В этом доме меня не читала только Леся. Впрочем, она вообще мало что читала. Брала у меня умные книги, чтобы повысить свой интеллектуальный уровень, и возвращала их не прочитанными. С очаровательной непосредственностью сама признавалась мне в этом. Однажды рассказала, чего боится больше всего: мышей, крыс, жаб, собак, раков, мухоморов, преданий о злых духах, огня, уродцев, цыган, детей из пробирки, грома и молнии, града, нищеты, болезней, старости, больницы, кладбища, морга, глубины и высоты, самолетов, лифтов, ржавчины и битого стекла… На самом деле перечень был в три раза длиннее, но это все, что я запомнил.

К сексу у Леси была полнейшая апатия. Имея прекрасное тело танцовщицы и нежный щебечущий голос, она была лишена малейшего желания заниматься сексом. И в то же время делала это искусно. Она отдавалась покорно и с очаровательной непринужденностью, дозируя свою страсть ровно настолько, насколько я в ней нуждался.

Когда она приезжала ко мне и оставалась на несколько дней, я почти не замечал ее, она была тихая, как мышка, погруженная в себя, в свои вышивки-рукоделья, мы могли часами играть в молчанку, и что интересно – это меня устраивало, это именно то, что мне тогда было нужно: иметь рядом теплое, податливое тело и брать его, когда только пожелаю. И стоило мне подойти к ней и слегка обнять, как она сразу же откладывала вышивку, молча улыбалась, давая понять, что знает, чего я хочу, поднималась из кресла, чуть сонными и в то же время соблазнительными движениями сбрасывала халат и ложилась на диване, заложив руки под голову. Ее длинное худое тело не нуждалось в особых прелюдиях, ощупываниях, поглаживаниях, ласках, Леся разводила ноги, согнутые в коленях, так, чтобы я увидел ее чернавку во всей красе, и я входил в нее сразу, ведь она в любой момент была теплой и влажной, она такая, словно кто-то уже разогрел, завел ее, пробудил в ней страсть, и оттого Леся принимала меня с улыбкой, и неизменная эта улыбка не сходила с ее лица, пока продолжался любовный наш акт. Леся не знала, что такое оргазм, и все мои старания добиться от нее большего выражения страсти, нежели меланхолическая улыбка, заканчивались ничем. В конце концов я прекратил эти попытки возбудить ее, я смирился с тем, что она не будет подо мной ахать и стонать, сладострастно взбрыкивать, предлагая те или иные позы, и я брал ее, сосредотачиваясь лишь на своих ощущениях и собственном удовольствии.

Леся преимущественно молчала. Иногда, словно прислушиваясь к переполнявшей мой дом тишине, она спрашивала у меня:

– О чем ты думаешь?

Обычно я уходил от ответа, и она воспринимала мое молчание как должное. Наводя в доме порядок, все расставляла по местам. И была настолько наивна, что думала, будто у книг и рукописей тоже непременно есть свое место, и она находила его там, где подсказывала ей интуиция. Жаль, что подсказки эти всегда были ошибочны. Весь мой гардероб она старательно развешивала. Казалось, что если бы у меня была деревянная нога, то и она красовалась бы на вешалке.

Леся так и осталась для меня загадкой, точнее, не она, а ее влагалище, готовое в любую минуту принять мой брандспойт и получить порцию спермы. Леся была выгодна еще и тем, что не могла забеременеть без вмешательства медиков и разных процедур, так что мы не предохранялись, и я брал ее по три-четыре раза в день. Иногда это все переходило в рутину, и я подолгу не мог кончить, в таком случае призывал на помощь сексуальные фантазии, представлял себе, что я не с Лесей сейчас, а с какой-нибудь знойной дамочкой, повстречавшейся мне на улице или на литературном вечере, знакомой или незнакомой – какая разница. Конечно, активные женщины доставляли мне большее удовольствие, но такие страстные натуры принуждали и к более активному сожительству, требовали к себе внимания, им хотелось без умолку тараторить о том, что было интересно только им, они совали нос в мои дела, даже в мои рукописи, лезли напролом в душу, стараясь выловить в ней что-то полезное для себя, или же стремились к настоящим, а не сексуальным чувствам, заставляя меня врать, выкручиваться, говорить «люблю». Однако именно этого я тогда хотел меньше всего. Леся казалась мне счастливым исключением. По крайней мере, в первый месяц.

А когда однажды, едва скатившись с нее, я услышал от меланхолически улыбающейся Леси: «Ты меня любишь?» – то с огорчением подумал, что исключений не существует, точно так же, как нет исключений и для ответа на подобный вопрос: «Конечно, люблю». Впрочем, ничего в ее лице не изменилось, улыбка оставалась прежней, словно я ничего не отвечал, а она и не спрашивала, взор ее странствовал по белой пустыне потолка, провожая за горизонт невидимый верблюжий караван. Я полагал, что после этого придет черед других вопросов: «Расскажи, как ты меня любишь?» или «Ты действительно любишь меня?», и в моей голове уже брезжили варианты давно готовых ответов, но ее губы больше не шевельнулись, она лежала полная грез и счастья с раскинутыми руками и ногами, будто на поле боя. Такой и осталась в моей памяти.

