Эльза Вернер - Винета

— Бедный доктор, — сказала Ванда, глядя ему вслед, — мне кажется, Вольдемар, что вы в данном случае полностью поменялись ролями. Вы не питаете никакого почтения к вашему учителю, тогда как он очень боится вас.

Вольдемар не стал оспаривать это справедливое замечание, а только ответил:

— Вы находите, что доктор Фабиан представляет собой такую личность, которая может внушить почтение?

— Нет, но он, кажется, очень добродушен и терпелив…

Молодой человек сделал презрительную гримасу.

— Может быть, но это такие черты, которые я совершенно не умею ценить.

— Вас надо тиранить, для того чтобы внушить почтение? — с лукавым взглядом спросила Ванда.

Вольдемар придвинул кресло и опустился рядом с ней.

— Это зависит от того, кто будет тиранить. В Альтенгофе я никому, даже дяде Витольду, не советовал бы пробовать, да и здесь допущу это только с одной стороны.

— Не знаю, — ответила Ванда, — я не хотела бы и пробовать.

Вольдемар ничего не ответил; по-видимому, он был занят совершенно другими мыслями.

— Разве третьего дня вы не нашли, что на Буковом полуострове было прекрасно? — вдруг спросил он.

Девушка слегка покраснела, но ответила прежним шаловливым тоном:

— Я нахожу, что это место, несмотря на красоту, таит в себе что-то жуткое. Что же касается вашей легенды, то я не стану больше слушать ее при заходе солнца, а то, пожалуй, начнешь верить в эти старые сказки.

— Да, — тихо ответил Вольдемар, — вы упрекали меня в том, что я не мог понять поэзию в этой легенде… теперь я тоже научился понимать ее.

Ванда молчала. Она снова боролась с тем смущением, которое было знакомо ей лишь с третьего дня.

Вольдемар тщетно ожидал ответа; ее молчание причиняло ему страдание, а потому он снова заговорил:

— Я только что сообщил матери, что не могу немедленно поехать в Вилицу; я приеду только через три-четыре недели.

— Ведь это очень небольшой срок, — проговорила Ванда.

— Небольшой? Да? Это целая вечность! Вы, вероятно, понятия не имеете о том, чего мне стоит остаться здесь, тогда, как вы уедете! Я обещал вам подождать, пока мы будем в Вилице, но теперь пройдет, может быть, месяц, пока мы снова увидимся. До тех пор я не могу молчать, я не буду в силах вынести то, что вы все время будете находиться в обществе Льва, не будучи уверен, что вы принадлежите мне, только одному мне.

Это признание вырвалось у Нордека так неожиданно и так страстно, что молодая графиня не успела предупредить его. Он схватил ее руку и держал так же крепко, как тогда, на Буковом полуострове.

— Вы давно должны были знать, Ванда, что влекло меня сюда, и вы не отталкивали меня, значит, я могу, наконец, высказаться. Я знаю, что у меня нет данных, чтобы вам нравиться, и что я не такой, как другие, но я приобрету все это. Ведь только ради вас я решил поступить в университет. Ванда, я был одинок в детстве, вы знаете, что у меня не было матери, мне не хватало любви и ласки. Я не мог стать таким как Лев, но любить я могу, быть может, еще горячее, еще лучше, чем он! Вы единственное существо, которое я любил в своей жизни… одно ваше слово заставит меня забыть все мое безотрадное прошлое. Скажи мне это слово, Ванда, дай мне, по крайней мере, надежду, что я когда-нибудь услышу его, но не говори «нет», потому что я этого не перенесу.

Вольдемар опустился на колени, но молодая графиня и не думало теперь радоваться этому триумфу, которого так желала в своем детском легкомыслии. Она мысленно осыпала себя упреками, и в ее душе невольно возник вопрос: «Что я наделала!».

— Встаньте, Вольдемар! — дрожащим от испуга голосом проговорила она, — прошу вас.

— Только тогда, когда я услышу из твоих уст «да».

— Я не могу… не теперь… встаньте!

Однако Нордек не вставал. В эту минуту дверь из столовой открылась, и вошел Лев; в течение нескольких секунд он стоял как вкопанный, но затем у него вырвалось восклицание:

— А, так все-таки!

Вольдемар вскочил; его глаза сверкали от ярости.

— Что тебе здесь надо? — крикнул он брату.

Лев был бледен от внутреннего волнения, но тон, которым был произнесен вопрос, заставил его вспыхнуть. Он быстрыми шагами подошел к Вольдемару и с горящими глазами произнес:

— Ты, кажется, находишь мое присутствие здесь лишним? А между тем я мог бы объяснить тебе только что происшедшую сцену!..

