На этих словах Устинья заплакала: тихо, без рыданий, почти без слёз. Лишь две влажные дорожки пробежали по скулам.

– Вот она – доля-то… – чуть слышно, сквозь зубы выговорила она. – Танька, Танюшка, глупая головушка… Вот уж кто вовсе ни в чём не повинен был… Даст бог, сейчас-то лучше ей… легче… у престола небесного…

Антип суровым кивком подтвердил её правоту. А Закатов снова почувствовал подступивший к сердцу холод.

– Что у тебя с лицом? – стараясь скрыть смятение, обратился он к Ефиму.

Тот провёл ладонью по шрамам, криво усмехнулся:

– На медведя в лесу напоролись.

– И… как же?

– Господь миловал, – глядя прямо на барина наглым зелёным глазом, почти весело пояснил Ефим. И больше ничего не сказал. И только сейчас Закатов вспомнил, кого ему напомнила эта пронзительная зелень глаз, этот бесстрашный, нахальный взгляд, эти бронзовые, в рыжину, совсем не силинские волосы. Давние, полузабытые болотеевские дела вскинулись вдруг в памяти, как вихрь снега, поднятый метелью. Настя… Горничная Настя, весёлая, смешливая, с глазами, как крыжовник, с рыжей растрёпанной косой… Брат Аркадий, приехавший в отпуск из полка… Горячий шёпот за стеной, Настин приглушённый смех, горькие её слёзы… «Так, выходит, этот Ефим – мой племянник? Кто бы мог подумать, что так всё завяжется… Интересно, знает ли он?» А Ефим, словно прочитав эти его мысли, усмехнулся:

– Мы с тобой, Никита Владимирыч, с лица-то теперь вовсе одинакие… Ровно братья родные!

– Ефимка… – тихо, предостерегающе буркнул Антип, но Закатов усмехнулся тоже.

Недоверчиво покосившись на него, старший Силин продолжал:

– Кабы не Танька, много раньше мы бы до тебя добрались. С ней уйму времени стратили.

– Ну слава богу, что вы все здесь, – торопливо сказал Закатов. – Теперь надо как-то думать, что нам делать… Да сядете вы наконец или нет?

Братья переглянулись.

– Нет уж, барин, ты сиди, а наше дело мужицкое, – ровно сказал Антип. – Не полагается так-то…

– Можно подумать, всё, что вы творили до сих пор, вполне «полагалось»! – съязвил Закатов.

Силины усмехнулись, но упрямо остались на ногах. Пожав плечами, Закатов встал и принялся медленно ходить по кухне. Ему смертельно хотелось курить, во рту было сухо и горько.

– В уезде вы числитесь как беглые, – наконец сказал он. – Вас ищут как убийц.

– Барин… – горестно перебила было его Устинья, но он, не глядя, жестом остановил её:

– Помолчи. Я был в Болотееве. Я уже знаю, что там творилось под началом Упыр… Амалии Казимировны. Какого дьявола, где вы все были раньше?! Ефим! Ты же ни чёрта не боишься, почему же ты?! – взорвался, не выдержав, он.

Мёртвое молчание было ему ответом. Помолчав, Закатов тяжело продолжил:

– Разумеется, что в случившемся более всего виноват я сам. Но остановить ход следствия я не в силах. И даже на суде моё слово в вашу защиту мало что будет значить. Убийство есть убийство, тут ничего не попишешь. И поэтому поступить мы можем так… – он умолк, чувствуя на себе внимательные взгляды всех троих. – Я могу дать вам денег. Денег, одежды, еды, всего, что на первое время требуется. И – уходите. Уходите прочь, куда угодно. За Волгу, в скиты, к разбойникам… А про эту нашу встречу никто не будет знать. Кроме ваших родителей, разумеется, им я всё расскажу. Ну, что скажете?

Силины переглянулись.

– Ну, братка, говорил я тебе? – вполголоса спросил Ефим. – Вон – даже до барина, и то дошло! На Волгу нам уходить надобно, всем вместе уходить!

– А как пойдём-то? – сразу же возразил Антип. – Бумаг-то нету, и вольных у нас нету! И выписать барин не могёт, потому – беглые мы! Без бумаг нас в первом же городе словят, и… Да и вовсе, не хочу я так! – вдруг, перебив самого себя, мрачно заявил он. – Что я – бродяга какой? Босота придорожная? Отродясь Христа ради не кормился, всю жисть своим горбом на земле бился! А теперь что? Нет уж, Ефимка, ты делай как знаешь, а я в бродяги не пойду! Три месяца по лесам прохоронился, будет с меня!

– Да что ж за стоеросина, господи?! – зажмурился от бешенства Ефим. – Что ж тебе, дурная башка, – под кнут да в Сибирь легше будет?

– Стало быть, легше! – отрезал Антип. – И в Сибири люди живут! И то ещё в башку возьми, что Устьку-то на Волгу не больно поволокёшь!

