Сабрина Йорк - Влюбленный лэрд

Июль 1813 года

Акерджил, Кейтнесс, Шотландия

Среди ночи его разбудил знакомый, леденящий сердце голос. Лахлан Синклер задрожал, но не от холода, а от ужаса. Волосы на его голове встали дыбом, в висках быстро-быстро застучало, а на лбу выступил пот. Он замер, мысленно запрещая себе прятаться с головой под одеялом. Легче от этого не станет – это уже было не раз проверено на опыте.

– Лахлан-н, – завывал голос под позвякивание цепей. – Лахлан-н.

Казалось, завывания заполнили всю комнату. От неумолкаемых заунывных стенаний дыхание перехватило. Лахлан попытался прогнать наваждение прочь, но тяжелый давящий сон не желал отступать, а просыпаться не хотелось, тем более учитывая, что он знал, что его ждет.

Усилием воли он открыл глаза. Он видел это много-много раз, но привыкнуть к такому зрелищу было невозможно. Страх парализовал его. Лахлан сжался и замер.

Склонившись над его кроватью, стоял мертвенно-бледный призрак с зияющими пустотой глазницами. Взлохмаченные волосы, оборванная одежда и позвякивающие цепи вызывали ужас. Несмотря на высокий рост и широкие плечи, несмотря на всю свою внушительность, освещенный тусклым светом ночника призрак мерцал и колебался.

Они были очень похожи. На Лахлана словно из зеркала смотрело его отражение – только сильно изнуренное, бледное, с резкими морщинами.

Это был его отец – Уильям Синклер.

Во всяком случае, то, что от него осталось.

– Лахлан, спаси меня!

Приказ прозвучал как-то жалко. Тяжкое бремя – спасать бессмертные души своих предков, но именно такой удел выпал на долю Лахлана. Это его изводило, но, увы, только он один мог дать их душам долгожданный покой.

Но для этого надо было совершить настоящий подвиг.

– Умоляю, – взывал призрак, протягивая вперед руки.

Цепи на запястьях зазвенели столь же жалостливо. Но тут призрак испуганно оглянулся назад. Очевидно, его что-то напугало. С жалобным воплем он исчез.

В спальне стало тихо. Лахлан облегченно вздохнул, хотя его по-прежнему била нервная дрожь. И так каждый раз. Им овладевал панический ужас, и ничего нельзя было поделать. Страх побеждал. Хотя здравый смысл твердил, что перед ним всего лишь призрак.

Да, именно призрак или привидение. Но все было намного сложнее.

Привидение напоминало Лахлану о надвигавшемся конце.

Скоро ему будет тридцать, и чем ближе была это дата, тем чаще возникал перед ним призрак отца, тем настойчивее звучали его мольбы. По-видимому, привидение тоже знало, что времени осталось мало.

Настолько мало, что беззаботный сон казался непростительной роскошью.

Лахлан резко отшвырнул одеяло. Настолько резко, что на какое-то мгновение стены комнаты закружились, но тяжкое сновидение, словно туман застилавшее его сознание, не торопилось отпускать свою жертву.

В Шотландии, где, как он надеялся, все должно было прекратиться, его сновидения стали еще ярче, мучительнее и продолжительнее. Ночные приступы страха были настолько сильными, что он уже не знал, как с ними справляться.

Была глубокая ночь, однако сна как не бывало. Лахлан посмотрел на склянку с настойкой опия. Лондонский врач назначил ему надежное и верное средство для успокоения возбужденных нервов.

Теперь это больше походило на злую шутку или издевательство. Лекарство не уменьшало его страдания, а напротив, увеличивало их. По ночам он буквально трясся от страха.

Лахлан пристально посмотрел на пузырек с опиумом. Ему уже не раз приходила в голову мысль, что в этой склянке скрыто его спасение. Немного смелости и твердости духа: всего несколько глотков, а потом вечный покой. Конец ночным кошмарам. Призрак больше не будет к нему приставить, мучить и изводить своими мольбами.

Искушение, конечно, было очень велико.

Но на столь «отважный» поступок ему просто не хватало духа.

Кроме того, перед смертью ему следовало закончить несколько дел, и их было немало. Он был последним в роду, и чувство долга перед предками обязывало его привести все дела в надлежащий порядок. Во всяком случае, сделать то, что было в его силах.

Он решительно выбросил из головы мысль о настойке опия. Нельзя быть столь малодушным.