— Лев, замолчи! — полупросительным, полуповелительным тоном воскликнула Ванда.

Однако ревность заставила молодого князя забыть все.

— Я не стану молчать, — возразил он, — я дал слово ничего не говорить до окончания пари, теперь же собственными глазами видел, чем оно кончилось, Сколько раз я просил тебя оставить эту игру, ты знала, что она мне неприятна! Неужели же я должен теперь допустить, чтобы Вольдемар с триумфом указал мне на дверь? Тебе удалось довести его до того, что он встал перед тобой на колени, но пусть же он узнает правду!

Вольдемар при слове «пари» сильно вздрогнул, но все же остался неподвижно стоять, судорожно ухватившись за спинку кресла. Его глаза со своеобразным выражением были устремлены на молодую графиню, и он совершенно упавшим голосом произнес:

— Что… что это значит?

Ванда виновато опустила голову. Лев также почувствовал, что зашел слишком далеко.

— Что это значит? — повторил Вольдемар, подходя вплотную к молодой девушке, — Лев говорит о каком-то пари, об игре. Отвечайте мне, Ванда! Я верю вам, только вам одной… скажите мне, что все это ложь.

— Значит, по-твоему, я лжец? — вспылил Лев.

Брат не слушал его; молчание молодой графини говорило ему достаточно; он не нуждался больше в подтверждении. С этим открытием чары разрушились, и снова пробудились вся необузданность и дикость его натуры.

— Я хочу получить ответ! — с яростью крикнул он. — Значит, я, действительно, был только игрушкой, которой вы забавлялись ради каприза? Вы смеялись и издевались надо мной, тогда как я… вы ответите, мне, Ванда, сейчас же ответите.

Он не окончил, но в его тоне и взгляде выражалась такая угроза, что Лев подошел к Ванде, чтобы защитить ее.

Однако ярость Вольдемара вернула ей самообладание.

— Я не допущу, чтобы мне делали выговор в таком тоне, — заявила она.

Звук ее голоса, видимо, заставил молодого Нордека опомниться; его кулаки разжались, но он так плотно сжал губы, словно они не должны были произносить больше ни одного слова. Его грудь тяжело вздымалась от того ужасного усилия, которое он приложил, чтобы подавить свой гнев. Вольдемар покачнулся и ухватился за кресло.

— Что с тобой, Вольдемар? — спросил пораженный Лев. — Если бы я знал, что это так подействует на тебя, то молчал бы.

Вольдемар выпрямился, молча отстранил брата и повернулся, чтобы уйти, вся краска сбежала с его лица.

В эту минуту в комнату вошла княгиня в сопровождении Фабиана. Громкие голоса, доносившиеся до ее комнаты, возвестили ей, что в гостиной творится что-то необычайное. Однако в первую минуту ее появление не было замечено. Тоном ребенка, осознавшего свою вину, Ванда крикнула вслед уходившему Нордеку:

— Вольдемар!

— Вы желаете еще что-то сказать мне, графиня?

Ванда вздрогнула; этот тон ледяного презрения впервые коснулся ее слуха, и яркая краска, залившая ее шею, доказывала, как глубоко он задел ее. Однако в тот же момент княгиня заступила дорогу своему сыну, спрашивая:

— Что случилось? Куда ты идешь, Вольдемар?

— Прочь отсюда, — глухо ответил тот, не поднимая глаз.

— Объясни же мне…

— Не могу. Пусти меня, я не могу оставаться, — и, отстранив мать, Вольдемар выбежал из комнаты.

— В таком случае я буду вынуждена обратиться к вам за объяснением, — обратилась княгиня к остальным. — Останьтесь, господин Фабиан, — продолжала она, когда доктор, испуганно стоявший все это время у дверей, собрался последовать за своим воспитанником. — Несомненно, здесь произошло какое-то недоразумение, и я попрошу вас объяснить его моему сыну. Что случилось? Я хочу это знать.

Ванда вместо ответа бросилась на диван и залилась горькими слезами. Лев подошел к матери и вполголоса стал рассказывать ей о случившемся. При каждом его слове лицо княгини становилось все мрачнее, и ей стоило большого труда сохранить внешнее спокойствие, когда она, наконец, обратилась к Фабиану и проговорила:

— Как я и предполагала, простое недоразумение и больше ничего! Подтрунивание моей племянницы и младшего сына дало Вольдемару повод почувствовать себя оскорбленным. Прошу вас сказать ему, что я очень сожалею об этом и ожидаю от него, что он не придаст значения глупости этих детей.