– А в кандалах до Сибири лучше ей будет скакать?! – заорал, сорвавшись, Ефим. – А после кнутовья что с ней станется?!

– Уходите с ней вместе, – посоветовал Антип. – А я останусь.

– Дожидайся, оставлю я тебя! – процедил сквозь зубы Ефим и, отвернувшись, уставился застывшими, злыми глазами в стену.

Закатов, остановившись у окна и глядя в мокрый палисадник, снова заговорил в полной тишине:

– Если вы согласитесь, то Устинью можно оставить здесь. Мой друг согласен скрыть её в своём имении. Это Калужская губерния, самая глушь, там никто не станет её разыскивать. Может быть…

Договорить он не сумел, потому что все завопили одновременно.

– Устинья Даниловна, барин дело говорит! – басил Антип. – Оно лучше тебе будет, остаться-то!

– Устька, дура, соглашайся! – орал Ефим. – Никакой тебе Сибири, никакой каторги! Как у Христа за пазухой будешь там!

– Не пойду! Не пойду! Никуда я не пойду! – кричала Устинья, подавшись вперёд и чуть не с ненавистью оскалившись в лицо Ефиму. – Не дождёшься, проклятый, чтоб я тебя бросила! Никуда я без тебя не пойду, я тебе жена – забыл?! Куда ты – туда и я!

– Ничего ты мне не жена! Не венчались!

– Ах так?! Ах вот ты, стало быть, как?! Ну и леший с тобой, анафема! И без тебя преспокойно на каторгу доберусь! А там и близко ко мне не подходь, сатана бесстыжая! У-у, разбойничья душа, как совести только достало молвить такое… Не жена я ему, вишь ты!

– А коль жена, так слушайся мужа-то! Поедешь куда велено, не то…

– Сейчас! Жди, доколь терпежу хватит! Шагу от тебя не сделаю! И не больно-то я тебя боюсь, окаянный!

– Устя Даниловна, Ефимка, да не голосите вы, ей-богу… – взмолился Антип. – Вся Москва на вас сбежится!

– И то правда, помолчите! – повысил голос Закатов, и сразу две обозлённые физиономии повернулись к нему. – Коли Устинья не хочет – её право, но… На твоём месте, Устя, я бы ещё подумал.

– Незачем, барин! – решительно сказала Устинья. – Кабы я без этого чёрта жить могла – тогда б и думать можно было. А так… – она пожала плечами.

– Дура… – пробормотал Ефим, опуская лохматую голову.

Устинья даже не повернулась к нему.

– Выходит, и это не годится, – подытожил Закатов. – Что ж, тогда, выходит…

– Уходи один, Ефим, – вдруг задумчиво сказал Антип. – Тебе-то по суду больше всех придётся: ты Упыриху-то покончил. Тебе, стало быть, и ноги уносить. Иди один на Волгу, а мы с Устиньей…

– Чего?.. – белея скулами, медленно переспросил Ефим. – Чего захотел, братка? Чтоб я ушёл, а Устьку тебе оставил?! Оно понятно, тебе с ней и каторга за рай станет, а мне…

– Дурак! – в один голос сказали Устинья и Антип.

И Закатов, несмотря на серьёзность момента, криво улыбнулся.

– Вы, право, как лебедь, рак и щука – сговориться не можете. Ну что же тогда делать-то будем?

После недолгого молчания Антип ответил за всех:

– Остаёмся мы, барин. Все трое остаёмся. Коль уж так Бог велит, так чего поделать-то? Жаль вот только, что Устя Даниловна упёрлась. Не надобно бы ей никакой Сибири…

– Значит, судьба, Антип Прокопьич, – едва разжимая губы, ответила Устинья. – Куда уж тут деться?

– Да как же она кнутобойство-то выдержит, барин?! – взорвался Ефим. – Мужики здоровенные – и те дохнут опосля, а с ней что станется?!

– Она не убийца, суд должен принять это во внимание, – медленно проговорил Закатов. – Вы ведь сможете подтвердить, что она не принимала участия?.. И я, со своей стороны, постараюсь договориться. Думаю, Устинью мы от кнута избавим. Возможно, даже удастся просто вернуть её в имение как беглую. А вот вас, парни, – вряд ли… Право, и не знаю, что тут можно сделать.

– Палачу заплати, коль не жаль, – деловито посоветовал Ефим. – Знающие люди говорят, – палачи такие умельцы бывают, что с первого удара сознанье из человека вышибают. И после нутро не отшибут, шкуру обдерут только. Только такое мастерство больших денег стоит…

– Заплачу сколько понадобится, – глядя в стену, пообещал Закатов. – Что ж… если вы всё решили, то завтра мы возвращаемся домой. И я сдам вас в уезде становому.

– С тятей бы перевидаться… – протянул Антип.

– Перевидаетесь, это я устрою. А сейчас вам надо поесть и в баню.

