Есть разные ступени бедности, и Пегги Сатрапулос искренне считала себя нищей, имея всего каких-то четыре или пять миллионов, которые еще можно было спасти. Ее вдруг охватил озноб, несмотря на влажное душное тепло, исходящее от асфальта. Кружилась голова. Спешили по своим делам прохожие, толкая ее и даже не узнавая. И нужно было начинать сначала. С нуля! Что ж, прежде она все выяснит с Нат, чтобы знать… Знать!

Не обращая внимания на шофера, который что-то ей говорил, Пегги яростно рвалась вперед, не видя ничего, не разбирая дороги.

Глава 2

— Убери руку, свинья!

— Сам свинья, ты меня провоцируешь!

— Нас могут увидеть.

— Ну и что? Им бы это понравилось!

Два парня, Боб и Дидье, прятались за кучей шуб. Они украдкой тискали друг друга, позволяя себе все более смелые ласки и заливаясь довольным смехом. Лица их выражали притворное смущение.

Впрочем, у Джованни Аттилио в течение дня все открыто теребили друг друга, но скорее нежно, для забавы, не решаясь на явно страстные проявления чувств. Разве могли что-нибудь значить пальцы, перебирающие волосы друга, рука, украдкой скользнувшая к нему в брюки, или нежная записка, тайком прочитанная в жизненном центре фирмы — туалете, где завязывались и развязывались интриги. Так, флирт без продолжения.

Более серьезные развлечения во время работы считались неуместными. Джованни Аттилио не потерпел бы этого. Впрочем, к себе он был менее строг. Утомленный тяжелыми обязанностями, шеф время от времени вызывал к себе в кабинет одного из тех юношей, кого лично принимал на работу. Никаких дипломов от претендентов на ту или иную должность Джованни никогда не требовал. Достаточно было иметь приятную внешность и согласиться пройти своеобразный конкурсный экзамен: провести час в оборудованном звукоизоляцией кабинете Аттилио. Это именовалось личной — очень личной! — беседой шефа с новым сотрудником. Имя новичка тотчас же вписывалось в журнал персонала, или, как называли его злые языки, в журнал личного состава гарема Джованни.

На пяти этажах особняка на Парк-авеню, где обосновалась империя Аттилио, можно было найти все, что могло бы достойным образом украсить заплывшие жиром телеса шестидесятилетних матрон с тугим кошельком. На первом этаже располагался выставочный зал, по которому неслышно скользили одетые с иголочки, красивые, внимательные юноши. В их обязанности входило принимать клиентов. На втором и третьем размещались примерочные. Четвертый этаж занимали парикмахеры, фотографы, гримеры, закройщики и манекенщицы, — стройные бледные куколки, закутанные в несвежие пеньюары. Но когда наступал их час, они перевоплощались в сверкающих загадочных бабочек и на подмостках в безжалостном свете юпитеров выглядели полупризрачными, почти нереальными.

На пятом этаже царила иная атмосфера. Здесь изготавливались и подгонялись известные всему миру модели Аттилио, и попасть сюда можно было только через потайную дверь. Через нее-то и входили рабочие, прежде чем отметить время прихода. Центр управления находился на втором этаже, что позволяло Джованни неожиданно появляться везде и в любое время. Он вмешивался во все и вся, обострял отношения, хвалил одних, разнося в пух и прах других.

Когда-то, двадцать лет назад, Аттилио приехал в Штаты из маленькой итальянской деревушки без гроша в кармане. Его родители были простыми крестьянами, многие поколения женщин в их семье одевались в платья, выкроенные ножом из грубой черной ткани.

Джованни стал королем моды, Гением, как его окрестили журналисты. Он диктовал свои законы женщинам всего мира, а через них и их мужьям. Если он решал, что пришло время носить короткие платья, в Париже, Риме и Токио можно было услышать лихорадочное позвякивание ножниц. Если ему хотелось, модными становились длинные одеяния. Никто не смел ему противоречить. Малейший каприз Гения превращался в диктат. Разумеется, он был мультимиллионером. Триста два раздельных контракта разрешали производителям во многих странах мира использовать его торговый знак, разумеется, за огромные отчисления. Но в душе Аттилио был меценатом и тратил огромные деньги на начинающих художников, музыкантов, актеров, писателей или просто на молоденьких парнишек с торговых судов, которых он отыскивал, бродя у доков. На такие прогулки Гений выбирался, как правило, в обычном костюме, но иногда позволял себе превращаться в сказочного персонажа, нацепив белый парик и куртку с воротником из роскошной чернобурки.

