Я свесила голые ноги с кровати и сбросила с себя одеяло. Одевшись и закрутив волосы в узел на макушке, я вышла из комнаты. Бабушки не было нигде. В углу ее заправленный диван отдыхал после бессонного ночного дежурства. Возле дивана, на стуле лежала резиновая мухобойка, начатая пачка крошечных таблеток и стакан с остатками воды на дне. Я зашла на кухню и обмерла – часы показывали половину пятого вечера.

– Где же Элен? – невольно вскрикнула я и выбежала из дома.

Я кубарем скатилась с лестницы и бросилась бежать на задний двор. Всюду не было слышно ни звука, и только из бани доносился хрип старой стиральной машины. Я миновала дедову мастерскую, пустой коровник и вбежала в баню. Воздух в бане был теплый и влажный. Кисло пахло хозяйственным мылом, синькой и стиральным порошком. На полу большой кучей лежали полотенца, простыни, бабушкины цветастые платки и еще много нужных в хозяйстве тряпок. Старая машина тщательно пережевывала положенное в нее белье, а бабушка в одной ночной рубахе сидела на банном полке и смотрела на конец потряхивающегося резинового шланга.

Я нагнулась и перешагнула высокий банный порог. Бабушка без единой эмоции на лице посмотрела на меня и опять уставилась себе под ноги. Не произнося ни слова, я села на лавку. Мелкие мурашки побежали по моей коже, когда со всех сторон меня обдало приятным парным теплом. Все пространство освещала одна спрятанная за матовым молочным плафоном лампочка, тусклого света которой хватало единственно на то, чтобы разглядеть окружающую обстановку. Монотонное биение центрифуги, сладкое марево и мерклый свет погрузили меня в какое-то глубокое и приятное безмыслие.

Большими деревянными щипцам для стирки бабушка выуживала свежее белье из машины и складывала его в плетеную корзину на полу, после чего скрученные в канаты простыни и пододеяльники начинали распространять по бани приторный синтетический запах. Затем она заправляла машину новой партией грязного разносорта, усаживалась напротив меня и опять погружалась в свои мысли. Мы ничего не говорили друг другу и старались избегать смотреть друг другу в глаза. Нам казалось, мы обе укрылись здесь от того неизбежного, неотвратимого, что надвигалось на наше тихое летнее счастье.

– Скоро гроза будет, – раздалось в тишине, когда стиральная машина остановилась. – Ты окно в своей комнате закрыла?

– Нет, кажется, не закрыла, – ответила я.

– Надо будет сходить.

– Схожу. Ты еще долго здесь?

– Скоро заканчиваю, – выдохнула бабушка.

Я нехотя поднялась с лавки и вышла. Сверху, с крыши, доносилось редкое четкое постукивание. Дробь усиливалась и становилась громче и, когда я вошла в дом, она перешла в постоянный гнетущий шум. Открытая оконная рама билась о деревянный наличник, и ураганный ветер срывал тюлевую занавеску с гардинных петель. Я ухватила занавеску и потянулась к оконной ручке. Внизу, в саду, на цветочной клумбе валялся разбитый горшок с геранью. Нежные цветочные лепестки были присыпаны землей вперемешку с глиняными черепками. Спорый дождь бил по этим маленьким лиловым ноготкам, и те глубже входили в рыхлую землю. Внезапно меня охватило такое чувство отчаяния и безысходности, что потемнело в глазах и закружило голову. Наощупь я намотала промокшую занавеску на кулак и, захлопнув окно, упала на кровать. На секунды мне показалось, что я не дышу. Я силилась вобрать в легкие воздуха, но воздуха просто не было вокруг. Что-то невыносимо тяжелое лежало на моей груди и мешало пошевелиться. Я вытаращила глаза, но они ничего не могли разглядеть в кромешной тьме. Я хотела кричать, но не делала этого, потому что была уверена, что в месте, куда я попала, меня просто некому услышать.

– Элен! Прости меня, сестренка! Только вернись, вернись ко мне, – зарычала я не своим голосом и зарыдала горько и безнадежно.

В эти слова я вложила свои последние душевные силы и больше уже не плакала.

На следующее утро приехал дядя Жора. Мягкий шелест мотора его старого мерседеса я сразу узнала. Тормоза тихо скрипнули, и мелкий гравий с обочины барабанной дробью отыграл по поддону картера. Я вскочила с кровати, надела свои шорты и побежала к умывальнику. Умыв лицо и вычистив как следует зубы, я пробежала в кухню и, усевшись за стол, приготовилась встретить дядю Жору. Мои глаза, не моргая, смотрели на входную дверь напротив по коридору, которая уже начинала пугать своим безмолвием.