Ибо она была исключением. Впрочем, когда через неделю, все в той же позе и с той же унылой улыбкой, она спросила: «Расскажи, как ты меня любишь?», я окончательно убедился в том, что исключений действительно не существует, как не существует исключений и для ответа: « Я люблю тебя больше всего на свете». И снова ее лицо оставалось прежним, улыбка не расползлась, не выгнулась радостно полумесяцем, глаза продолжали следить за караваном верблюдов, и я подумал: если она и в самом деле видит на потолке верблюдов, то одним из этих верблюдов могу быть я, и я непременно буду верблюдом, если дождусь следующего вопроса: «Как ты считаешь, нам свадьбу сыграть лучше летом или осенью?»

С Лесей я познакомился там же, где и с Лидой, – в «Вавилоне».

2

Стоит нам с Ольком войти в «Вавилон», как наши глаза профессиональных ебарей моментально оценивают панораму потенциального секса.

– Вон те… слева… – мурлычет Олько сквозь зубы, и мы подходим к столику, за которым ждут не дождутся чего-то две милые девушки лет восемнадцати.

Перед охотой мы с Ольком расписываем свои роли на много шагов вперед. Первым вступаю в разговор я, ведь даже если эти барышни нам совсем незнакомы, то в девяносто девяти случаях из ста девушки, посещающие «Вавилон», меня прекрасно знают.

– Привет, – начинаю я.

– Привет, – расплываются они в радостных улыбках, а их игривые глазенки так и мечутся – слева направо и справа налево.

– Вы не видели Зеника? – бросаю первое, что пришло на ум.

Они начинают вежливо что-то там городить про Зеника, который нам, разумеется, на фиг не нужен, и если бы он сидел где-то тут, я бы спросил у девушек про какого-нибудь другого завсегдатая «Вавилона». Следующая моя фраза звучит так:

– Познакомьтесь – это Олько.

Пожалуй, на этом моя функция запевалы заканчивается, далее – партия Олька:

– Девушки, что вы пьете?

Что могут пить целомудренные студентки? Ясное дело, кофе либо соки, и все же когда Олько предлагает коньяк, то никто не отказывается.

В тот вечер я был совершенно не расположен к новым знакомствам. Мы сразу заказали две бутылки «Медвежьей крови», чтобы лишний раз не дергать бармена, и, пристроившись за свободным столиком, наметанным глазом осматривали зал. Почти все столики были заняты, несколько пар виляли задницами в медленном танце. Не успели мы выпить по бокалу, как рядом плюхнулся Влодко с рюмкой коньяка. Он только что рассорился со своей девушкой и не скрывал раздражения.

– Ну и надерусь сегодня. Нервы – на пределе. Так она меня достала, так достала, что я послал ее на… Все, что мне от бабы нужно, – это ее лохматка. Но какого черта я должен ради этого себя унижать? Ведь они сами пищат от восторга, когда я вставляю им пистон, не так ли?

Влодко был известен тем, что издал несколько стихотворных книжек и горбился теперь над каким-то эпопейным романом. Знакомые девушки старались избегать его, наверное, потому, что он провозглашал им те же горделивые монологи, что и нам.

– Отчего вы поссорились? – спросил я.

– Они нашла в моих бумагах стишок, где были такие строчки:

«Я люблю твою писку розовую,

Пью пион ее лепестков».

– И эти строчки, надо полагать, были посвящены не ей.

– Нет. Они вообще никому не посвящены.

– Так что же ее разозлило?

– Ты понимаешь, у нее лоно не розовое, а красное, как жар. В этом все дело.

Влодко столь решительно вылил в себя коньяк, словно в рюмке был цианистый калий.

– Вот ты, – нацелился он в мой лоб своим жирным указательным пальцем, – ну зачем ты их воспеваешь? Разве не понятно, что этим ты совершаешь преступление против человечества? Женщины должны знать свое место, а ты им предоставляешь место рядом с собой. Да, ты – преступник. Это из-за таких, как ты, они издеваются над нами и вообще имеют нас в сраке.

– Пожалуй, ты прав, – поддакнул Олюсь. – Моя Сянька недавно выдала: недавние исследования доказывают, что женщины не принадлежат мужчинам, они подвластны Луне. Это Луна ими управляет и указывает, кого любить. Чья это работа? – обратился он ко мне и сам ответил: – Твоя!

– Послушай, кто вообще научил этих женщин читать? – продолжал возмущаться Влодко. – Ну кто додумался до такого маразма?

– Если тебя в женщинах интересует лишь лохматка, то почему бы тебе не заняться козами?