«Пусть моя гибель предрешена, но я сам, – поклялся про себя Лахлан, – не стану искать смерти».

Нетвердыми шагами он подошел к шкафу с одеждой. Простые брюки и белая рубашка – то, во что можно было одеться без помощи прислуги – составили его незамысловатый наряд. В столь поздний час немногочисленные все еще остававшиеся в замке слуги крепко спали. Даже если разбудить посреди ночи верного Дугала, служившего Лахлану с незапамятных времен, его вряд ли обрадует столь ранний подъем.

Эти ночные часы принадлежали только ему. Ему одному и никому больше.

С зажженным светильником Лахлан вышел в пустынный зал родового гнезда Синклеров, древние стены которого были в глубоких трещинах, а местами даже осыпались. Из всех щелей тянуло холодом. Лахлан торопливо пересек зал. Он направлялся в картинную галерею, где висели портреты его предков, именно там он коротал ночные часы.

С портретов на него глядели давно умершие представители рода Синклеров. Это были сплошь молодые люди в полном расцвете сил, без единого седого волоса. И неудивительно! После того как любому из Синклеров переваливало за тридцать, они долго на свете не заживались. Лахлан остановился перед крайним, написанным совсем недавно портретом, на котором был изображен его отец, и принялся вглядываться в знакомые черты. Да, именно это лицо являлось перед его мысленным взором каждую ночь. Дольше смотреть на лицо отца было тяжело, и, отведя взор, Лахлан прошел дальше – к неглубокой нише, где скрывался портрет другого Синклера. Этот портрет как будто прятался от людских глаз, и не зря. Забыть о том, что наделал изображенный на нем негодяй, было невозможно, как и простить его.

По возрасту он резко отличался от других Синклеров, это был почти старик – лицо все в морщинах, поседевшие волосы. В отличие от его потомков, барон Росслин дожил до очень почтенного возраста – до шестидесяти пяти.

На нем был наряд, который носили в начале четырнадцатого века. Барон Росслин стоял, гордо выпрямившись, на его губах играла злобная, самодовольная улыбка. Он словно насмехался над своими потомками. В руках он держал священную реликвию – крест шотландских королей. Крест был сделан из золота и усыпан драгоценными камнями, а также украшен изображением красного оленя, символа клана Синклеров.

По одним сведениям, священный крест привезли из Святой Земли после одного из крестовых походов, по другим – крест принадлежал какой-то колдунье из племени друидов. Как бы там ни было, но обе истории сходились в одном. Согласно преданию, крест символизировал собой сердце Шотландии, и роду Синклеров была доверена высокая честь – хранить его.

К сожалению, как говорилось дальше в предании, Синклеры плохо справились с порученной задачей.

Последним хранителем креста был барон Росслин. Из-за неуемной жадности он за огромные деньги, а также за право носить титул герцога Кейтнесса продал реликвию злейшему врагу Шотландии – английскому королю Эдварду I.

Росслин даже не задумывался о том, какое страшное проклятие навлечет на его род его поступок. Как ни странно, но его самого проклятие не коснулось. Герцог Кейтнесс прожил долгую и, в общем, счастливую жизнь. Проклятие легло на его сына, а потом на его внуков и правнуков. На всех последующих наследников первого герцога Кейтнесса. Род Синклеров был проклят и останется проклятым до тех пор, пока крест снова не окажется в их руках.

К сожалению, это была невыполнимая задача. Крест невозможно вернуть. Дело в том, что Эдвард I, получивший прозвище Молот Скоттов и стремившийся любой ценой подчинить себе жившие на севере шотландские племена, разбил крест на три части и выбросил их в море.

В то время никто из Синклеров не удосужился прислушаться к бессвязному бормотанию одной жившей в лесу и тоже считавшейся хранительницей креста старухи. Узнав об утрате реликвии, старая колдунья горько заплакала и прокляла Синклеров. Никто не обратил внимание ни на ее проклятие, ни на загадочное исчезновение сокровищ Росслина, которые молва окрестила «тридцатью серебряниками».

О проклятии вспомнили только после того, как второй герцог Кейтнесс, сын Росслина, неожиданно скончался накануне своего тридцатилетия. Затем точно в таком же возрасте умер третий герцог Кейтнесс, а потом четвертый… Тогда смертельно напуганные герцоги Кейтнесс бросились искать утраченную реликвию.

Несмотря на все усилия, найти ничего не удалось, даже самого малюсенького кусочка.