– “Где же он? – думала я. – Опять, наверно, бабушка пристает со своими расспросами. Разве нельзя обо всем поговорить здесь?”

Я осмотрелась. К этому времени бабушка обычно уже выставляла на стол свежее молоко и завтрак. Сегодня же вся кухня сияла какой-то больничной чистотой, и даже на полу не было видно ни крошки. Отутюженный бабушкин фартук и стопка вафельных полотенец лежали на залавке возле плиты. Там же вдоль стены рядком стояли вымытые стеклянные банки.

Вдруг до моего слуха донесся нарастающий ритмичных звук шагов. Банки на залавке задрожали и зазвенели. Точно такая же дрожь пробежала по деревянным половицам и передалась моим босым ступням. Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий широкоплечий мужчина, имеющий отдаленное сходство с дядей Жорой.

Леденящий сердце ужас, подобно тысячам выпущенных стрел, намертво пригвоздил меня к стулу. С призрачно-белого его лица были напрочь стерты не только игривый румянец, всегда характеризовавший его как здорового добродушного весельчака, но и какие бы то ни было черты его индивидуальности. Воспаленные совершенно бесцветные глаза расфокусировано смотрели во все стороны одновременно, как будто искали и не находили что-то. Веки распухли и, казалось, сочились не слезами, а какой-то светло-серой лимфой. Мучнистые сухие губы были плотно сжаты так, что ни слова, ни даже звука не могло вырваться наружу.

– Здравствуйте, – прошептала я себе под нос.

Его взгляд упал сначала ему под ноги, затем скользнул по коридорным половицам до кухни и, медленно вскарабкавшись по моим ногам, остановился на моем лице. Взгляд был холодным и тяжелым, как бетонная плита, а еще в нем была какая-то зависть, как будто у меня могло быть что-то сильно им желаемое. В ответ он только кивнул головой и сдвинул с меня свой каменный взгляд. Он повернул ко мне сгорбленную горем спину и скрылся в комнатах.

Я могла вскочила со стула и побежала следом за ним, но не сделала этого. Я вдруг явно ощутила, что меня просто-напросто больше не было на этом стуле, в этой крошечной бабушкиной кухне. Странное ощущение – вокруг был привычный и понятный мир – залавок, уставленный банками, израненный ножом стол, на котором бабушка лепила свои пироги и меловая печная стена, из-за которой я каждое утро весело выбегала к завтраку – но я больше не находилась ни среди этих вещей, ни в этом моменте. Как будто чума, которую принес с собой дядя Жора, и которая самого его изменила до неузнаваемости, вынула из меня самое ценное – мою душу – и для забавы подвесила ее где-то высоко, откуда все выглядело суетным и напрасным.

Из нашей с Элен спальни послышался шорох и целлофановое похрустывание. Я очнулась от своей неподвижности и недужливых мыслей, и вышла с кухни. Войдя в комнату, я увидела, что вещи Элен были собраны, и уже знакомые мне шесть пакетов стояли на полу у двери нашей спальни.

В дом вошла бабушка. На этот раз десять ступенек крыльца дались ей крайне тяжело и, пройдя в комнату и сев на свой диван, она продолжала давиться одышкой и гладить себя по груди.

Дядя Жора появился в дверях спальни. На его широких мясистых ладонях стояли лакированные туфельки Элен, которые были на ней в день, когда она приехала. Бабушка смерила его страдальческим взглядом, и по ее морщинистым щекам потекли скупые слезы.

Я медленно опустилась в кресло и приготовилась слушать один из самых трагичных рассказов в моей жизни.


Александр


Александр было имя того мотоциклиста в кожаной куртке и красном шлеме, который увез Элен той злосчастной ночью и больше не вернул никогда. Около четырех утра его мотоцикл на полной скорости вылетел с трассы в кювет примерно в десяти километрах от деревни, сразу за своротком на водонапорную башню. Они оба погибли на месте, как мы все решили думать, мгновенно. Родителей Элен оповестили на следующее же утро, но только через сутки ее отец смог подняться с постели и приехать к нам. Он не ясно понимал, что происходит и что нужно делать в таких ситуациях, поэтому первое, что пришло ему на ум – поехать и забрать вещи Элен. Зная, сколько долгих часов своей короткой жизни она проводила, украшая себя, можно было найти в этом его поступке понятный смысл.