Он посмотрел на меня таким свирепым взглядом, что я подумал – сейчас грохнет бутылкой по башке.

– Ты это серьезно? – спросил, грозно высверкивая глазами.

– Ежели ты серьезно, то и я всерьез.

– Ну, тогда ты мудак!

Я ожидал худшего, поэтому воспринял Влодкову инвективу с пониманием. Он вскочил и с побагровевшей от ярости морденью пересел за другой столик.

– Слишком жестоко ты его приложил, – сказал Олько.

– Иначе не мог, мне просто тошно с ним общаться.

Неожиданно взгляд Олюся остановился на двух простушках, которые с философским видом сосредоточенно потягивали через соломинки какие-то мутные коктейли. Первая – симпатичная, худенькая, рыженькая, вторая – безнадежная толстушка. Рядом с девушками было два свободных кресла. Олюсь, не советуясь, схватил обе бутылки и, толкнув меня в бок, дескать, прихвати фужеры, почесал прямо к ним. Мне ничего не оставалось, как двигаться туда же, и пока я дошел до них, первый фонтан слов, выплеснутый Олюсем на девушек, иссяк и подошла очередь следующего фонтана. Поскольку Олюсь пришел первым и свое не упустил, мне досталось место рядом с толстушкой.

Ну, конечно, мой дружбан сразу положил глаз на рыженькую, и ему начхать, какими чувствами я воспылал к ее подруге, он уже уносил свою избранницу на крыльях словоблудства. У нее было поэтическое имя – Леся. Толстушку звали Олей. Это ж надо, подумал я, Оля – да это же самое подходящее имя для подруги моего приятеля с ласковым именем Олько. И когда мы вышли в туалет, я сказал ему об этом, на что Олюсь сделал ужасно удивленное лицо:

– Как? Тебе не нравится Оля? Ты не прав, не прав. Ведь я только ради тебя и подсел к ним. Ты посмотри, какие у нее сиськи. Да это же просто Памела Андерсон. Кроме того, у нее чудесные губы – большие, сочные.

– Ага, ты от нее в восторге? Чудесно. Я тебе ее дарю. Считай, что она твоя. Для меня же сойдет и рыжая.

– Ну нет, я так не могу. Ты же мой лучший друг. Да я никогда в жизни не посмею отбивать твою даму. Зачем тебе рыжая. Она же худющая, близорукая…

– Откуда ты взял, что она близорукая?

– Разве ты не заметил, как она жмурится? Стопудово, что носит очки. Ну сам подумай: ты – очкарик, она – в очках… Четыре линзы. Не-е-е, старик, она тебе не подходит. Да худышки ведь и не в твоем вкусе.

– Толстух я тоже не люблю.

– А разве она толстуха? Ну разве она толстуха? Во загнул! Да разуй глаза! У нее прекрасная фигура, она отнюдь не тумбочка. У нее есть талия. Ты видел, какая у нее талия? А ниже? Да там прямо европейский дизайн. Ты представь, как она станет к тебе задом. Представил? Так не отказывайся от своего счастья. За таким станочком тебе будет над чем поработать. Послушай меня, я тебе плохого не посоветую.

С тем мы и вернулись. Девушки с нами выпили, и язычки их быстро развязалась. Разглядывая захмелевшими глазами Олю, я пытался увидеть все то, что столь мгновенно подметил Олюсь.и постепенно стал склоняться к тому, что он все же прав. Худой, конечно, ее не назовешь, но и не была она слишком толстой. Все же она скорее толстушка, нежели толстуха. Отодвинув кресло назад, я обозрел ее корму и признал, что и здесь Олюсь не ошибся. Оля пахла, как яичница на колбасе. Я обнял ее за широкую талию и предложил выпить на брудершафт, после чего решительно сжевал с губ всю ее помаду. Моя рука опустилась ниже и остановилась на выпирающей седальнице: задок был тверд, как камень. Это меня заводило.

Однако напротив меня сидела Леся, и она привлекала меня больше. Она понравилась мне еще больше, когда Ольку так и не удалось поцеловаться с ней как следует – после брудершафта она всего лишь игриво подставила ему щечку. Тогда он пригласил ее танцевать. Я пригласил Олю. Она прижалась ко мне всем своим волнующимся телом, позволяя ощутить, как его много и какое оно упругое, а вовсе не размякшее. Она деловито обхватила мою шею и, потирая носиком под ухом, стала щекотать ее язычком. Я передвинул руку, доселе покоившуюся на ее спине, ближе к бюсту так, чтобы большой палец лег на грудь. Она также была твердой. Я нащупал пальцем сосок и погладил его, Оля тихо застонала и укусила меня за мочку уха, тесно прижавшись своим животиком к моему воспрянувшему блудню. Вся последующая программа сегодняшнего вечера предстала передо мной как на ладони: такси – Винники – вино – по комнатам. Фактически я был не против. Но мне нравилась Леся, и чем больше я с ней общался, тем сильнее к ней привязывался.