– И – спать! – блаженно потянувшись, закончил Ефим. – Господи всемилостивый… Нешто штей наконец в себя залью? Почитай, три месяца на поганках одних… В жизни больше гриба в рот не возьму… Устька! Ну, что ж ты, дурная, воешь-то сызнова? Эх ты… игоша разноглазая, погибель моя…

И в его дрогнувшем голосе послышалось вдруг что-то такое, что Закатов, стоящий у двери, сделал два шага назад, к порогу, и неслышно вышел.

…– Она не поедет с тобой, – говорил он десятью минутами позже Михаилу, сидя верхом на стуле в библиотеке, где накануне вечером они ругались и пили скверную мадеру. – Она даже не хочет слышать никаких доводов. Ефим ей муж, пусть и невенчанный, и ей дорога с ним, – вот и всё. Поверь, я уговаривал, убеждал как мог. А Ефим без брата не желает уходить в бега. А Антип нипочём не хочет становиться бродягой. Вот и поди тут с ними!

– Да, я тоже слышал, как Устя кричала. – Михаил сидел на подоконнике, бездумно следя за тем, как голый сук липы стучит в залитое дождём стекло. – Ну… Выходит, есть на свете настоящая любовь. Кстати, ты обратил внимание – ей нет никакого дела до его шрамов! Ей наплевать, что он теперь изуродован! Она, кажется, этого даже не заметила!

– И что это, по-твоему, значит?

– Это значит, что ты идиот, – тяжело вздохнул Михаил. – Последний раз прошу тебя, болван, – поезжай к Верке! Ты ещё можешь удержать её… – он осёкся, наткнувшись на застывший взгляд друга.

– Мишка… Даже если бы ты имел право вмешиваться в мою жизнь и жизнь Веры Николаевны… Даже если бы я обнаглел настолько, что кинулся бы очертя голову отговаривать её от блестящей партии… Даже если бы каким-то чудом Болотеево стало приносить доходу больше, чем владения покойного князя Тоневицкого… Всё равно я, чёрт возьми, не могу никуда ехать! Потому что завтра возвращаюсь со своими каторжанами в уезд, и… Надо как-то заканчивать эту комиссию! Кстати, верни мне рукопись моего попа. Он, я чувствую, не успокоится, покуда я не привезу и не отдам её ему лично в руки. А если учесть, что… Мишка, ты чего это?!

Лицо Михаила выражало крайнее смущение.

– Никита, видишь ли… Рукопись отца Никодима… Ты, конечно, имеешь право требовать, но… Даже если бы я и хотел, я не могу сейчас её вернуть!

– Как это? – оторопело спросил Закатов. – Ты её потерял?!

– Понимаешь ли… Я давал её почитать, потом – переписать, и ещё…

– ТЫ С УМА СОШЁЛ, ДУРАК?! Разве можно было давать это читать?!

– Отчего же нет? – осмелел Михаил. – Твой отец Никодим, между прочим, имеет огромный успех в университете! Списки буквально рвутся из рук в руки, и… И я теперь, по чести сказать, даже не знаю, у кого находится оригинал. Боюсь, что уже в Петербурге, в «Отечественных записках».

– Что?!.

– Не беспокойся, никто не знает, что это ты… твоё… И про отца Никодима никто ничего не знает! Все имена, все названия изменены! Мы тоже понимаем, что можно, что нельзя, но люди должны знать, и…

– Боюсь, что ты ничего не понимаешь, – устало сказал Никита, падая на диван и роняя голову на руки. – В журналы даже статьи по земельному и крестьянскому вопросам не принимаются! А ты хочешь протолкнуть… мм… что-то вовсе не благонадёжное! Дело Петрашевского помнишь? Достоевского твоего обожаемого помнишь?! Эти господа всего-навсего Белинского читали и болтали языками на каждом углу вроде тебя! И что из этого вышло?! Мишка, ты рехнулся, воля твоя. Или настолько влюбился в Устинью, что намерен последовать за ней на каторгу?

– Оставь, ради бога, Устинью в покое! – вспылил Михаил. – И поезжай в своё протухшее Болотеево! Налаживай хозяйство, устраивай как можешь жизнь своих рабов! Ты просто инертная масса, Закатов! Никому не нужное животное! Ни на что не способный микроб! Жизнь своей сотни крепостных – и то превратил в ад лишь тем, что ни капли не интересовался ими! Теперь три человека из-за тебя – да-да, из-за тебя! – безвинно пойдут на каторгу! И одна из них – женщина!

– Ну, знаешь, не вовсе безвинно! Упыриху этот Ефим всё-таки придушил!

– …а у нас тут другое дело! Важное, нужное, святое дело! России не нужны никакие рабы, никакие каторжники, и мы делаем всё, чтобы…

– Ах, во-он куда тебя понесло… – задумчиво протянул Никита. – Гляди, Мишка, доиграешься. Это я как разумный микроб тебе говорю.

– Я знаю, что и зачем делаю, – спокойно сказал Михаил. – А вот ты, боюсь, не знал этого никогда. И поэтому все вокруг тебя несчастны.