Также мы узнали, что Александр этот был давним другом Элен, и у них был короткий, но с продолжением, роман. Отец его был одним из тех полковников, которым не задавали лишних вопросов на проходном пункте, а заезжие офицеры часто вместо пропуска лишь вполголоса называли его фамилию. Жил он вторым браком с молодой женой, которая вошла в их опустевший после смерти матери Александра дом уже в положении. С появлением второго сына хмурый тучный полковник переродился душой и телом. Втроем они стали часто уезжать на море и лыжные курорты, проводить выходные в парках аттракционов и на катках. Полковник порозовел и постройнел. В благодарность за частые комплименты он теперь каждый раз выворачивал бумажник и показывал их семейную фотографию с пляжа.

В его новой жизни не осталось места для Александра, который уже к тому времени был взрослым юношей и был волен распоряжаться собственной жизнью на свое усмотрение. Проблема единственно заключалась в отсутствии у него каких бы то ни было усмотрений и устремлений, поэтому он, что называется, прожигал молодую жизнь и дыру в папином кармане.

Он стал ухаживать за Элен, когда в волосы она еще вплетала гофрированные ленты, а из напитков для долгих застенчивых бесед предпочитала какао. Он стал встречать ее после школы, носить ее учебники, по субботам отпрашивать у родителей и возить развеяться за высокие бетонные стены.

– Сразу, как кончил школу, отец купил ему мотоцикл. Расшивал на нем – ни учебы тебе, ни армии, – рассказывал дядя Жора.

Курчавая шевелюра Александра и рев его мотоцикла по вечерам под окнами спальни Элен стали для нее настоящим наваждением. Она изменилась и повзрослела. Стала распускать волосы, носить короткие юбки и воровать материны помады. Их свидания становились не только долгими и частыми, но и поздними, что не могло не волновать ее родителей.

Несколько раз дядя Жора сам встречал Александра на лестничной клетке, когда тот, блестящий и надушенный, летел на пятый этаж к Элен. Дядя Жора не курил сигарет, пробовал в армии, но так и не понял смысла этого времяпрепровождения. “Лучше я отожмусь от пола полста раз!” – всегда весело шутил он. Во время же тех назидательных бесед с Александром в подъезде он угощался диковинными тонкими сигаретами и медленно цедил сквозь зубы их ментоловый дым. Он говорил с ним обо всем и даже больше: о том, что жизнь их, его и Элен, только началась, и что он понимает их молодое дело, о том, что неплохо было бы где-нибудь поучиться, и о том, что Ленка, кажется, совершенно потеряла от него голову. Но сколько бы дядя Жора не заставлял себя выкуривать сигарет и приводить разумные доводы, растягивая свой монолог, нетерпеливый ухажер то и дело посматривал на часы и входную дверь их квартиры.

За дверью Элен медленно, с чувством, наряжалась, красилась и укладывала волосы в непослушные локоны. Бывало, Александр ждал ее по часу, и, когда она наконец появлялась и спускалась на полпролета ниже, и дядя Жора, смущаясь, оставлял их наедине, проходило еще около часа, прежде чем они выходили из подъезда.

– Первая любовь. Что тут поделаешь? Сам любил без памяти да и сейчас люблю, – дополнял дядя Жора свой рассказ личными наблюдениями.

Нам с бабушкой было трудно его слушать, а ему было трудно говорить. Он все время прерывался и глубоко вздыхал, а иногда проваливался куда-то в их общее с Элен прошлое и делался недвижимым, как памятник. Он и был памятник – большое высокое изваяние, единственное назначение которого отныне было хранить воспоминания о погибшей дочери.

Бабушка тихо плакала и молчала. Мои же чувства были смешанные. Поджав ноги, я сидела в кресле и наблюдала, как садистски мучило себя родительское сердце вспоминанием уже неважных и никому ненужных подробностей, и в то же время я опять находилась где-то еще – высоко и далеко, откуда было видно горизонт.

Около года родители с замиранием сердца наблюдали за их бурными уже совсем не детскими отношениями, и, несколько раз отчаянно попытавшись запретить им видеться, опустили руки и уповали на судьбу. Не пощадная же судьба, сведя их, красивых и диких, вместе, полностью завладела их жизнями и уже тогда усадила вместе и пустила по ночному шоссе.

Элен то запиралась с телефоном в своей комнате и часами нашептывала что-то в трубку, то подолгу плакала в своей постели или пропадала где-то до самого утра. Временами она делалась веселой, и тогда родители на радостях тратили накопленные суммы на все ее прихоти. Она оживала, и дом оживал вместе с ней, в ее окружении появлялись новые друзья, а в ее гардеробе – новые платья. Но неминуемо гроза приходила опять, и нетерпимый рев мотоциклетного мотора по ночам опять будил Элен и всех соседей вокруг.