Энн Харрел - Вероломство

Однако наступила осень, а Там и Квентин по-прежнему были вместе. Абигейл обдумывала возможные формы ультиматума, который она предъявит сыну, чтобы заставить его бросить Там.

И тут объявился Жан-Поль Жерар.

Он раскрыл участие Квентина в нелегальной переправке героина. Квентин отправился к матери, чтобы та заставила француза держать язык за зубами.

Непрестанно облизывая губы, нервный и жалкий, Квентин обрисовал ситуацию.

«Он велел мне передать: ты знаешь, что ему нужно».

Она знала. Камни Юпитера.

Единственное, что ее утешило во время этого испытания — то, как описывал сын изможденный вид осунувшегося, изъеденного паразитами Жана-Поля. Волосы его совершенно поседели, он перестал быть тем лихим французом, который свел ее с ума пятнадцать лет назад на Ривьере. Она узнала, что Жерар бежал из затерянного в джунглях лагеря для военнопленных. Это произошло в 1968 году, чему предшествовало пять томительных лет заключения. Очевидно, он остался во Вьетнаме, но за эти годы не сумел или не захотел вылечить болезни, полученные во время заточения.

Может быть, он сам собой сдохнет, подумала Абигейл.

Однако, она была не из тех, кто ждет помощи провидения. Всяческими околичностями Абигейл дала понять самым отъявленным своим знакомым во Вьетнаме, что весть о смерти Жана-Поля Жерара придется ей как нельзя кстати. Ким собственноручно пытался дважды его убить, но оба раза потерпел неудачу.

Тем временем Абигейл изобрела способ, как выманить сына из Сайгона, из лап Там и Жерара.

«Я помогу тебе, — сказала она, — но с одним условием».

Он не спросил, что это за условие. Знал.

Но она все равно уточнила:

«Ты не должен возвращаться в Сайгон».

Абигейл вышла в прохладный, сыроватый сад, потягивая дорогое бренди. Она как наяву видела выражение боли на красивом лице Квентина во время того страшного обеда, за которым она разрушила его мальчишеские фантазии о том, как он вернется домой вместе с Там.

«Но что будет с Там?» — спросил он.

«Последние одиннадцать лет она жила сиротой в истерзанной войной стране. С ней ничего не случится. Верь мне, Квентин. Ты будешь думать о ней еще долго, гораздо дольше, чем она, которая скоро влюбится в какого-нибудь богатого, красивого мужчину».

Когда Квентин не вернулся во Вьетнам, Жан-Поль утратил рычаги. Абигейл ждала, что он воспользуется фотографиями или доказательством замешанности сына в наркобизнесе, однако больше она ничего не слышала о Жане-Поле Жераре.

Опять увернулся от пули, подумала она.

Квентин долго тосковал, пока в один прекрасный день Абигейл не позвала его в офис «Вайтейкер и Рид», где представила его как нового управляющего. Кроме того, она решила развеять некоторые сомнения насчет Там.

«Я никогда не говорила об этом раньше, — сказала она, — но в Сайгоне у меня остались люди, которые следят за Там, потому что я считала ее отца своим другом и очень любила ее, хотя мне совсем не нравится, что она использует моего сына для достижения своих далеко идущих целей. Так вот, мои люди передали мне, что она сошлась с другим мужчиной».

Квентин заметно взволновался.

«Ты уверена?»

«Совершенно. Более того, она ждет ребенка».

«Мама…»

«Полагаю, ты знаешь, кто отец. Они живут вместе».

Квентин не сказал ни слова.

Абигейл с сочувствием посмотрела на него.

«Надо было, чтобы ты понял — следует относиться с большой осторожностью к тем, кому ты доверяешь».

«Там…»

«Речь не о Там. Тот человек, с которым она сошлась — это твой кузен Джед».

Абигейл было безразлично, правда ли то, что она сказала. Она действительно знала, что Там беременна и что она перешла жить к Джеду Слоану после того, как была вынуждена съехать со своей квартиры. А что до остального — мало ли кто в Сайгоне мог оказаться отцом этого ребенка: Квентин ли, кто другой…

«Помни — твердила она Квентину во время тех мучительных недель, — единственный человек, которому ты можешь доверять — это твоя мать. Она всегда желает тебе самого лучшего».

Абигейл почувствовала, как по ее похолодевшим щекам стекают горячие слезы. Да, Квентин, ты можешь мне доверять… Я твоя мать… Я люблю тебя…

И вдруг возник голос Томаса:

«Ты любишь только себя, Абигейл».