Во внешности Джованни не было ничего примечательного. Худой, суховатый, среднего роста, со странной привычкой как-то по-особому склонять голову набок, он напоминал потерянную птицу. Необычными были только его глаза — глаза мечтателя, всегда устремленные вдаль. Куда? Он и сам не смог бы точно сказать. И зимой и летом на Аттилио всегда был один и тот же серо-голубой фланелевый костюм, который украшал обычный черный галстук.

— Осторожно! — предупредил Боб Дидье. — Джованни!

В противоположном конце салона появился Гений, о чем-то тихо беседующий с администратором. Когда Дидье и Боб поправили одежду и выбрались из своего укрытия, около пятидесяти человек уже топтались на почтительном расстоянии от шефа.

— Господа, — начал он, когда воцарилась полная тишина и все взгляды обратились к нему. — Я очень хотел объявить вам эту новость… — Он вдруг замолчал, сделал несколько нерешительных шагов вперед, заложив руки за спину, и продолжил: — Господа, нам оказала честь, согласившись сотрудничать с нами, известная всему миру Пегги Сатрапулос. Она появится здесь завтра утром.

Но едва он успел выйти в коридор, ведущий к его кабинету, все пять этажей империи загудели, как разбуженный улей.

Дидье удивленно посмотрел на Боба.

— Вдова? Черт знает что! Ты представляешь ее за швейной машинкой?

— Увидишь, дорогой, — заключил Боб, выражая, сам того не зная, общее мнение, — за три недели эта бабуля слопает у нас всю прибыль на пятьдесят лет вперед!

* * *

В пятистах милях от аэропорта Кеннеди начал снижение «Боинг-747». Пегги вышла из сауны, отказавшись от теплого пеньюара, который ей протягивал нубийский евнух. Гигант поклонился и неслышно удалился, а Пегги с сожалением оглядела ванную с ее золотыми кранами. Жаль, что нельзя их упрятать в свой чемодан. В этом самолете все, похоже, было из золота. Немыслимые богатства, собранные здесь, превращали его в настоящий летающий музей. Подобные сокровища не могли присниться персонажам из «Тысячи и одной ночи» даже в их самых сумасшедших снах.

В салоне, длина которого, несомненно, превышала двадцать метров, одна из стен была отведена для картин. И каких картин! Тинторетто, Рубенс, Брейгель-старший… А вот несколько эскизов самого Леонардо да Винчи и автопортрет Рембрандта. А здесь, как бы перекликаясь с Кватроченто, излучают неповторимое внутреннее сияние импрессионисты — Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей. И уж совсем трудно отвести глаза от лаковых панно Короманделя, от редкостных безделушек из нефрита и слоновой кости.

Пол устилали китайские ковры вековой давности, и даже кресла в стиле Людовика XV вовсе не казались здесь старомодными, настолько удивителен был весь ансамбль.

Пегги, которую трудно было вообще чем-либо удивить, была потрясена этим великолепием, поднявшись на борт «боинга». Ей почему-то вспомнились последние слова Хаджи Тами эль-Садека, который принимал ее три дня назад в Баране с королевскими почестями: «Не забудьте… Вы сами и ваши наследники призваны сыграть важную роль в будущем равновесии на планете».

Что он имел в виду? Перед отлетом эль-Садек преподнес Пегги шкатулку, которую она открыла дрожащими руками. Там оказалось бриллиантовое ожерелье. Она знала о существовавших между эмиром и Сократом связях и сейчас очень сожалела, что в свое время не расспросила Грека подробнее о механизме его интриг. Арабы ее всегда впечатляли. Она находила в них что-то жестокое, животное, чувствуя, что они, несмотря на подчеркнутое уважение к ней, относились к женщинам с глубоким презрением. Для этих людей ее обаяние, ее имя, ее положение в обществе особого значения не имеют. Тем не менее, возвращаясь в Нью-Йорк с сопровождавшим ее министром иностранных дел Барана Слиманом Бен Слиманом, Пегги была очарована его утонченными манерами и безупречной вежливостью. Ей было известно, что он занимался всеми крупными делами эль-Садека — куплей и продажей оружия, вкладами в швейцарские банки, инвестициями в европейскую недвижимость, размещением капитала в Японии и на Ближнем Востоке. Слиман, разумеется, получал определенный процент за участие в этих и подобных им операциях. Пегги подозревала, что он был сказочно богат, но хотел стать еще богаче. А значит… Это значит, что пройдет определенное время и Слиман непременно предаст своего хозяина, чтобы занять его место. Все течет… Приятным сюрпризом оказался для нее стенной шкафчик: там обнаружились ее любимые духи. И откуда они это узнали?