Разве мог здравомыслящий человек всерьез воспринимать проклятие?! Поэтому поначалу Лахлан лишь усмехался. Но только до поры до времени. Полная забав и наслаждений жизнь светского лондонского шалопая невольно заставляла забыть о старых бреднях.

Так продолжалось до тех пор, пока его не начали мучить ночные видения. Загробный голос призывал его, пугая до смерти, и от этого уже нельзя было так легко отмахнуться.

Скоро ему должно было исполниться тридцать, роковая дата, и с каждым проходящим днем Лахлан почти физически ощущал, что вокруг него, сжимаясь все теснее и теснее, смыкаются стены. В его сознании непрерывно тикали часы, повторяя одно и то же: «У тебя так мало времени и еще так много дел, роковой день все ближе, а жить тебе остается все меньше». От таких мыслей ныло в груди, становилось трудно дышать, воздуха не хватало.

Странное было состояние и плохо объяснимое. Иногда Лахлану казалось, что это задыхается его бессмертная душа, иногда – что души умерших предков садятся ему на грудь и сдавливают ее.

Слабым утешением служила мысль, что с его смертью все закончится. Род Синклеров полностью угаснет, больше никто из них не будет мучиться. Как ни грустны были подобные мысли, но от них невольно становилось легче.

Отодвинув от стены старое запыленное кресло, Лахлан уселся на него и принялся внимательно и задумчиво рассматривать портрет герцога Кейтнесса, виновника его несчастья. Ветер завывал за стенами замка, дождь стучал в окно, вода струйками стекала по стеклу и карнизу; по углам залы как будто колыхались и ползли неясные тени. При тускнеющем свете лампы Лахлан долго и пристально смотрел на крест в руках старого герцога Синклера.

– Лахлан.

Звук человеческого голоса вырвал его из сонного оцепенения. Лахлан вздрогнул, руки судорожно стиснули подлокотники кресла. Сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось в груди. Неужели снова призрак? Он замер, похолодев от ужаса. Но через миг, окончательно проснувшись, понял, что, к счастью, ошибся. Рядом с ним стоял Маккинни, старый дворецкий, самый преданный его слуга.

Лахлан глубоко вздохнул. Лицо Маккинни излучало искреннюю заботу, от него так и веяло теплом и спокойствием. Дворецкий снял руку с плеча Лахлана и отступил на шаг, не сводя со своего господина заботливого взгляда.

Маккинни не был красив, но его грубые, слишком резкие черты смягчала трогательная нежность, светившаяся в его глазах. У Лахлана не было и тени сомнения в преданности старого слуги. Только Маккинни и Дугал, его кузен из клана Макбина, были по-настоящему ему верны. Они служили ему верой и правдой точно так же, как на протяжении многих веков служили герцогам Синклерам их предки.

– Ваша светлость, с вами все в порядке?

Нет, он был далеко не в порядке. Чувствовал Лахлан себя прескверно. Его бил озноб, на лбу выступила испарина; он испытывал как душевные, так и физические муки.

– Да, все в порядке. – Лахлан сумел выдавить из себя жалкое подобие улыбки.

– Ваша светлость, неужели вы здесь провели ночь? – Дворецкий удивленно вскинул вверх седые кустистые брови. – Спать здесь неудобно и вредно для здоровья. Тут можно запросто простудиться.

Дворецкий тревожился не зря. В старом зале и примыкавшем к нему коридоре гуляли такие сквозняки, что, казалось, от холода ежились и мерзли даже предки на портретах.

– Я немного задремал.

Краткий сон принес Лахлану желанное облегчение. Из-за частых ночных кошмаров в последнее время он почти совсем не спал. Бессонница измучила его, измотала его нервы до предела.

Маккинни нахмурился. Впрочем, он всегда выглядел мрачным и хмурым.

– Ваша светлость, простите за беспокойство. Вас ждет гость.

– Гость? – Удивлению Лахлана не было предела. Убогость и неопрятность старого замка мало у кого вызывали желание навестить хозяина, а привидения отбили последнюю охоту у тех немногих, у кого она еще оставалась. Не только гости, но и большая часть прислуги, напуганная ночными завываниями и подозрительными несчастными случаями, происходившими с хозяевами, покинула замок. Жители близлежащей деревни, прекрасно осведомленные о темной истории рода Синклеров, ни в какую ни хотели поступать на службу в замок к своему господину, особенно сейчас.