Она швырнула стакан в каменную террасу. Это неправда!

— Браво, дорогая.

На сей раз голос Томаса звучал не в ее воображении. Быстро оглянувшись назад, она увидела, как он вышел из тени за террасой. Он выглядел точно привидение: тощий, бледный, старый. Сердце ее забилось, защемило. Она подумывала, не убежать ли в дом, задернуть все занавески, запереть все замки, потушить свет и сидеть в одиночестве, словно в огромном гробу, одной против большого, злого, мерзкого мира.

Он самодовольно сказал:

— Это не лучший способ унять переживания.

— Пошел к черту…

— Я устал от пререканий и взаимных оскорблений. Абигейл, у меня есть предложение.

Она с подозрением посмотрела на него, но ничего не сказала.

Томас воспринял это как разрешение продолжать.

— Я хочу, чтобы ты сказала Жану-Полю: Камни Юпитера у меня.

— У тебя?

— Скажи ему, что Там взяла их перед тем, как уехать из Франции в Сайгон. Она не знала их ценности, они ей были дороги как память. — Томас вошел в прямоугольник света, лившегося из дома, но от этого стал казаться еще старше, бледнее, измученней. — Скажи Жану-Полю, что Там перед смертью передала их мне на сохранение.

Абигейл не могла пошевелиться. Сердце ее пустилось в галоп, глаза не могли сосредоточиться, но она не хотела доставлять удовольствие Томасу Блэкберну тем, что упадет замертво у его ног. Она сказала:

— Я не понимаю…

— Я не хочу, чтобы ты взяла контроль над ситуацией, Абигейл. Если ты направишь Жана-Поля ко мне, то обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы заставить его забыть о мщении и справедливости и оставить тебя в покое.

— Почему я должна тебе верить?

Он некоторое время внимательно смотрел на нее.

— Когда-нибудь я нарушал свое слово?

Она не ответила, не желая признавать его исключительную честность, но зная, что та безупречна. Томас всегда был фанатично предан «своему слову».

— Абигейл…

Не собирается ли он упрашивать ее? Она улыбнулась при этой мысли. Но Томас замолчал и отступил в тень.

— Хорошо, — сказала она, — я по крайней мере подумаю над твоим предложением. Дам тебе знать.

— Как пожелаешь, — сказал он.

— И брось свой назидательный тон. Мне меньше всех хотелось, чтобы все так вышло…

— Почему же, Абигейл? — саркастически спросил Томас, глядя словно сквозь нее. — Ведь это весьма острое ощущение.

— Иди к черту, проклятый гордец!

Он подарил ей едва заметную загадочную улыбку, самое малое, что он мог ей дать. Выйдя на ночную улицу, глотнув свежего воздуха, глядя на дома, в которых бурлила жизнь, Томас думал, что вот за этими окнами люди смеются и любят друг друга. Это была отрадная мысль. Час назад он передумал допивать бутылку черничного вина и вместо этого отправился на Маунт-Вернон-стрит — во второй раз за последние двадцать шесть лет. Во второй раз за последние полсуток.

Ничего не изменилось с прошлого утра. По правде говоря, ничего не изменилось и с 1963 года.

Помня о своем больном сердце, он тем не менее спешил на Западную Кедровую что было сил.

К трем часам утра Джед был готов обезглавить кукушку на старинных ходиках Томаса и задушить Пуховика, любимого кота Ребекки, который все время стаскивал с него плед и норовил прогуляться по лицу. Джед слышал, как пробило полночь, час, два, каждые полчаса и теперь, в очередной раз сбросив Пуховика, ждал, когда пробьет три.

Вот, наконец-то: «Ку-ку…ку-ку…ку-ку…»

Он скинул плед и сел. В голове мелькали вопросы, образы, Ребекка с очаровательной улыбкой и голубыми глазами. Они гуляли до заката, стараясь во всем разобраться, но чаще говорили ни о чем: о сухонькой старушке, которая когда-то держала кондитерскую лавку на Чарлз-стрит, о том, правда ли в антикварном магазине в витрине выставлено серебро миссис Колдуэлл и верно ли, что она разорилась, об урожае цитрусовых во Флориде в этом году, о платье с вырезом до ягодиц, что красовалось в небольшом магазине моды. Камни Юпитера лежали в сумке, которую Ребекка беззаботно повесила на плечо.

— Не боишься, что нападут грабители? — спросил Джед.