Последние слова она произнесла с особым ударением.

— Я думаю, мне следовало бы отыскать своего воспитанника, — отважился заметить Фабиан.

— Конечно, сделайте это, — согласилась княгиня, которой очень хотелось теперь удалить этого нежелательного свидетеля семейной сцены. — До свиданья! Я твердо рассчитываю, что вы скоро опять приедете к нам в сопровождении Вольдемара.

Она очень милостиво произнесла последние слова и с улыбкой отпустила доктора, но как только дверь за ним закрылась, быстро подошла к Ванде и Льву; ее лицо предвещало страшную бурю.

Фабиан тем временем узнал от Павла, что молодой господин Нордек вскочил на коня и умчался; поэтому ему ничего не оставалось, как тоже отправиться в Альтенгоф. Однако тут он узнал, что Вольдемар еще не вернулся. Фабиан начал беспокоиться — конец сцены, которую он видел, поведение Вольдемара и выражение его лица дали ему повод заподозрить что-то неладное. Прошел весь день, а молодой человек не возвращался. Фабиан был очень рад отсутствию хозяина дома, уехавшего в ближайший город, так что можно было пока избежать расспросов.

Наступил вечер, но ни управляющий, ездивший в лес, ни работники, возвратившиеся с поля, нигде не видели молодого барина. Тревога заставила Фабиана выйти из дому; он направился по дороге, ведущей в Альтенгоф. На некотором расстоянии от нее находился широкий ров, на дне которого торчали большие острые камни. С моста, перекинутого через него, открывался вид на окрестные поля. Фабиан в отчаянии стал на мосту, не зная, что делать, как вдруг вдали увидел всадника, скакавшего во весь опор. Доктор облегченно вздохнул и, обрадованный тем, что его опасения оказались напрасными, пошел вдоль рва навстречу приближавшемуся Вольдемару.

— Слава Богу, что вы приехали! — воскликнул он, — я так беспокоился за вас!

Вольдемар, увидев своего учителя, задержал лошадь.

— Почему? — холодно спросил он, — разве я ребенок, что с меня нельзя спускать глаз?

Несмотря на деланное спокойствие, в его голосе прозвучало что-то такое, что снова возбудило улегшуюся, было тревогу доктора. Он увидел, что несчастная лошадь вся в пене, но всадник не выказывал никаких признаков утомления и, вместо того, чтобы направиться к мосту, собирался перескочить через ров.

— Ради Бога! — воскликнул Фабиан, — вы не станете делать подобного безумия! Вы ведь знаете, что Норман никогда не брал этого рва.

— Ну, так он возьмет его сегодня! — заявил Вольдемар, всаживая шпоры в бока коня.

Норман взвился на дыбы и бросился в сторону, вероятно, почувствовав, что у него не хватит сил перескочить ров.

— Послушайте! — стал просить Фабиан, подходя ближе, несмотря на свой страх перед конем. — Вы хотите добиться невозможного! Вы ведь разобьете себе голову о камни на дне рва.

Вместо ответа Вольдемар снова пришпорил своего Нормана.

— Уйдите с дороги! — крикнул он, — я хочу перескочить ров… говорю вам, прочь с дороги!

Дикий, сдавленный голос выдал Фабиану душевное состояние молодого человека, и он, обычно робкий, под влиянием страха схватил коня за узду. Но в эту минуту на упрямое животное обрушился сильнейший удар хлыста; конь встал на дыбы и стал бить передними ногами. Одновременно с этим до слуха всадника долетел слабый крик; он поспешно отдернул коня, но было слишком поздно. Фабиан уже лежал на земле, и Вольдемар, соскочив с лошади, увидел своего наставника, залитого кровью и распростертого без всяких признаков жизни.

Обитатели Альтенгофа прожили неделю, полную забот и треволнений. Витольд, вернувшись в тот вечер домой, застал весь дом в большом волнении. Фабиан, все еще не приходя в сознание, окровавленный, лежал в своей комнате, тогда как Вольдемар, с лицом, испугавшим его приемного отца еще больше, чем вид раненого, старался остановить кровотечение. Молодой человек то и дело твердил Витольду, что виноват во всем он. Приехавший вскоре врач признал рану на голове больного, причиненную, вероятно, копытом, очень серьезной. Сильная потеря крови и слабое телосложение раненого заставляли опасаться самого худшего. Витольд, не знавший, что такое болезнь, уверял, что ни за какие сокровища мира не согласится больше переживать такие дни. И только сегодня, когда он сидел у постели больного, его лицо впервые имело свое обычное добродушное и беззаботное выражение.