываться к Мойре или ее привязать к себе. Она могла бы удержать меня, я просто не посмела допустить, чтобы меня что-то удерживало при Крисигах.

— Бедная Линда.

— Нет, не жалей меня. У меня было одиннадцать месяцев полного, безоблачного счастья, — столько, я думаю, наберется у очень немногих даже за долгую-предолгую жизнь.

Я тоже так думала. Мы с Альфредом счастливы — так счастливы, как только возможно в браке. Любим друг друга, подходим друг к другу во всех отношениях духовно и физически, не знаем денежных затруднений, нам хорошо вдвоем и у нас трое замечательных детей. И все-таки, если разбирать мою жизнь день за днем, час за часом, окажется, что вся она как бы состоит из вереницы мелких неприятностей. Няни, поварихи, нудные и нескончаемые заботы по дому, детский гам, от которого лезешь на стенку, однообразный до одури лепет малышей (буравчик, сверлящий тебе мозг), полная их неспособность занять себя чем-нибудь самостоятельно, их неожиданные пугающие болезни, не столь уж редкие приступы скверного настроения у Альфреда, неизменные его жалобы за столом, что пудинг опять невкусный, привычка вечно пользоваться моей зубной пастой и давить на тюбик посередине. Все это — слагаемые брака, насущный хлеб нашей жизни — простой, грубого помола, но питательный. Линде досталось вкушать нектар, а это — пища богов.

Вошла старушка, которая открывала мне дверь, спросила, все ли это на сегодня — если да, то она пойдет домой.

— Да, все, — сказал Линда. — Миссис Хант, — пояснила она, когда та ушла. — Потрясающий дост, приходит ко мне каждый день.

— Почему тебе не поехать в Алконли? — спросила я. — Или в Шенли. Тетя Эмили и Дэви были бы только рады, и мы с детьми тоже приедем, сразу, как я провожу Альфреда.

— В гости как-нибудь — с удовольствием, когда получше пойму, что происходит, но пока я должна быть здесь. Ты им кланяйся от меня, тем не менее. Такая масса всего накопилась, что нужно рассказать тебе, Фанни, — сейчас забраться бы нам с тобой, по-настоящему, в достов чулан, да не на часок и не на два…


После долгих колебаний Тони Крисиг и его жена Пик-си разрешили Мойре поехать повидаться с матерью перед тем как покинуть Англию. Ее привезли на отцовской машине, которой по-прежнему правил шофер в униформе — не той, какую носят в армии. Это была некрасивая, застенчивая кубышка — ни единой черты хотя бы отдаленного сходства с Радлеттами; проще сказать — вылитая Гретхен.

— Какой симпатичный щеночек, — проговорила она неловко, когда Линда поцеловала ее. Ей было явно не по себе. — Как его зовут?

— Плон-Плон.

— А-а. Это французская кличка?

— Да. И французская собачка.

— А папа говорит, французы плохие.

— Что ж, не удивляюсь.

— Он говорит, они нас подвели, и поделом, раз мы связались с таким народом.

— Да, это на него похоже.

— Папочка думает, что нам нужно воевать вместе с немцами, а не против них.

— М-м. Но папочка, кажется, не очень-то воюет — ни вместе, ни против, ни вообще, насколько я могу судить. Теперь вот что, Мойра, — у меня есть кое-что для тебя перед отъездом, первое — это подарок, а второе — небольшой разговор. Разговор — вещь очень скучная, поэтому давай сперва с ним и покончим, ладно?

— Ладно, — вяло отозвалась Мойра. Она втащила щенка к себе на диван.

— Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, Мойра (перестань, пожалуйста, на минутку играть с щенком и внимательно послушай, что я скажу), — я очень, очень недовольна, что ты вот так удираешь отсюда, это, по-моему, никуда не годится. Когда у тебя есть страна — такая, как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, — ты обязана сохранять ей верность, а не бросать ее при первых же признаках, что ей грозит беда.

— Но я не виновата, — сказала Мойра, собирая в морщины лобик. — Я еще маленькая, это Пикси меня увозит. Я же должна слушаться старших, правда?

— Да, конечно, я знаю. Но ты-то сама лучше осталась бы, так ведь? — сказала Линда с надеждой.

— Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…

На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга — такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.

— Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.

В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней — подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони — она их так и не стала носить — и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.

Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.

— Я в таком бешенстве, — говорила она, — мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?

— Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.

— Ну, слава Богу, — я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, — ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси — в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником — пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру — что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. — Ясно было, что Линда очень расстроена. — И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.

Все время, пока тянулись эти страшные месяцы — май, июнь, июль, — Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив — воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, — это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор — ничего не поделаешь, надо попросту ждать. И все же, по мере того, как дни сменялись днями, не принося никаких известий, а те известия, что поступали из Франции, были одно хуже другого, она все более теряла покой. И волновалась, откровенно говоря, не столько о его безопасности, сколько о его отношении — отношении к событиям и к ней самой. Она не сомневалась, что он непричастен к перемирию, как не сомневалась и в том, что он хотел бы установить с нею связь — вот только доказательства отсутствовали, и в те минуты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, она невольно теряла веру. Она поняла сейчас, как мало, в сущности, знает о Фабрисе; он редко разговаривал с ней серьезно, в их отношениях главенствовала физическая сторона, их болтовня, их беседы были состязанием в остроумии.