Пегги задумчиво растерла тело и уселась перед зеркалом в позе лотоса, как можно шире разведя ноги. Пока удавалось принять эту или какую-либо другую позу, пока она могла, лежа на спине, коснуться коленями головы — все было в порядке: тело оставалось таким же гибким и юным, как в молодости. Теперь оставалось только развернуть бедра, чтобы убедиться, какой совершенной прямой линии можно достичь, постоянно упражняясь. В эту минуту Пегги безумно нравилась сама себе и жалела, что никто ее не видит.

* * *

— Быстрее! — сказал Бен Слиман. — Теперь помедленнее… Так… Да… Продолжай… Хорошо… Не останавливайся… — Его руки судорожно стискивали голову блондинки, прижатую к его животу.

Слиман никогда не отправлялся в дорогу, не прихватив вместе с багажом двух-трех скандинавок с белоснежной кожей. Он мечтал о таких красотках будучи подростком, но тогда ему были доступны лишь местные толстые проститутки.

Сегодня же за право подняться на борт его личного авиалайнера боролись редкие красавицы, зная, что получат за свои труды более чем щедрое вознаграждение. А трудиться приходилось, что называется, в поте лица. Изощренные сексуальные требования грубого, похотливого, не знающего нежности Бен Слимана вызывали чуть ли не шок даже у самых искушенных жриц любви. А после возвращения этим несчастным, одурманенным гашишем, измученным, потерянным требовалось немало времени, чтобы прийти в себя. Такое случалось даже тогда, когда Бен Слиман брал с собой в очередную поездку трех или четырех девиц и они регулярно сменяли друг друга, чтобы удовлетворить хозяина. Для любовных утех был отведен роскошно отделанный салон в задней части авиалайнера.

— Ты мне делаешь больно! Так… Да… Быстрее!.. Еще быстрее!..

Его тело содрогнулось, и девушка с перекошенным от отвращения лицом бессильно откинулась на спину. Она лежала неподвижно, с широко открытыми глазами, не имея сил вытереть обрызганное спермой лицо. Цепкие пальцы Слимана все еще сжимали ее руку. Почему он не дает ей передохнуть? Поспать бы немного… Поспать? Девушка посмотрела на него, и гримаса удивления застыла на ее лице: невероятно, но ее мучитель был готов снова заниматься любовью.

— Начинай! — приказал Бен Слиман, даже не посмотрев на партнершу. Взгляд его странно расширенных, округлившихся глаз был устремлен на стену. Дело в том, что его салон и помещение, которое занимала Пегги, разделяла стена, представлявшая собой специальное зеркало без амальгамы. И вид нагой Пегги, чьи ноги были разведены аж на 180 градусов, доводил Бен Слимана до исступления.

* * *

Ну как не впустить посетителей, если в руках у них чек на целых двадцать тысяч долларов в пользу «Общества защиты птиц»? Люси Мадден в одинаковой степени ненавидела и мужчин и женщин, но птицы, по ее мнению создания среднего пола, представлялись ей существами иного, высшего порядка. Люси была от них без ума. Ее квартира выглядела как огромный вольер, где щебетали всевозможные пернатые — от крохотного колибри до обыкновенной канарейки. Всюду громоздились клетки, где обитали попугаи, дрозды, две совы, какаду, зимородки, райская птичка, дятлы, славка, три перцеяда и раненый пеликан, доставленный из Греции неделю назад.

С бессознательным садизмом Люси разместила самок и самцов в смежных, но отдельных клетках, так как зрелища их совокупления она бы не вынесла. С нее хватало того, что подобные видения преследовали ее по ночам, в кошмарных снах. Люси просыпалась в холодном поту, с ужасным чувством стыда и вины. Каждое утро ее горничная выгребала из клеток столько помета, что желающий мог бы основать процветающее предприятие по производству удобрений. В квартире стояла удушливая, как в зоопарке, вонь, но никто из многочисленных посетителей, ожидающих приема с подарками для «дорогих малюток», казалось, не замечал этого. Можно ведь зажать нос и перетерпеть. Это было ничто в сравнении с несколькими строчками в колонке знаменитой Люси Мадден. А она могла многое: кого-то вознести, сделать известным, а кого-то перестать упоминать вообще, что означало приговорить его к забвению.