— Это стало бы решением всех наших проблем, не правда ли? Мы натравили бы на несчастного грабителя Жана-Поля Жерара.

Когда они возвратились, Томас по-прежнему сидел в саду. Джеду не понравился его вид: пепельно-серое лицо, за которым скрывалось невысказанное знание. Сейчас ему можно было дать лет сто.

Он знал, что составляло тайну Джеда, но ничего не сказал Ребекке.

И оттого, что Джед увидел ее вновь, ему не стало легче смириться с ложью, в которую он заставил ее поверить. Однако Джед понимал, что выбора у него нет.

В 1975 году, ослабший после месяцев госпиталя сначала в Маниле, потом на Гавайях, Джед пришел к Томасу Блэкберну за советом. Он не знал, к кому еще пойти, кто еще мог бы понять, что случилось с ним, с Квентином, Ребеккой и Там, кто понял бы, почему он взял ответственность за невинное дитя.

«Поступай так, как тебе подсказывает совесть, — порекомендовал Томас. — По совести и спрос».

Он так и поступил. А поступив так, потерял Ребекку. У нее уже горели две незаживающие раны, одна — это отец, обещавший вернуться домой и не вернувшийся, вторая — дед, опозоривший доброе имя семьи. Поэтому ей было трудно простить любимого человека, когда тот признался, что у него ребенок от другой женщины.

Джед запустил пятерню в густые волосы. Хватит об этом. Он натянул джинсы и на цыпочках поднялся на третий этаж, к комнате Ребекки, озираясь, как бы не выскочила Афина с разделочным ножом.

Из неплотно прикрытой двери Ребекки падала полоска света. Джед осторожно постучался.

— Открыто, — сказала она.

Она стояла у окна и смотрела на улицу. У Джеда защемило сердце при виде Ребекки в новой шелковой ночной рубашке. Он вспомнил жаркое лето среди цитрусовых рощ «папы» О'Кифи. Сорочка была кремового цвета, в мелкий желтый цветочек, с расшитым воротом, нежность которой смягчала окаменевшее выражение угловатого лица Ребекки. Какая она суровая, эта женщина, которую он когда-то любил. Суровая к другим, еще суровее к самой себе. «Дай себе поблажку, — говорил он ей во время недолгой близости. — Быть человечной не так уж плохо». И позволь мне быть человечным, хотелось ему добавить. Позволь совершать ошибки, заблуждаться.

На ее взгляд он и так состоял сплошь из ошибок.

Глядя на дорогую изысканную сорочку, Джед лучше понимал, как сильно изменилась Ребекка. Четырнадцать лет назад она не могла потратить на себя десять центов без того, чтобы не вспомнить о расходах на учебу, о пятерых младших братьях, бедных, полуголодных, бездомных. И сейчас Джед спрашивал себя, терзалась ли она, покупая эту ночную рубашку, или научилась не отказывать себе в лишних десяти долларах.

— Я думала, это дедушка, — сказала Ребекка.

— Для дедушки я недостаточно стар. Можно войти?

— Конечно, входи, садись. — Она отошла от окна и забралась в кровать, свою детскую кровать. Поймав взгляд Джеда, засмеялась. — Знаю, что это кажется странным — живу здесь, словно восьмилетняя девочка, но мне нравится.

Он удивленно вскинул бровь.

— Ты не видел мое манхэттенское pied-à-terre[23] в «Архитектурном дайджесте» несколько месяцев назад?

— Да нет, пропустил как-то. — Не зная, шутит она или говорит всерьез, Джед придвинул к кровати виндзорское резное кресло. — Готов поспорить, что в сравнении с другими людьми твоего достатка ты живешь как монахиня.

— Смотри, проиграешь. Просто я не транжирка.

— Что понимают под транжирством Блэкберны, мне хорошо известно.

Она хитро улыбалась, словно подначивая его:

— Что?

— Есть с одноразовых тарелок, покупать консервированный тунец, ездить на такси…

— Все, что ты перечислил, вызывает у меня стойкое отвращение.

— Ребби, признай, что ты — барракуда.

— Просто не умею сорить деньгами, — беспечно проговорила она.

Он заметил на ее лице легкий слой пудры, которую она использовала после душа. На шее остался пыльный штрих. Но волосы ее были распущены, щеки разрумянились, а в этой умопомрачительной сорочке она выглядела, точно принцесса из сказки. Правда, Джед счел за лучшее оставить свое мнение при себе.

— Синяк уже не такой страшный, — сказал он.